* * *
Первый из албанских Валленштейнов считал себя временным изгнанником из родных германских земель. Он намеревался уехать из этой варварской страны при первой же возможности. Но жить как-то было надо, и он поселился в одном из замков и женился на местной жительнице.
Когда у них родился сын, он разрешил назвать его по имени национального албанского героя пятнадцатого века, христианина, обратившегося сперва в мусульманскую веру, а затем опять в христианство; будучи заложником в турецком плену, он получил имя, под которым вошел в историю, Искандер-бей (по-английски лорд Александр), или Скандербег, как называли его соотечественники. Когда он наконец вернулся на родную землю, он стал знаменитым воителем, причем первую половину своей жизни неустанно штурмовал христианские крепости, воюя за турков, а вторую половину жизни - столь же неустанно защищал от турков те же самые крепости.
Через несколько десятилетий беглец Валленштейн узнал, что его покойный дядя больше не считается врагом Священной Римской Империи. Теперь он мог без опаски вернуться к себе домой на Дунай. Поэтому как-то раз вечером, хлебнув на радостях арака, он забрался на башню посмотреть, что скажут о его будущем звезды албанских небес.
К несчастью, тут вмешалось одно обстоятельство, повлиявшее на судьбу многих поколений его наследников. Его левое веко принялось опускаться все ниже, пока совсем не закрылось.
Не сумев оценить расстояние с помощью одного глаза, он оступился и приземлился вниз головой в фонтан под башней, сотней футов ниже, мгновенно умер и уже никогда не узнал, что говорили ему звезды: что судьба его - стать основателем могущественной албанской династии и что самый верный путь к тому - помилование в Германии и последующая незамедлительная смерть.
* * *
Впоследствии закрывание левого века проявлялось у всех Скандербегов вскоре после рождения. Как и у основателя рода, веко закрывалось скорее под воздействием алкоголя, чем от близости смерти.
Вместе с этой характерной чертой потомки унаследовали от первого албанского Скандербега и другие: например, он всегда подозревал, что враги его дядюшки подсылают шпионов из Священной Римской Империи, чтобы убить его.
Как следствие, все Скандербег-Валленштейны были по характеру людьми крайне подозрительными. Они ходили крадучись и никогда не смотрели людям в глаза. Когда в замке бывали гости, хозяин то и дело исчезал, чтобы появиться в дальнем углу сада, выпить украдкой стаканчик арака на кухне, а в следующую минуту выглянуть с подзорной трубой с самой высокой башни.
В общем, семейная болезнь выражалась в непоколебимой уверенности, что весь мир задался одной-единственной целью - навредить Скандербег-Валленштейнам. Возникавшие в их воображении заговоры были неопределенными, но всеобъемлющими, а потому объясняли все происходящее на свете.
По традиции образования они не получали никакого. Их призванием была война, и они с юных лет отправлялись в походы, сражаясь яростно то за турок, то за христиан, в точности как их противоречивый тезка, национальный герой. И что странно, ни один из них не пал в сражении. Постоянно воюя, они каким-то образом умудрялись избежать всех ловушек, устраиваемых врагами, и возвращались в свой замок, чтобы превратиться в сухоньких проворных старичков.
Так, почти во всем Валленштейны являли собой противоположность представителям рода Стронгбоу, которые умирали молодыми и беспечными. В своем ненадежном убежище, темном, сыром, холодном замке, мрачно нахохлившемся на дикой албанской скале, эти стареющие невежды остаток жизни были заложниками собственного переменчивого характера и перепадов настроения.
Надо сказать еще, что Скандербег-Валленштейны никогда не являлись отцами своих сыновей. Совмещать любовь с чувственным удовольствием у них не получалось, и с женами они были абсолютно бессильны. Чувственность в них пробуждали только девочки лет восьми-девяти.
Когда в дом приводили очередную невесту, свекровь, по обычаю, деликатно объясняла ей ситуацию. Беспокоиться, однако, было не о чем, поскольку в замке всегда было полно верных слуг. Всегда имелась возможность договориться, и она успешно реализовывалась на протяжении двухсот лет подряд.
