- Такая мерзость, - вздохнула королева. "Я же мать, какая мать такое со своим сыном сделает. Там были женщины, простые, они и то стали кричать: "Не бывает такого! Не черните вдову Капета, мы сами матери, мы этого не позволим. Марта… - она закусила губы: "Марта…, Я прошу тебя, прошу…Только чтобы они выжили…, - королева расплакалась. Марта, обняв ее, покачав, шепнула: "Не надо, не надо, ваше величество…, Все будет хорошо".
Мария-Антуанетта положила ладонь на ее чуть выступающий живот, и улыбнулась, сквозь слезы: "А ты - будь счастлив, маленький, слышишь?"
Дитя заворочалось, и Марта поняла: "Господи, завтра ее казнят. Сейчас с Элизой встретимся, пойдем в церковь, остались же еще те, что не закрыли. Хоть помолимся".
- Не ходите туда завтра, - будто услышав ее, попросила королева. "Не надо. Просто потом скажите Луи-Шарлю, как его в Англию привезете, скажите ему…, - она прервалась и подышала, - что мы с его отцом смотрим на него, с небес. Пусть растет хорошим мальчиком, пусть станет достойным королем…"
Женщина разрыдалась, вытирая лицо рукавом платья. Марта, обняв ее, просто сидела, шепча что-то нежное, успокаивающее. Наконец, королева, перекрестила ее: "Господи, только бы все получилось. Иди, милая, иди. Элиза, наверное, ждет уже. Я тут, - она помолчала, - помолюсь".
Уже на пороге, вынося ведро, Марта оглянулась - Мария-Антуанетта сидела, зажав в руках четки, смотря на простое, темного дерева распятие на каменной стене.
Элиза, в грубом шерстяном плаще и чепце, ждала мать у ворот Консьержери, ежась от ветра, пряча покрасневшие руки в карманы.
Они пошли рядом и Марта еле слышно сказала: "Как только папа и дядя Теодор все закончат, я тебе волосы обстригу. Одежда Луи тебе впору будет, ты у нас невысокая и худенькая. В Тампле, я тебя из камеры выведу, так, что ничего не бойся".
- Я не боюсь, мамочка, - Элиза, на мгновение, прижалась к ней. "А мы потом в Вандею отправимся, да? А почему нам там нельзя остаться? Дядя Теодор рассказывал, как они воюют, так интересно! Папа же остается. Мы ведь обе хорошо стреляем".
- Маленькому, - вздохнула Марта, - вряд ли понравится, если я буду стрелять, дорогая моя. Мы возьмем Луи-Шарля и с рыбаками доберемся до Англии. А потом и папа приедет. Пойдем, - Марта кивнула на бедную часовенку, - помолимся за ее величество, видишь, соборы и большие церкви они разорили, а эти - оставили пока.
- Приедет, - сказала себе Марта, опускаясь на колени перед распятием. "Все будет хорошо, маленький родится, в Англии, а Джон приедет. Господи, - она вздохнула, - я прошу тебя, пусть наши дети будут счастливы, пусть они не знают ни горя, ни страданий. Пусть не проливается больше кровь невинных людей, на этой земле".
Дверь была распахнута. Марта, подняв голову, увидела солнечный луч, что лежал на грубых, каменных плитах пола. Она повернулась - тучи рассеялись, небо было голубым, высоким, осенним и женщина подумала: "Все получится. Не может, не получится. Теодор увезет Тео и Мишеля, мы доберемся до Вандеи, Лавуазье, наконец, уедет из Парижа куда-нибудь в горы и Констанцу заберет. А я Тедди увижу. Бедный мой мальчик, как расставались - ему тринадцать лет было. Совсем взрослый сейчас. Уже и вернулся из Америки, наверное".
Элиза подобралась к ней поближе, и шепнула: "Я справлюсь, вы не волнуйтесь".
- Мы все справимся, - поправила ее Марта, и помолчала: "Если что…, Крестик с меня сними. Это наш, родовой, пусть у тебя будет. А кольцо в подол юбки зашито".
- Мама! - почти испуганно сказала Элиза.
- Это я так, на всякий случай, - усмехнулась мать. "Пошли, купим лука, сыра - у нас сегодня дядя Теодор и месье Лавуазье обедают, бомбу принесут, - Марта увидела восхищенные глаза Элизы и строго добавила: "Трогать ее, разумеется, не надо, дорогая моя".
- Мама! - заныла девочка.
