Нетерпеливое ожидание, когда орудия пустят врага на дно, все больше и больше овладевало им. Он жадно перебегал глазами с одного истребителя на другой, отыскивая жертву, которой первой надлежало погрузиться в морскую пучину. Подплывавший "Усугомо" показался ему подходящим.
Мичман отдал приказ взять этот корабль на прицел.
- Далече, ваше благородие, - не сразу и с сомнением в голосе отозвался Астахов, примеряя расстояние между собою и назначенной целью. - Трудно!
- Молчать! Выполняй приказ! Смотри мне, чтобы быстро! - нетерпеливо прикрикнул на него мичман.
Астахов с легкой досадой принялся переводить целик. Вместо "Усугомо" ему очень хотелось угробить наседавшего на борт "Стерегущего" японца с замазанным носом.
Этот двухтрубный корабль с высоким полубаком с момента его неожиданного появления из тумана почему-то стал особенно ненавистным команде. У всех вызывал недоумение именно высокий полубак, как-то буднично и прозаично затянутый вдоль леерного ограждения, от которого боевой корабль терял воинский вид и походил на невзрачный купеческий пароход. В данную минуту, когда начинался бой, комендорам такая будничность казалась просто издевкой над тем необычным и страшным, что начинало совершаться вокруг них.
Когда Астахов скрепя сердце занялся "Усугомо", комендор Васильев решил, что разделаться с ненавистным полукупцом без номера должен он. Мичман одобрил его решение.
В памяти Васильева навсегда засели рассказы сигнальщиков с "Паллады" и "Ретвизана", что, подкрадываясь ночью 26 января к русским, японцы понаставили у себя на миноносцах фальшивые трубы и борта лишь для того, чтобы внешне походить на "Стерегущего". Наши сдуру и приняли вражеские миноносцы за свои, а то никогда бы японцам на порт-артурский рейд не попасть. Комендоры с "Петропавловска" разнесли бы врага в пух и прах, даже не допустив до фарватера. Ребята там отменные, дружные, все одной соленой водою крапленые!
Обманной истории со "Стерегущим" Васильев забыть не мог. Поэтому он особенно тщательно целился в брезент полукупца, полуминоносца, сильно подозревая в этом брезенте какую-то новую японскую каверзу.
- Взяли тогда нас, ворюги, своими увертками, теперь не возьмете, - цедил он сквозь зубы, наводя на врага орудие.
Неприятель все еще продолжал производить какие-то эволюции. Затем, перестроившись в кильватерную колонну, пошел курсом, параллельным курсу обоих русских миноносцев. В бинокль было видно, как по палубам взад и вперед носились малорослые фигуры. Их суетливая беготня казалась Сергееву нарочитой и вынужденной, будто японцы излишней порывистостью преодолевали страх.
Особенно торопились на "Синонимо", развившем скорость не менее тридцати узлов. Он шел в каких-нибудь пятнадцати кабельтовых от "Стерегущего", стараясь забежать вперед с очевидной целью выпустить мину. Но мешал "Замазанный нос", выполнявший маневр, явно несогласованный с другими японскими судами. Те сердились на него: то на одном, то на другом взвивались сигналы, после чего истребители перестраивались и изменяли скорость своего хода.
"Замазанный нос", опередив "Стерегущего", вдруг застопорил машины. Васильев выстрелил, но снаряд упал ближе цели. Сергеев стремительно повернул "Стерегущего" и полным ходом пошел вперед на "Номер без цифр".
Его предприимчивость заставила неприятельскую флотилию перестроитьсяв строй фронта.
- Стреляют! - предостерегающе закричали на баке Кружко и Иванов.
Вслед за предупреждением Сергеев увидел и тут же услышал, как на "Замазанном носе" взвилось облако дыма, сразу же сорванное ветром в сторону, как молниеносно сверкнуло пламя, мгновенно потушенное тяжелым, раскатистым звуком выстрела. С жужжанием и свистом примчался первый снаряд. Он не достиг цели: перелетел "Стерегущего" и упал за ним далеко в море. В пенистой струе, оставленной за собою русским миноносцем, поднялся громадный водяной столб и рассыпался мелким дождем.