Каждая очередная супруга всегда готова была поклясться, что Валленштейны-мужья отменно любят своих жен. Все же факт остается фактом, и в нем, возможно, следует искать причину того, что хозяева замка терпеть не могли домашних и проводили большую часть жизни на войне.
* * *
Отцами их являлись чаще всего албанцы, невозмутимые дворецкие или лесничие, чьи интересы не выходили дальше буфетной или гнезда куропатки. Но в 1802 году жена очередного Скандербега разделила ложе с одним юным педантичным швейцарцем, одаренным лингвистом, направлявшимся пешком в Левант. Не прошло и года, как родился наследник рода Валленштейнов, у которого впервые в истории не опускалось веко.
Мальчик отличался и во всем прочем, рос застенчивым и аскетичным. В возрасте, когда прочие Скандербеги начинали похотливо поглядывать на четырех-, пятилетних девочек, готовясь к взрослой половой жизни с девочками восьми-, девятилетними, он, казалось, не замечал вовсе никаких. Он не интересовался ничем, кроме Библии, которую читал постоянно. В итоге этот Скандербег провел все молодые годы в замке, не покидая личной консерватории, которую оборудовал себе в самой высокой из замковых башен.
Из окон консерватории открывался великолепный вид на окрестности до самого Адриатического моря. Вдоль стен комнаты стояли ряды библий, а также орган, за которым хозяин сиживал допоздна, играя мессу ми минор Баха. Говорили, что к двадцати годам он знал Библию наизусть на всех языках, бытовавших на Святой Земле в библейскую эпоху. Так что никто не удивился, когда однажды, задержавшись у ворот, перед тем как впервые пересечь крепостной ров, он объявил, что направляется в Рим для вступления в монашеский орден траппистов.
Когда Валленштейна принимали в монахи, его нарекли братом Антонием в честь отшельника четвертого века, основателя монашества, умершего в египетской пустыне в возрасте ста четырех лет. Монашеское житье-бытье новоиспеченного брата не сильно отличалось от того, что он вел прежде, пока его не направили в Иерусалим, велев удалиться от мира в обитель Святой Екатерины.
Эту уединенную маленькую крепость из серого гранита у подножья горы Синай, построенную в шестом веке Юстинианом, снабжало племя джабалия, которое было насильно обращено в ислам тысячу лет назад. На вид бедуины, в действительности джабалия являлись потомками рабов из Боснии и Валахии, которых Юстиниан насильно обратил в христианство еще тремястами годами раньше, а затем отослал на Синай, чтобы монахи могли заниматься молитвами, а прочие пасли овец.
Траппистов, впервые прибывавших в Святую Землю, обычно отправляли в обитель Святой Екатерины поразмышлять о всяких чудесах, временах, императорах, пророках и пустыне.
* * *
Однажды брату Антонию поручили убрать груду мусора в сухом погребе заброшенного чулана. Он обнаружил кучу засохшей земли и, руководствуясь промыслом божьим и разумностью всего сущего, принялся долбить землю, чтобы разровнять пол.
Его кирка зацепилась за краешек ткани. Через несколько минут на коленях у него лежал большой сверток. Он осторожно размотал кусочки окаменевшей ткани и обнаружил толстую пачку пергамента. Сняв обертку, он прочел по-арамейски первую строку в первом из четырех столбцов на странице, закрыл глаза и произнес молитву.
Через несколько минут он отверз очи и стал разбирать причудливую смесь арамейского и древнееврейского, зная, что ни один библейский текст на этих мертвых языках не сохранился, и потому предполагая, что перед ним один из самых ветхих на земле Ветхих Заветов.
А возможно, и сам утраченный оригинал?
Брат Антоний вторично закрыл глаза для молитвы, на сей раз дабы испросить спасения от суетности. Затем он вновь развернул манускрипт и вздрогнул, как от удара. Здесь же и Новый Завет? За сотни лет до Христа?
Дрожащими руками он переворачивал страницы, вспоминая различные библейские тексты, которые хранила его память. Случившееся казалось абсолютно невозможным, и к концу дня два факта совершенно помрачили его рассудок.
