Продолжая расследование, Уичер установил, что окно и дверь в доме утром в день преступления оказались открытыми. А вскоре неподалеку, в тайнике в кустарнике, нашли труп мальчика, завернутый в одеяло. Сыщик Фаули с безапелляционным видом излагал свою версию: ночью кто-то, скорее всего из фабричных рабочих, проник в дом и убил ребенка, чтобы свести счеты с хозяином. Возможен и другой вариант: преступление совершила Элизабет Гаф, а посему на всякий случай он арестовал няньку. Обе версии - это было ясно - являлись ложными. Уичер потребовал освободить няню и сосредоточил свое внимание на другом.
Два дня спустя ему стало ясно, кто совершил преступление в Роуд-хилл. А еще через четыре дня он арестовал убийцу.
Все были поражены - жестокое убийство совершила флегматичная Констанс, ненавидевшая мачеху и ее любимца. Но одного этого довода было, естественно, недостаточно - нужны были улики. И инспектор Уичер представил их.
Он установил, что тайник в кустарнике был известен одной Констанс и что она уже однажды использовала его, когда собиралась бежать из дома. Но самой важной уликой стала пропажа ночной рубашки. После убийства одна из трех ночных рубашек Констанс - та, которую видел Фаули, - исчезла. На вопрос Уичера, где ее третья рубашка, значащаяся в перечне белья, девушка заявила, что у нее их всего две, а третью потеряли, когда стирали, за неделю до убийства. Это была заведомая ложь.
Уичер понял, что он на верном пути. Дальнейшее не представляло особого труда.
Убийство, совершенное ночью, рассуждал инспектор, едва ли не оставило следов на одежде. Бесследное исчезновение третьей рубашки Констанс, ее попытки замести следы, а также показания прачки не давали оснований сомневаться. И все же Уичер понимал, когда сообщал в Главное полицейское управление свои соображения, что тем не менее у него нет достаточно веских улик, чтобы обвинить Констанс на суде. Но он был уверен, что она сознается. И вот в этом-то он ошибся, недооценив самообладание девушки. Ее ледяное спокойствие на суде едва не погубило его репутацию. При аресте она рыдала и кричала, что не виновата. В зале суда держалась уверенно и тихим голосом произнесла: не виновна. Ее защитник упирал на молодость своей подзащитной, уверяя, что такой невинный ребенок не мог совершить преступление.
Через несколько дней Констанс освободили. А инспектор Уичер стал объектом жестокой травли. Газеты обвиняли его "в глупости и жестокости", его метод расследования называли наивным и детским. Дошло до того, что начальству пришлось уволить Уичера, дабы оградить полицию от нападок общественности.
Дело об убийстве в Роуд-хилл так и осталось нераскрытым. Элизабет Гаф судили и оправдали, семья Кентов вынуждена была переехать в Уэльс, а Констанс определилась в монастырь во Франции.
Реабилитированный детектив
Три года спустя Констанс вернулась на родину, была удивительно ласкова с маленькими детьми и невероятно набожна. Весной 1865 года она призналась своему духовному отцу, что совершила убийство, чтобы отомстить своим родителям.
Ее признания на суде, как писала "Таймс", были ужасны. Все оказалось так, как и предполагал Уичер, вплоть до рубашки, запачканной кровью и уничтоженной преступницей.
Испытал ли Уичер удовлетворение, когда судья огласил приговор - смертная казнь? Трудно сказать, хотя, он и подтвердил свою испорченную было репутацию детектива. Несмотря на это, Уичер остался в отставке.
Что касается Констанс, то смертную казнь ей заменили пожизненным заключением. Через двадцать лет ее освободили, и вскоре она умерла.
Джонатан Уичер спокойно дожил до глубокой старости. Его имя осталось в истории английской криминалистики. Встречается оно и на страницах книги немецкого публициста Ю.Торвальда "Сто лет криминалистики", изданной на русском языке. Но подлинным памятником Уичеру стал сержант Ричард Кафф - герой романа Коллинза, списанный с реального прототипа.