- Одним пальцем, и чтобы они это видели, - сдалась мать. Они, так и держась за руки, пошли к рынку.
Сена медленно текла на север - широкая, серая, волнующаяся под легким ветром. Лавуазье вытащил еще одну рыбу. Укладывая ее в деревянное ведро, он сказал Констанце, что сидела рядом, обхватив колени руками:
- Совершенно не о чем волноваться, Конни. Я через неделю уже и вернусь. Деньги у тебя есть, кладовая полна. Сиди, пиши свою книгу. Первые главы вышли отлично, оторваться невозможно.
Она положила голову - с отросшими, темного золота волосами ему на плечо и робко спросила: "А зачем тебе в Комитет Общественного Спасения?"
- Не знаю, - развел руками Лавуазье.
- Письмо пришло, лично от Робеспьера - хотят меня видеть. Может быть, им пришла в голову очередная бредовая идея переустройства Арсенала, а может быть, где-то в провинции арестовали какого-то несчастного натуралиста, и они хотят услышать - важна ли его научная деятельность, или нет. Разумеется, она важна, - Лавуазье отстранился от нее. Поправив воображаемое пенсне, он сварливым голосом заметил: "Конечно, этот человек незаменим для будущей Франции. Те, кто держит его в тюрьме, сами могут считаться преступниками".
- Ты там осторожней, - Констанца потерлась щекой о его руку, - не лезь на рожон.
- Приходится, - усмехнулся Лавуазье, - не позволять же им рубить головы направо и налево. Пошли, - он провел губами по белой щеке, - сейчас зажарим рыбу, поедим, и отправимся в постель.
- Днем? - удивилась Констанца, беря ведро, и тут же выдохнула: "Антуан…"
- А я хочу, - усмехнулся Лавуазье, обнимая ее. "Днем, вечером и ночью. И еще раз ночью. И еще раз утром - но это когда я приеду".
Она почувствовала его крепкую руку на своем плече. Посмотрев на птиц, что летели над Сеной, Констанца услышала его голос: "И вообще - собирайся-ка ты. Мари-Анн поедет в провинцию, у нее там дом, родительский, а мы с тобой на запад отправимся".
- Наконец-то, - Констанца улыбнулась и шепнула: "А как? Разве тебя выпустят из Парижа?"
- Можно подумать, - усмехнулся Лавуазье, - что я собираюсь у кого-то спрашивать позволения. Уйдем в рабочей одежде, нас и не заметит никто. Тем более, - он поцеловал мягкую прядь волос, - они ищут рыжую, в мужской одежде, а ты у меня теперь светленькая, и в платье.
- А потом? - вдруг, хотела спросить Констанца. "Что потом, Антуан?". Но вместо этого она только наклонилась, и подняла с деревянного, старого причала золотой лист дуба.
- Не светленькая, - ответила Констанца, - а вот как этот лист. Золотая.
Лавуазье шепнул ей что-то на ухо. Девушка сердито ответила: "Все равно никто, кроме тебя этого не видит, и не увидит".
- А мне так даже больше нравится, - заметил мужчина. Они пошли к маленькому, беленому домику, что стоял у самой реки.
Одеваясь, глядя на Констанцу, - девушка сидела, обнаженная, скрестив ноги, затягиваясь сигаркой, Лавуазье спросил: "О чем думаешь, месье Констан?"
- О том, как я тебя люблю, - ее темные глаза заиграли смехом. Констанца велела: "Иди сюда". Она отложила свой блокнот. Поставив на пол глиняную пепельницу, встав на колени, девушка взяла его лицо в ладони.
- Я буду ждать тебя, - просто сказала Констанца. "Если что…"
- Не будет никакого "что", - Лавуазье поцеловал ее, испачканные, чернилами пальцы. "Помогу Теодору с его проектом, - он рассмеялся, - увижусь с этими бездельниками в Комитете и поедем с тобой в Вандею. А там что-нибудь придумаем".
Он уходил по дорожке, покрытой золотыми листьями. Констанца, в одной короткой, холщовой рубашке, стояла на пороге, грызя крепкое, спелое яблоко.
- Она вся, - будто осень, - нежно сказал себе Лавуазье. "И почему все так любят весну? Осенью гораздо лучше думается". Девушка сорвалась с места, и, как была, босиком, побежала к нему.
- Я тебя люблю, - сказала Констанца. "Тебя одного, Антуан. Люблю и буду ждать".