Во-первых, эта Библия была полной и безусловно самой старой из существующих.
Во-вторых, она отвергала все религиозные истины всех верующих на свете.
Описанные в ней истории искажали все события, происходившие в течение трех тысяч лет в восточном Средиземноморье, на Святой Земле, а именно в Иерусалиме, легендарной родине Мелхиседека, Царя Салима, что значит Король-миротворец, - легендарного первосвященника древности, который благословил будущего патриарха всех трех конфессий, когда пастух Авраам только выступил со своим стадом с восточной зари.
Само существование Мелхиседека оспаривалось, а с ним - и Иерусалима, который со времени его правления как магнитом притягивал всевозможных пророков и сынов Божьих, сползавшихся из пустыни с суровыми посланиями ради спасения извечно падших душ этого города.
Возможно, страницы перепутались. Мелхиседек мог жить где-нибудь еще и быть кем-то другим. А вполне возможно, и Иерусалима-то никакого не было.
Письмена, лежавшие перед братом Антонием, приводили его в ужас. Что случится, если мир допустит мысль, что Магомет скорее жил за шестьсот лет до Христа, чем через шестьсот лет после него?
Или, например, что Христос был второстепенным пророком во времена Илии или тайным мессией во времена Исайи, который один знал его подлинное происхождение и неукоснительно следовал его инструкциям?
Или что Магомет и Исайя были современниками, соратниками по общему делу, поддерживавшими друг друга в трудную минуту?
Или что идолы, изготовлявшиеся по образу Гектора, Давида, Александра или Цезаря, действительно были богами, если поклонявшийся им жил в ту же эпоху, что и сами герои?
Или хотя бы примерно в то же время.
Или если ему просто казалось, что это так.
Или что добродетели Марии, Фатимы и Руфи перепутались в умах позднейших летописцев, и добродетели, свойственные одной, приписывались другой, и наоборот? Что добродетели, приписываемые Фатиме, на самом деле принадлежали Руфи? Что песня Руфи пелась Марией? Что непорочное зачатие случилось не с Марией, как считается, а с Фатимой?
Или что порой сонмы богов и впрямь пребывают там и сям? Что эти бесчисленные боги могут быть гладкими и жирными или тощими и скрюченными, жестокими, как бандиты с большой дороги, и нежными, как сюсюкающие деды?
Что они беспечно проводят целые эпохи, занятые лишь бычьей кровью, амброзией, битыми горшками, войнами, миром, золотыми кольцами, лиловыми мантиями и ладаном или просто бессмысленно гукая с пальцем во рту?
Хотя в иные времена никаких богов вообще не было? Ни одного? И реки несли свои воды, и овцы блеяли бессмысленно и непотребно?
Или что плотник, сошедший к Иордану, дабы двоюродный брат окрестил его, был то ли сыном Фатимы, то ли отцом Руфи? Что Иосия учился мудрости у пятого калифа из Багдадской династии Аббасидов, который сам мог стать Иудой или Христом, если бы мог провидеть мучительное будущее так же, как он прозревал блаженное прошлое?
Что Давид и Юлий Цезарь были тайными картежниками? Что Александр Великий легко обыграл их обоих в триктрак, но спустил весь выигрыш болтливому цирюльнику, чья единственная заслуга перед историей состояла в том, что он стриг Магомета?
Что Авраам оставил свое наследство евреям через первого сына, Измаила-странника, а арабам через второго, оседлого сына, Исаака? И что, поскольку больше сыновей у него не было, он решительно отверг притязания иноверцев и отказался нести за них какую бы то ни было ответственность?
И что в трубы под стенами Иерихона дул сам Гарун аль-Рашид, но не резко, а чувственно, как и все, что он делал, ведь он семь раз обошел вокруг соблазнительного оазиса, прежде чем привел своих людей на благословенную землю?
И если учесть, что Иосия мог искупаться, как было обещано, в водах Иордана и что Христос мог скрываться при роскошном дворе на берегах Тигра, чтобы дать начало циклу сказок-грез Тысячи и одной ночи?