Вместе с прототипом писатель перенес в роман и некоторые обстоятельства дела об убийстве в Роуд-хилл. В частности, эпизод с пропажей запачканной ночной сорочки служанки Розанны Спирман, подозреваемой в совершении преступления, ее тайник и другие детали. Незадачливый полицейский Фаули принял облик столь же никчемного инспектора Сигрэва - антагониста и тайного противника сержанта Каффа, которому поручено расследование дела о пропаже алмаза, известного под названием "Лунный камень".
Так, собственно, и назовет свой роман Уилки Коллинз. В нем он мастерски соединит историю алмаза с современным детективным сюжетом. Причем история желтого алмаза - "Лунного камня", "вещи, знаменитой в отечественных летописях Индии", - во многом напоминает подлинные истории тех самых бриллиантов, о которых Коллинз узнал из книги Д.Кинга.
Судите сами. "Лунный камень", как гласит стариннейшее из преданий, - сообщает Коллинз, - украшал чело четверорукого бога Луны до тех пор, пока в XI столетии не начались его приключения. Во время нашествия завоевателя Махмуда Газни один бог Луны избежал алчности магометанских победителей. Охраняемый тремя жрецами неприкосновенный идол с желтым алмазом во лбу был перевезен ночью в город Бенарес. Здесь жрецы продолжали, согласно повелению бога Вишну, день и ночь, до скончания века, охранять "Лунный камень".
"Вишну предсказал несчастье тому дерзновенному, кто осмелится завладеть священным камнем, и всем его потомкам, к которым камень перейдет после него", - было написано на вратах святилища, где хранился драгоценный камень.
Век проходил за веком, и из поколения в поколение преемники трех жрецов день и ночь охраняли "Лунный камень". Так продолжалось до тех пор, пока на престоле Великих Моголов не воцарился Ауранг- зеб. По его приказу подверглись грабежу и разорению города и храмы. Тогда-то и удалось похитить "Лунный камень". Верные клятве жрецы-хранители, переодевшись, продолжали следить за ним. Одно поколение сменялось другим. Воин, совершивший святотатство, погиб ужасной смертью. "Лунный камень" переходил, принося с собой проклятье, от одного незаконного владельца к другому. Наконец алмаз попал в руки серингапатамского султана.
В его дворце три жреца-хранителя тайно продолжали стеречь алмаз - в свите султана находились три чужеземца, заслужившие доверие своего властелина, перейдя (может быть, притворно) в магометанскую веру; по слухам, это и были переодетые жрецы. Но им снова не удалось сберечь священный камень. Во время штурма города Серингапатама алмазом завладел английский солдат, убив трех его стражей. Умирая, последний из них прохрипел: "Проклятия "Лунного камня" на тебе и всех твоих потомках!"
Такова завязка романа Уилки Коллинза. Дальше действие переносится в современную писателю Англию, в загородный дом в Йоркшире. Здесь произошло чрезвычайное происшествие: только что исчез доставленный сюда двенадцать часов назад алмаз, известный под названием "Лунный камень", - едва ли не самый крупный в мире бриллиант, оцениваемый в двадцать тысяч фунтов стерлингов.
Кто же похитил его? Кто-нибудь из домашних? Или, может быть, прислуга? А возможно, те таинственные индусы, которых видели около дома? На эти вопросы и пытается ответить сержант Ричард Кафф - лучший сыщик, с которым в Англии никто не может сравниться, когда дело идет о том, чтобы раскрыть тайну.
В ходе расследования детективу приходится разгадывать многие загадки, раскрывать все новые и новые преступления, совершаемые ради того, чтобы овладеть "Лунным камнем".
Подчас кажется, что события в книге принимают невероятный характер, однако роман Коллинза интересен не только своим захватывающим сюжетом, но и реалистическим изображением действительности. На это же в свое время указывали и современники, отмечавшие "глубокое знание писателем материала, что встречается сейчас крайне редко".