Он прислонился виском к ее щеке, чувствуя свежее, легкое дыхание, слыша, как бьется ее сердце. "Я тоже, Конни, - он улыбнулся и перекрестил ее: "Наклонись-ка". Она послушно опустила голову. Лавуазье, поцеловав ее, велел: "И не грусти. Напиши к моему приезду еще две главы".
- Напишу три, - независимо отозвалась девушка. Она долго махала лодке, идущей вверх по течению Сены. Пробежав по холодной траве, Констанца вернулась в дом. Постель была разбросана. Она, вдохнув его запах, прижала к щеке подушку.
- Кофе, - строго сказала себе Констанца. "Покурить. Заняться главой о марше голодных на Версаль. Не смей! На следующей неделе ты его увидишь, и вы уйдете в Вандею. А потом вы всегда, всегда будете вместе".
Она так и стояла, застыв, с подушкой в руках, чувствуя, крупные, быстрые слезы у себя на лице. Констанца вздохнула. Всхлипнув, успокоившись, она стала убираться.
Ночь была холодной, на крыше дома дул пронзительный ветер. Лавуазье, подышал на руки: "Все готово. Миль пятьдесят вы пролетите, а больше вам и не надо".
Оболочка наполненного водородом шара, привязанного к трубе, чуть покачивалась. "За три дня все сюда из Арсенала перетащили, - вспомнил Федор, - собирать уже по ночам пришлось. Еще хорошо, что Робеспьер чердак здешний под охрану не поставил"
- Да мы раньше приземлимся, а там уже я придумаю что-нибудь. На юго-восток полетим, поближе к горам, - Федор перегнулся вниз и поглядел на подъезд дома: "Робеспьер, как с утра уехал, так и не появлялся, вот и хорошо. Мадемуазель Бенджаман удивится, меня увидев, но ведь она знает, что я жив - цветы ей доставляли, каждую неделю. Так дальше и будет продолжаться. По дороге я найду какие-нибудь клумбы, а в Вене с лавочником договорюсь".
- Я уверен, - бодро сказал Лавуазье, проверяя веревки, - что у вас все получится. Компас взял?
- А как же, - Федор похлопал себя по карману и вздохнул: "Я буду осторожен, все-таки есть опасность пожара. Пилатр де Розье так погиб, бедный, когда его шар загорелся. Так и не повторил путешествие Бланшара, не перелетел из Кале в Дувр".
Федор пригладил рыжие волосы и усмехнулся: "Побрился зачем-то с утра. Когда она последний раз меня видела, я был в сюртуке итальянского сукна и рубашке шелковой, с запонками этими, бирюзовыми, что мне Сиди Мохаммед подарил. А теперь - санкюлот санкюлотом. Хотя сабля при мне, - он положил руку на эфес и нащупал пальцами острые грани сапфиров.
- Говоря о Бланшаре, который вовремя уехал в Америку и там теперь летает, - усмешливо сказал Лавуазье, - в корзине два парашюта, по его заветам. Тоже шелковые. Я надеюсь, что они вам не пригодятся. И вот еще что, - он порылся в своей суме, - вчера днем смастерил, у себя в лаборатории. Много ты ими рулить не будешь, но пригодится.
Федор принял ручной пропеллер: "Спасибо. Если бы машину Уатта сюда приспособить…, - он похлопал рукой по корзине.
Лавуазье посмотрел на темное, затянутое тучами небо: "Мы с тобой были дураки. И Бланшар дурак". Он, почти на ощупь, стал что-то набрасывать в тетради. В разрывах облаков показалась бледная луна, и Федор посмотрел на рисунок: "Погибший Менье был прав, конечно".
Лавуазье поморщился, как от боли.
- Отличный математик, инженер - зачем он только воевать пошел? Ты помнишь, в Mémoiresurl’équilibredesmachinesaérostatiques он представлял рисунки летательной машины в виде эллипса? Сюда, - карандаш быстро чертил, - под хвостовое оперение можно поставить хоть десять машин Уатта, на угле. И оснастить эту машину рулем. Тогда станут возможны регулярные полеты по Европе…, - Лавуазье прервался и, почесал в голове: "Ладно. Это все потом, в деревне. Мы с Констанцей в Вандею уезжаем".
- Давно пора, - Федор смотрел на редкие фонари, что освещали мост на остров Ситэ. "Тогда я тебе блокнот верну, с той таблицей…"
- Не надо, - Антуан отвел его руку. "Пусть у тебя останется. И пусть…, - он помолчал, - пусть у вас все будет хорошо".