И так далее по заметаемым ветром следам, которыми вел пустынный сей манускрипт, где целостная ткань истории была скомкана в магическом беспорядке, нити сплетались неожиданными узлами и краски в узорах шли наизнанку, священные тени веры удлинялись или укорачивались, подчиняясь непрерывному движению солнца и фазам луны.
Потому что в этой древнейшей Библии рай все время располагался не на той стороне реки, искали его не те люди, воспевали пророки совсем не те, о которых знал мир; совершенно невозможная история, где все события происходили не в том порядке, раньше или позже, или, напротив, одновременно, но совсем не там, где положено.
Беспорядочная до ошеломления и запутанная до безумия. Цикличная, документально неподтвержденная и откровенно противоречивая, и так до бесконечности.
* * *
Но самое большое потрясение ожидало его на последних страницах, где составитель Библии присовокупил автобиографическое примечание.
Я слепой, писал он, я слеп от рождения. Все детство я провел, сидя у пыльных обочин с чашкой для подаяния на коленях, нищенствуя, вечно на грани голодной смерти.
Со временем он понял, что если при этом рассказывать нараспев какие-нибудь выдуманные истории, то тебе обязательно перепадет пара лишних монет, ведь бедные труженики на дорогах ничто так не любят, как рассказы о чудесных событиях, не похожих на их собственную безотрадную и тяжкую жизнь. Неудивительно, что, столько лет собирая слухи и сплетни, он без труда научился сочинять такие сказки.
Вскоре к нему пришла пожилая чета с сыном-дурачком. Парень не мог отличить день от ночи, а зиму от лета, но еще в детстве родители заметили, что он очень хорошо рисует картинки на песке. Им пришла мысль: почему бы не попытаться обучить мальчика грамоте? Мало кто умеет писать. Если получится, он может стать писцом и копировать документы или писать под диктовку. То, что он не будет понимать написанного, стало бы дополнительным преимуществом.
На это потребовалось много лет и все их деньги, но они своего добились. Учителя сказали, что их сын умеет красиво писать. Если в руку ему вложить тростниковое перо, он запишет сказанное в точности, не больше и не меньше.
Беда была в том, что прочие трудности оставались. А родители стали немощны и хотели хоть как-то пристроить сына. Они вспомнили про слепого сказителя. А что, если парнишка будет следовать за слепцом в его странствиях и записывать его слова, в обмен на что слепой подскажет их сыну, что пора поесть, поспать, одеться потеплее или, наоборот, полегче? Не станет ли подобное товарищество взаимно полезным?
Ладно, договорились, сказал слепой, и с того дня они путешествовали вместе по бесконечным дорогам, влача нищенское существование. Привязанность переросла в любовь, и они стали как отец и сын. Все к лучшему, что ни делается на пыльных обочинах Ханаана.
Но тут слепец должен сделать честное признание. Истории, которые исправно записывал его приемный сын, нельзя назвать доподлинными, и причин тому несколько.
Во-первых, слепой знает только то, что слышал, у него нет зрения, чтобы проверить услышанное.
Второе, он человек маленький и о больших событиях знает немногое и опять-таки понаслышке.
В-третьих, на пыльных дорогах стоял оглушительный шум, и как старику уловить связную тему из стольких шумов?
Наконец, у него сложилось впечатление, что правда может быть точнее отражена, когда имеешь дело с просторами будущего, а не с сумрачными глубинами прошлого. В будущем может произойти что угодно, и его рассказ может оказаться безупречно точным. В то время как в прошлом хоть некоторые события уже известны, а о прочих можно догадаться, больше таких, о которых люди ничего не знают и не догадываются.
К тому же зачем мучить бедных слушателей прошлым? Эти несчастные мечтают о новом мире, а не о старом. Они едва наскребают сообща несколько медяков, дабы услышать что-нибудь обнадеживающее о том, что грядет, а уж о том унижении, в котором жили всю жизнь, они и так знают.
Во всяком случае, скромно замечал слепец, люди склонны становиться легендами, а легенды имеют способность превращаться в людей, так что в конце концов неважно, о чем рассказываешь, о прошлом или о будущем. В итоге все равно выйдет то же самое.