За первым вражеским выстрелом опять взметнулось вверх пламя, свернулось и развернулось полотнище дыма, грохнул второй выстрел… третий… и за ними еще и еще.
Минный машинист Тонкий выбежал на палубу при первых же звуках боевой тревоги. Он занял свое место с уверенностью человека, твердо знающего, что ему предстоит делать. Сцена с часами его позабавила, настроила на смешливый лад. Он понимал, что мичман рисуется если не перед экипажем "Стерегущего", то перед самим собой. В то же время он видел, что Кудревич и сам чрезвычайно взволнован и поэтому зря покрикивает на комендоров, которые не хуже молодого офицера понимали, что нужно делать, в кого стрелять. Было досадно, что об этом нельзя сказать мичману, а ведь тому не мешало бы знать, что офицер в бою должен служить примером поведения для нижних чинов и что умение владеть собою в решительные моменты для него обязательно.
Настроение Тонкого было нервное, но решительное. Он понял, что пришло время действовать в обстоятельствах исключительных, о каких и представления не имеешь в обычной житейской обстановке, когда живешь впечатлениями знакомыми и привычными, как воздух, которым дышишь не замечая. Сейчас же вокруг было неизведанное, опасное, быть может, смертельное, и это будоражило. Тонкий мысленно убеждал себя быть холодно и рассудительно спокойным, но самовнушение не действовало, его глушила особая нервная деятельность мозга, какой в себе он никогда прежде не ощущал. Минный машинист подчинился ей, как неодолимой силе. Она пронизывала все его существо, утончала и обостряла все его переживания, все движения ума и воли. Он остро подмечал все и по-новому понимал.
Головной японский корабль с замазанным носом, имевший явное преимущество в ходе и артиллерии, заметно сокращал расстояние. Два других японских истребителя, погнавшихся было за "Решительным", вдруг прекратили свое преследование и также подтягивались к "Стерегущему". "Решительный" между тем, вместо того чтобы держаться вблизи "Стерегущего", положил право на борт и резко и круто повернул к берегу.
Шевельнувшееся в душе Тонкого чувство обиды против уходившего напарника неожиданно сменилось догадкой: наверное, "Решительный" заманивает неприятеля под обстрел крепостных батарей, где музыка будет уже не та.
Эта догадка перешла в уверенность. По команде Сергеева "Стерегущий" повторил маневр "Решительного" и стал ему в кильватер. Тонкий удовлетворенно мотнул головой: так оно и должно быть, так скомандовал бы и он сам.
- Командир свое дело понимает, - произнес он, поворачиваясь к старшему минеру Ливицкому.
Ливицкий ничего не ответил. Со стороны Ляотешаня он видел какие-то корабли и соображал, не русские ли это.
Но от порт-артурских берегов на пересечение курса "Решительного" и "Стерегущего" шли два японских минных крейсера. Суда, развивая предельную скорость, густо дымили. Чувствовалось, что японцы выжимают из своих машин все, чтобы поскорее сблизиться с русскими.
- Сволочи! Вас только не хватало! - вслух выругался Ливицкий. - Виноват, вашескобродь, - сконфузился минер, увидев проходившего мимо старшего офицера.
- Ничего, я тоже так думаю, - миролюбиво произнес Головизнин, торопливо прикидывавший, сможет ли "Стерегущий" не только отбиться от наседавшей на него первой колонны миноносцев, но и уйти от приближавшихся к нему минных крейсеров.
Неуклюжие серо-стальные крейсеры проявляли неожиданные быстроту и юркость, совершенно не вязавшиеся с их внешним видом. Они до смешного и как-то слишком по-домашнему походили на огромные утюги. Такими же, только миниатюрных размеров, Головизнин играл в детстве, беспощадно обрушивая их на расставленные по полу лодочки и спичечные коробки с оловянными солдатиками, изображавшие вражеские эскадры и транспорты. Только сейчас в бока чужих утюгов были врезаны стволы настоящих орудий, нацеленных по линии борта "Стерегущего".