Больше года Уилки Коллинз писал свой новый роман. Первые наброски были сделаны еще в Париже, в начале 1867 года. Полуслепой, страдающий от ревматизма, Коллинз большую часть романа диктовал, лежа в постели, то и дело принимая опиум, чтобы заглушить мучившую его боль.
В январе 1868 года в журнале Чарлза Диккенса "Круглый год" появились первые главы романа "Лунный камень", можно сказать, продолжившего в мировой литературе список художественных произведений о драгоценных камнях. (Известно, что некоему библиофилу удалось собрать более тысячи романов и рассказов, посвященных только одному камню - алмазу.) Тираж журнала сразу возрос. А вскоре, в том же году, Уильям Тинсли выпустил отдельное издание романа в трех томах.
Сто пятьдесят экземпляров первого пробного издания разошлись молниеносно. Лондонская "Таймс" поместила хвалебную рецензию. Тинсли поспешил выпустить новое издание. И надо полагать, остался доволен: несмотря на внушительный объем - девятьсот страниц - все хотели читать "Лунный камень". Общее восторженное мнение подытожил Чарлз Диккенс. "Это очень занятная вещь, - писал он, - необузданная и все же послушная воле автора; в ней превосходный характер, глубокая тайна и никаких женщин под вуалью". Великий писатель отметил необыкновенную тщательность и достоверность романа Уилки Коллинза, "во многих отношениях лучшего из всего, что он сделал".
Оценка Диккенса и сегодня остается справедливой. Роман Коллинза "Лунный камень" по-прежнему пользуется вниманием читателей. Как тут не вспомнить слова Стефана Цвейга: "Кто выдержал испытание столетием, то выдержал его навсегда".
Дело Ласенера, или поэт-душегуб
Гневное восхищение
В воскресенье 10 января 1836 года парижские газеты сообщили, что рано утром у заставы Аркой состоялась казнь Ласенера и Авриля - знаменитых грабителей и убийц. Несмотря на ранний час, темень и туман, собралась громадная толпа перед эшафотом, построенным за семь часов до этого.
Без четверти девять, - рассказывал, в частности, репортер из "Шаривари", - осужденных доставили в карете, которую в народе называли "салатницей". Ав- риль вышел первым. Взойдя на эшафот нетвердым шагом, он повернулся к толпе и бесстрастно сказал: "Прощайте". Затем обнял Ласенера, который, казалось, воспринял это объятие с некоторым отвращением и ответил: "Прощай, любезный". После чего Авриль склонил голову под ножом гильотины.
Ласенер, с которого не спускали глаз, продемонстрировал меньше стойкости. Его шаг был не столь твердым, землистое лицо казалось почерневшим в обрамлении густых темных волос и бакенбард. Но никаких следов волнения нельзя было обнаружить в тот момент, когда он повернулся к инструменту казни - "национальной бритве", как прозвали в народе гильотину. Помощники палача, поддерживая его за руки, наклонили ему голову…
Спустя пару дней Ласенер стал обитателем кладбища в Кламаре, на котором издавна хоронили преступников и которое В. Гюго называл "ужасным погостом". Если бы из тьмы гробовой раздались голоса погребен- ных здесь, то заговорила бы сама история - вернее, одна из мрачных, постыдных ее страниц, тяжким бременем лежащая на совести человеческой. Послышались бы зловещие вопли наемных убийц и гнусных изменников, клейменных каторжников и хладнокровных душегубов, жестоких бандитов и грабителей.
Итак, Ласенер поселился в Кламаре после нашумевшего процесса, за которым публика следила с напряженным вниманием. Еще бы! На скамье подсудимых оказался не простой головорез, не темный, безграмотный злодей, а своего рода уникальный экземпляр - образованный убийца, претендовавший на звание поэта, автор написанных в тюрьме циничных воспоминаний.