- У вас, - мрачно подумал Федор. Наклонившись, он шепнул: "Не надо бы тебе ходить в Комитет Общественного Спасения. Отправь жену в провинцию, забирай Констанцу и бегите отсюда".
Лавуазье покачал головой: "А если там какой-то несчастный, что рискует подняться на эшафот? Пока можно спасать людей, надо это делать". Он посмотрел на простые, стальные часы: "Спускай лестницу на балкон, ветер хороший".
- Спасибо тебе за все, - тихо сказал Федор, и они обнялись. "Храни вас Господь, - Лавуазье перекрестил его: "Подожди, пока я скроюсь из виду, и начинай".
Федор все смотрел ему вслед - уходящему вдаль по крыше, легкому, невысокому. Потом Лавуазье исчез в чердачном окне. Федор, вздохнув, стал разматывать веревочную лестницу.
Мишель сидел за столом в гостиной, грустно подперев щеку рукой, глядя на маленький глобус. Он повертел его: "Санкт-Петербург. Папа говорил, там очень красиво, почти как в Париже. И река, на которой есть лед. Где же папа, он все не приходит, и не приходит… - он оглянулся на дверь: "Сейчас мама принесет горячего молока, и надо будет спать ложиться. Она сказала - завтра на целый день гулять поедем, в Булонский лес. Каштаны будем жарить, и листья собирать".
Мальчик замер - на балконе, что выходил на Сену, показалась какая-то тень. Бронзовая ручка задергалась, и он услышал шепот: "Сыночек…"
- Папа! - мальчик бросился к нему. Федор опустился на колени и, удерживая его в объятьях, поцеловал: "Помнишь, ты просил на воздушном шаре полетать? Сейчас полетим, далеко-далеко…"
Федор почувствовал горячие слезы у себя на щеке. Мальчик плакал, обнимая его за шею. "Он сказал, - Мишель шмыгнул носом, - сказал, что ты умер. А я не верил, не верил…, Я молился Мадонне, чтобы ты вернулся. Папа, милый мой…, Сейчас я маму позову, - спохватился Мишель: "А она с нами полетит?"
- Конечно, - улыбнулся Федор, глядя на мальчика. "На мадемуазель де Лу похож, - подумал он. "Лицо у него доброе, не такое, как у отца. Ее лицо. Мой славный, а ведь придется с ними в Вене расстаться…, - он вздохнул: "Давай, подождем, пока мама придет. Здесь же она?"
Мишель кивнул: "Молоко мне греет. А его, - мальчик помолчал, - нет. Только охрана. Папа, а куда мы полетим?"
- Куда ветер погонит, - ответил Федор. Оглянувшись, он увидел на столе, рядом с глобусом, икону. Федор, посмотрел в зеленые, твердые глаза Богородицы: "И, правда, словно с Марты писали. Господи, хоть бы у них с Джоном все получилось". Он сунул икону в карман своей блузы, и услышал какой-то шум в передней.
Гневный голос Тео сказал:
- Оставь меня в покое, Максимилиан! Я тебе сказала - я участвую в твоих безумных церемониях только потому, что ты угрожаешь убить Мишеля. Но это, это…, - женщина задохнулась и твердо продолжила: "Ты не поставишь гильотину в соборе Парижской Богоматери, и уж тем более - не заставишь меня попирать ногами тело королевы, этой бедной женщины, у которой ты отнял мужа и детей, женщины, которая ни в чем не виновата!"
- Тогда Мишель умрет, - спокойно отозвался Робеспьер.
- Лучше я убью его собственной рукой и потом сама взойду на эшафот, - выплюнула Тео. Раздался крик боли, звон посуды, и Робеспьер завизжал: "Будет так, как я сказал, ты слышишь! Иначе ты сама встанешь у гильотины и отрубишь голову австриячке! Завтра ее казнят, а потом там же, в храме Разума, мы соединимся в обряде нового брака!"
- Не тронь меня, - угрожающе сказала Тео. Федор, потянувшись, закутал мальчика в кашемировую шаль, что висела на спинке стула. "Иди на балкон, Мишель, - спокойно попросил он. "Не бойся, с мамой все будет хорошо".
- Я не боюсь, - серьезно ответил мальчик, проскальзывая в темноту ночи. "Ты же здесь, папа - чего бояться?". Федор проводил его глазами и нырнул за портьеру.