- Не иначе, как мины ходили разбрасывать под Артуром, - не то вопросительно, не то утвердительно произнес Ливицкий, довольный случаем поговорить со старшим офицером в столь необычную минуту. - А может, прямо из Японии плывут?.. Не знают еще, что адмирал Макаров здесь, вот и шляются.
- Как аппарат? Готов? - сухо оборвал его лейтенант.
- Так точно, - по-казенному подтянулся Ливицкий, понимая, что наступил момент, когда люди неодинаковых положений и званий переходят от частных разговоров к неотложным служебным делам, в которых один начальник, а другой подчиненный.
- Тогда сделай, чтобы японцы никогда больше к Порт-Артуру не ходили. Понятно? - произнес старший офицер, смягчая тон.
- Понятно! Есть японцам никогда больше к Артуру не ходить, - повторил Ливицкий, преувеличенно поспешно делая одновременно шаг к минному аппарату, чтобы служебной исполнительностью показать, в свою очередь, лейтенанту, что неофициальные разговоры кончены.
- Нашел с кем болты болтать, - пренебрежительно бросил Тонкий, провожая глазами уходившего к мостику Головизнина.
- И то верно! Офицера, брат, сразу не раскусишь, - ответил Ливицкий.
Сейчас уже всему экипажу было не трудно разгадать намерение японских кораблей. Сближавшиеся со "Стерегущим" минные крейсеры отрезали путь к Порт-Артуру.
В этих замыслах врага Сергеева особенно раздражало подчеркнуто вызывающее поведение двухтрубного "Замазанного носа", явно искавшего своей гибели. Он с глупой самоуверенностью недооценивал русских. Этот нелепый корабль с высоким полубаком, на котором мелькали фигуры японцев, беспрестанно бросался наперерез курса "Стерегущего", стараясь подвести его под перекрестный огонь крейсеров и миноносцев, постепенно сжимавшихся вокруг "Стерегущего" полукольцом.
- Окружают, вашескоблагородие! - стараясь заглушить шум машины, прокричал рулевой Шумаров, тоже начинавший понимать намерения японцев.
- Прорвемся! - уверенно ответил Сергеев.
Перевес навалившихся на "Стерегущего" вражеских сил глубокого беспокойства у рулевого, впрочем, не вызвал. Шумаров, проводивший еще в Дальнем ходовые испытания "Стерегущего", был глубоко убежден в отличном состоянии материальной части миноносца. Он думал не столько об опасности положения, сколько о том, что японцы вообще нечестно ведут военные действия.
Кроме того, Шумаров, безусловно, верил находившемуся бок о бок с ним Сергееву. Спокойствие, с которым тот распоряжался, и уравновешенность его командования внушали рулевому полную уверенность в успешном исходе боя. Ив поведении экипажа "Стерегущего" и в спокойных, решительных действиях его командиров Шумаров находил явное превосходство русских над японцами, несмотря на грозную многочисленность вражеских кораблей.
Но мало-помалу приподнятое состояние духа стало сменяться чувством тревоги.
Вслед за двухтрубным кораблем с высоким полубаком, первым начавшим стрельбу, по русскому миноносцу открыли одновременно огонь "Синонимо" и "Акебоно". С неравномерными короткими интервалами в "Стерегущего" сразу с трех сторон летело несколько снарядов. Их полет сопровождался неприятным резким звуком, от которого хотелось пригнуться к палубе и неподвижно застыть на ней. Впервые в жизни Шумаров слышал такой противный визг. Он страшил его, как всякая смертельная опасность, когда с ней сталкиваешься внезапно. Несколько секунд его держало в своей власти душевное смятение, которое он всячески старался подавить, нажимая на ручки штурвала и поминутно встряхивая головой, словно отбиваясь ею от звуков боя. И было мучительно стыдно от мысли, что эту непроизвольную слабость заметит командир и примет за трусость, в то время как рулевой был полон решимости и готовности умереть за отчизну, не выпуская из рук штурвала.