Интерес к личности необычного преступника подогревался и его внешностью. Это был импозантный тридцатипятилетний мужчина с вполне благородным обликом, тонкими чертами и выразительными темно-серыми глазами. "Небольшого роста, - рисовала его портрет "Котидьен", - одет в голубой редингот, физиономия одушевленная и живая. У него открытый лоб, темные волосы разделены пробором с намеком на претензию, маленькие рыжеватые усики, в глазах - искорки, но в то же время неподвижность взгляда, что придает ему странное выражение полной беззаботности и отваги. Кажется, он наделен определенным хладнокровием, отдающим цинизмом. Он беседует с адвокатом, не оставляя своей привычной улыбки - надменной и иронической. В немалой степени этому также способствовали его ум и удивительное самообладание". Но главная причина, вызывавшая интерес, заключалась в том, что этот Ласенер сознательно стал преступником.
Первые шаги на поприще порока он сделал еще в юности, там, где родился, вблизи Лиона. Был вором, занимался подлогами, играл в азартные игры, дезертировал из армии, сражался на дуэлях и, наконец, стал профессиональным убийцей.
Для этого он преднамеренно попался на краже. Его присудили к одному году тюремного заключения. Таким способом он смог пройти школу у других уголовников, с тем чтобы превзойти всех в избранной "специальности", к которой относился абсолютно серьезно. Он убивал без угрызения совести, сожаления и страха. "Я понимаю, - цинично заявлял Ласенер, - что, будучи убийцей, я заключаю некий кон тракт между собой и эшафотом, между нами устанавливается некая связь; пусть моя жизнь больше не принадлежит мне, а лишь закону и палачу, но это не искупление, а проигрыш в азартной игре". Он утверждал, что такую роль навязали ему насильно, что в его жизни наступил момент, когда единственным избавлением от самоубийства стало преступление. "На кон была поставлена моя голова, я не рассчитывал остаться безнаказанным", - откровенничал Ласенер.
В течение трех дней, когда шел суд, хладнокровие ни на минуту не изменяло ему: он был совершенно спокоен, временами даже улыбался. На последнем заседании произнес изысканную речь, которая длилась целый час, причем он не пользовался никакими записями и ни разу не запнулся. В течение двух месяцев до казни он принимал журналистов и давал интервью, любопытные великосветские дамы выпрашивали у него автографы, его посещали френологи, которых привлекала его большая голова с широким лбом, "благоприятно сформированным". Он разрешил, чтобы с его лица сделали прижизненную маску, писал мемуары и сочинял стихи. Эти его опусы с охотой покупали бульварные газетки, вроде "Курье де театр", где незадолго до казни появились девять заметок о Ласенере и его стихи.
Его тщеславие было безгранично. Именно это побудило его разыгрывать из себя эдакого "идейного" убийцу и принять перед эшафотом позу преследуемого обществом страдальца. Он не желал довольствоваться ролью обычного убийцы, а пытался выдавать себя за борца с несправедливым обществом, жертвой которого он будто бы стал.
Так родилась легенда о "поэте-революционере". Ласенер оказался в особом положении "интеллигентного" убийцы, вставшего на путь преступления во имя "идеи" мести обществу.
"Этот человек бессмертен", - изрек полтора века назад писатель и журналист Леон Гозлан, имея в виду, что в лице Ласенера криминалистика встретилась с особым типом преступника - "философа и теоретика". Гневное восхищение вызывало его имя у многих современников. Правда, он не удостоился "чести", оказанной его знаменитому предшественнику Картушу, череп которого выставлен в парижском Музее Человека (кстати говоря, рядом с черепом Декарта!), но в частной коллекции какого-то любителя подобных "раритетов" хранилась забальзамированная кисть руки Ласенера.