Дверь, что вела из коридора в гостиную, распахнулась. Робеспьер, все еще шипя от боли в обожженной молоком руке, втолкнул Тео в комнату. Ее волосы растрепались, домашнее, темного бархата платье, было разорвано у плеча.
- Оставь меня! - выкрикнула женщина, замахнувшись, ударив Робеспьера по лицу. "Ты мне противен, убийца, мерзавец! От тебя на милю несет смертью! Проклятый, отвратительный ублюдок, лучше я умру, чем стану твоей женой!"
- Станешь, - сквозь зубы ответил Робеспьер, доставая пистолет. "Прямо сейчас, прямо здесь! Раздевайся! - он рванул вниз ткань на платье, прореха затрещала. Робеспьер, так и не опуская оружия, вцепился зубами в смуглое плечо.
- Твоя кровь, - сказал он зачарованно, облизывая губы. "Хочу еще! - он зарычал. Ударив Тео по лицу, сбив с ног, он прижал женщину к персидскому ковру.
- На помощь! - рыдая, крикнула Тео. "Мишель, Мишель, милый мой, беги…"
- Наплевать на это отродье, пусть смотрит, - Робеспьер разорвал подол ее платья. Рассмеявшись, он показал Тео пистолет: "Сначала этим, моя дорогая. Тебе понравится, обещаю".
Он вдруг почувствовал холод у своего виска. Знакомый голос велел: "Руки вверх, месье Робеспьер. И не вздумайте дергаться - голову разнесу".
Тео посмотрела в голубые, в золотистых искорках глаза Федора. Мгновенно вскочив на ноги, одним легким, быстрым движением она схватила с камина фарфоровую вазу с белыми розами. Робеспьер даже не успел поднять руки - ваза разбилась о его затылок, вода хлынула на ковер, и он упал - лицом вниз, на рассыпавшиеся цветы.
Дверь затрещала, послышались крики охраны. Тео тихо сказала: "Месье Корнель…, Это вы…, А где, - она оглянулась, - Мишель?"
- На балконе, в вашей шали, он не замерзнет, - в дверь вонзился штык, Робеспьер пошевелился, застонав. Федор добавил: "Пойдемте, мадемуазель Бенджаман, не стоит тут больше оставаться. У меня там лестница, на крышу".
- Мама Тео, - Мишель уцепился за ее руку, - смотри!
Тео, оказавшись на балконе, подняла глаза вверх.
- Я не верю, - подумала она. Шар, из темного холста, был еле виден на ночном небе.
Федор подхватил ребенка: "Вы поднимайтесь, мадемуазель Бенджаман, мы следом". От нее пахло розами, растрепанные, тяжелые, волосы бились на ветру. Женщина чуть приподняла подол. Он увидел, в прорехе, край темного, шелкового, отделанного кружевами чулка.
- Не сейчас же! - разозлился на себя Федор. Дождавшись, пока Тео окажется в корзине, он и сам взобрался на крышу, придерживая одной рукой Мишеля. "Бедный мой, - ласково подумал мужчина, - сердечко-то как колотится".
Он передал ребенка Тео, и услышал звон стекла в окне. Робеспьер заорал: "Всем немедленно на крышу! Там государственный преступник, стрелять на поражение!"
- Вы сядьте на пол, мадемуазель Бенджаман, - спокойно попросил Федор. "Возьмите Мишеля, я вас шалью закутаю. И не волнуйтесь, пожалуйста".
Луна вышла из-за туч. Федор увидел, как переливаются искры в ее темных глазах. "Дайте мне пистолет, - потребовала Тео, устраивая Мишеля у борта корзины. "Вы же сами учили меня стрелять, месье Корнель. И рубите канаты".
Федор передал ей оружие. Наклонившись, перерезая веревки, он увидел головы солдат, что взбирались на крышу. Шар взвился в воздух, подхваченный порывом ветра, затрещали выстрелы. До них донесся крик Робеспьера: "Сбейте же их!"
- Хорошо, что холст темный, - хмыкнул Федор. Корзина закачалась. Шар, поднимаясь все выше, полетел над крышами Левого берега куда-то на юг.
Робеспьер потер ноющий затылок. Выругавшись, он велел начальнику охраны: "Разбудите всех, кого надо. Я хочу, чтобы на всех южных дорогах утром стояли заставы".
Он спустился вниз. Пройдя по разбитому стеклу, подняв осколок фарфора, мужчина с ненавистью швырнул его в стену.