Беспрестанно посматривая в ожидании распоряжений на Сергеева, Шумаров постепенно приободрился. Командир держался прямо и твердо. Глаза Сергеева не бегали по сторонам, как у Сарычева или Альбриховича, столь памятных Шумарову по "Боярину". Те обычно смотрели куда-то вбок, мимо людей. Пристальный взгляд Сергеева, казалось, проникал в самое сердце рулевого, и от его светлых, спокойных и вместе с тем строгих глаз, от коротких и понятных его приказаний Шумарову самому становилось легко и спокойно.
Снаряды, которыми палили "Синонимо" и "Акебоно", плохо рвались. В большинстве они целиком бултыхались в воду и тонули, не разорвавшись. Наоборот, снаряды минных крейсеров, падавшие уже в непосредственной близости от "Стерегущего", рвались легко и быстро не только в воздухе, но и при соприкосновении с водою. Их разрывы давали массу пламени, мелких осколков и особенно газов самого удушливого свойства. Об этих новых, только что изобретенных японцами специально для войны с русскими "шимозах" Шумаров еще ничего не знал.
Первые попадания в "Стерегущего" начались после того, как крейсеры, еще издали отыскав прицел, зашли с правого борта и одновременно открыли огонь крупной артиллерии. Оба корабля очень картинно опоясывались разноцветными вспышками пламени, от темно-коричневых до ярко-желтых, но стреляли крейсеры почти так же плохо, как и миноносцы.
Кудревич, злорадствуя, находил огонь японцев "малодейственным". Он именно так и думал, словно давал оценку стрельбы на офицерских занятиях. Он решил сегодня же донести адмиралу Макарову рапортом о своих наблюдениях. Хотя с каждого миноносца снарядов сыпалось без счета, все первые, как правило, не рвались. Лопались только седьмые или восьмые. Можно было подумать, что в первые выстрелы японцы спихивали негодную заваль на радость своим арсенальным снабженцам. Кроме того, какая же это стрельба, если что ни выстрел, то недолет или перелет! Грохнет - и бултых в воду!
Мичман то и дело вытирал тыловой стороной ладони свое лицо, мокрое от всплесков воды, вспененной неразорвавшимися снарядами.
- Только-то? Одни лишь брызги? Плохо же вы стреляете, господа японцы, - иронически пожимал он плечами.
В эти минуты ему хотелось, чтобы его видел кто-нибудь из друзей детства, игравших с ним в "казаки-разбойники". Ведь с этих самых "казаков" и пошло начало его боевого пути. И сейчас он тоже "морской казак" - страж и защитник достоинства и чести Тихоокеанской эскадры. Да! Хорошо бы вот сейчас вместе с теми, с кем начинал он жить и мечтать, подраться плечом к плечу с настоящими морскими разбойниками, пиратами с флагами восходящего солнца на гафелях… Долговременны и сильны воспоминания детства, и часто в них черпают люди и мужество и надежду!
Пальба с крейсеров усиливалась. Стреляла вся их артиллерия сразу. Такой пальбы Кудревич никогда еще не слышал. Снаряды со страшным визгом и лязгом проносились над "Стерегущим" то по одному, то целой пачкой, как хоровод ведьм. Их разрывы сопровождались тяжелым, зловещим грохотом и сотрясали воздух с такой силой, словно задира-драчун непрерывно толкал мичмана в грудь согнутым локтем.
Воздушной волной Кудревича отбросило в сторону. Сильно ударившись головой и рукой о металлическую сетку ограждения, он вскрикнул от неожиданности и боли, но очень быстро овладел собою. Вспомнилась вдруг борьба с Мюллером: ковер цирковой арены, полное тело борца, страшные усилия, с которыми он клал надменного чемпиона Америки на обе лопатки, ложа с аплодирующими ему женщинами, восхищенная улыбка Горской. Припомнились в один миг все мельчайшие переживания: горделивое сознание молодости и силы, упоение достигнутым превосходством над первоклассным борцом и новое, только что зародившееся, неясное стремление к иным подвигам, к другой, более прочной славе.