Теофиль Готье посвятил ему стихотворение "Ласенер"; воздал должное "поэту-громиле" и другой сочинитель того времени, Эжезип Моро. В сатирическом цикле стихов "Поэт Ласенер" он гневно обличал убийцу, который осмелился называть себя поэтом, "в старушечьей крови сбирая луидоры". Тем же собратьям по перу, кто не знает, как добиться известности, Э.Моро давал иронический совет: стать, как Ласенер, на путь преступления:
Вам нужно покорить читателей? Так что ж?
Пускай как молния сверкнет ваш острый нож
Средь людной улицы над жертвою кровавой,
И пред сбежавшейся полицией и славой,
Избрав подножьем труп, вы покорите мир,
Держа под маскою тетрадь своих сатир!
На западе историки и сегодня пытаются представить судьбу Ласенера как обвинительный акт гуманности, а его самого сделать апостолом дегуманизации. "Человеком нашего времени" назван он в предисловии к последнему изданию его мемуаров, выпущенных в Париже в 1968 году. В том же году в Лондоне был показан телеспектакль "Литератор-убийца", а еще ранее, в 1946 году, образ Ласенера возник на киноэкране в французском фильме "Дети райка".
Чем можно объяснить такое внимание?
Среди тех, чье воображение в той или иной степени оказалось во власти личности Ласенера, был и Стендаль.
При работе над романом "Ламьель", оставшимся незаконченным, Стендаль воспользовался материалами шумного процесса известной в 20-х годах прошлого века авантюристки и преступницы по прозвищу "донья Конча". Отчет о суде над нею был опубликован в "Газетт де трибюно". И то, что казалось редактору этой судебной газеты чем-то невероятным, - женщина влюбляется в бандита, который собирался ее убить, - писатель с успехом использовал в романе. Разбойник Вальбер с ножом в руках, по замыслу автора, должен был встретиться с Ламьель во время ограбления ее квартиры. Ламьель неожиданно влюбляется в грабителя. Ей кажется, что в беглом каторжнике и убийце она нашла того, которого так тщетно и долго искала, - настоящего человека. Он покоряет ее сердце своей искренностью, и она гибнет, спасая его, для чего поджигает здание суда.
"Был ли прототип у Вальбера?" - спрашивает Жан Прево. И отвечает утвердительно: Ламьель должна была найти большую любовь и невольную причину собственной смерти в страстной привязанности к несколько романизированному Ласенеру. Стендаль дословно приводит слова Ласенера, вкладывая их в уста Вальбера: "Я воюю с обществом, которое воюет со мной. Я слишком хорошо воспитан, чтобы работать собственными руками и зарабатывать три франка за десять часов работы", По замыслу Стендаля, Вальбер невольно становится убийцей (очень точная деталь, непосредственно внушенная автору, как считает Жан Прево, процессом Ласенера). Для этого нужно было описать людей с ненормальным психическим складом, проанализировать самые глубины их души и "показать события и людей глазами Вальбера - Ласенера".
По-разному использовали образ Ласенера и другие французские писатели. В.Гюго не раз вспоминает о нем в стихах, в романе "Отверженные", в письмах. В своем известном политическом памфлете "История одного преступления", в котором он клеймил преступные действия банды политических проходимцев во главе с Луи Бонапартом, проложивших себе путь к власти с помощью убийств, обмана и подкупа, снова возникает страшный образ Ласенера. "Он довел гнусность до предела, - писал В.Гюго о Наполеоне III. - Он завидовал размаху великих преступлений и решил совершить нечто, равное наихудшим из них. Это стремление к чудовищному дает ему право на особое место в зверинце тиранов. Жульничество, силящееся стать вровень со злодейством, маленький Нерон, надувающийся до размеров огромного Ласенера, - такой этот феномен".
Имя Ласенера мелькает в переписке А. Дюма, встречается оно у Максима Дюкана, Андре Бретона, упомянутых уже Теофиля Готье и Эжезипа Моро. И что особенно интересно, Ласенер оказался в поле зрения Ф. М. Достоевского.