Это воспоминание доставило мичману глубокое удовлетворение. Теперь он гордился уже не физической своей силой, а сознанием победы своего духовного "я" - мысли, разума, воли. Открытие в себе способности стоять перед чудовищным, не изведанным еще огнем и не испытывать от этого ни страха, ни малейшей растерянности подняло его в собственных глазах на новую высоту. Перед ним как бы внезапно открылись возможности настоящего подвига, который совершаешь лишь оттого, что прислушиваешься не к голосу инстинкта, а к велениям своей совести; подвига, которого ты искренно хочешь, но вовсе не ради славы, а потому, что его давно уже ждет от тебя все лучшее, бескорыстное, чистое, что сохраняется в твоей душе с детства.
Все эти мысли проскользнули в голове очень быстро. Ныла ушибленная рука. Как-то безотчетно Кудревич подул на то место, где болело сильнее всего. Это была тоже привычка детства. Сейчас она рассмешила его. Улыбаясь, он плотнее запахнул на себе шинель, глубже натянул фуражку и продолжал руководить артиллерией "Стерегущего" с азартом, все увеличивавшимся по мере того, как японцы усиливали интенсивность своего огня.
Убедившись в надлежащем порядке у правого носового орудия, где Майоров стрелял, а Гаврилюк подносил снаряды, мичман побежал к Астахову.
- Промазал, пудель рязанский? - крикнул он, приближаясь к Астахову, который что-то говорил в это время подносчику Игнатову, недоуменно разводившему руками. Матросы вытянулись и стояли перед Кудревичем, переминаясь с ноги на ногу, со сконфуженным видом, точно они совершили какую-то непристойность, о которой следовало молчать.
Только вблизи мичман сообразил: его окрик был напрасен - Астахов еще не стрелял, а только наводил орудие на "Усугомо", выбирая момент для выстрела. Чтобы скрыть смущение, мичман с сосредоточенным видом принялся тщательно проверять прицел. Потом буркнул:
- Правильно, так держать! - Отходя от орудия, замурлыкал: - "…Кто нас венчал, скажи?.." - Под напевный штраусовский мотив он думал, как интересно будет рассказать вечером собравшимся у Сидорских гостям все, что сейчас происходит, и как в особо сильных местах Лелечка патетически будет всплескивать руками от ужаса и весь вечер смотреть на него, как на героя. А вот Гри-Гри, еще ни разу не бывший в серьезном бою, рассказать за столом что-нибудь подобное не сможет.
- Эх, Лелечка, Лелечка! - мечтательно бросил мичман в пространство, поглядывая на воду, где поднимались пенистые завитки и сейчас же пропадали в волнах. - Как мало прожито, как много пережито!.. Ведь не мне, а вам захотелось, чтобы поток обыденщины отшвырнул нас в разные стороны. Но разве он отбросил нас уж так далеко? Можно и окликнуть друг друга.
Ушибленная рука, напоминая о себе, заныла. Мичман нервно дернул пуговицу шинели.
"Можно! Но стоит ли?.. Нет! - Эта девушка решительно не господствовала больше над его жизнью. - Пусть лучше поручик Алгасов вьет с этой горлинкой свое гнездышко. У мичмана русского флота Кудревича в жизни другие цели".
Он перестал додумывать до конца свои претензии к Лелечке и Гри-Гри и, круто повернувшись на каблуках, снова поспешил к орудию Астахова. Уперев руки в бока, насмешливо бросил:
- Молчим? Все молчим? Так и домолчимся до царствия небесного?
Астахов смущенно улыбался. Он понимал, что мичман сердится больше для порядка и винит, в сущности, не его, Астахова, а неудачи первых выстрелов "Стерегущего". Всякому, конечно, обидно, когда снарядами рыб кормят.
"Взялся стрелять, так стреляй. Понятие в этом деле надо иметь правильное!"
Думая о своем, Астахов нет-нет, да и поглядывал на японцев. Никак нельзя было терять результатов длительной выдержки. "Усугомо" сейчас становился под выстрел так удачно, что не пальнуть в него было просто невозможно. Мичман тоже заметил это и бешено взмахнул ушибленной рукой:
- Пли!
От меткого выстрела на "Усугомо" свалилась труба и заполыхал пожар.