- Ну так госпожа ваша сейчас укусила меня.
- Ах, ты негодяй этакий, ты вывел мою собаку из терпения, так что она укусила тебя? Вот тебе, вот тебе!
И он тотчас же вздул олуха.
- Браво! - неистово орали студенты.
А хор подхватил, как бы в виде философского одобрения:
Vita nostra brevis est:
Brevi finietur.
Venit mors velociter;
Rapit nos atrociter.
Трихтер и Фрессванст сказали в один голос:
- Выпить бы хорошенько теперь!
- Кой черт! - отозвался какой-то студент. - Неужто мы пустим корни в этой скверной деревушке, да так и будем стоять пнями, как дорожные столбы?
- Ведь Самуил должен был вести нас.
- Самуил, Самуил! Где же Самуил?
- Эй, Самуил, иди сюда, мы не знаем, куда деваться, какая-то полнейшая анархия, идет возмущение в смуте, весь беспорядок нарушен.
- Кориолан, скажи-ка, неужели у Вольсков никто так-таки и не ест, и не спит, и не пьет?
Самуил спокойно подошел вместе с Юлиусом.
- Что у вас тут такое? - спросил он.
- А то, что нет здесь ни черта, - огрызнулся Мейер.
- Да что же вам надо?
- Самое главное, что необходимо каждому человеку: гостиницу.
- Дети вы, дети! Нет у вас ни капли соображения! - с упреком заметил Самуил. - Дайте мне подумать минут пять, и у вас явится все необходимое. Мы с Юлиусом сходим на минутку к бургомистру в дом, и, вернувшись, я займусь программой нашего бунта. А куда девался Трихтер?
- Он что-то все говорил, что хочет пить.
- Поищите его где-нибудь в можжевельнике и пришлите ко мне, мне нужен секретарь. И прошу вас не очень галдеть, пока ваш король будет заниматься.
- Будь покоен, Самуил! - прогремела толпа. Самуил и Юлиус вошли в тот дом, который был указан им как жилище бургомистра, и куда, вслед за ними, явился и Трихтер.
Едва за Трихтером захлопнулась дверь, как, верные своему данному слову вести себя тихо, эмигранты неистово заорали хором:
Pereat tristitia!
Pereant osores!
Pereat diabolus,
Quivis antiburschius !
Глава сорок седьмая Бургомистр Пфаффендорф
Дверь дома господина бургомистра открылась. Самуил, Юлиус и Трихтер очутились перед очень крупным, полным человеком, видимо, весьма смущенным.
- Бургомистр? - спросил Самуил.
- Зачем он вам? - пробормотал тучный человек.
- Затем, чтобы объясниться с ним.
- А вы ничего худого ему не сделаете? - робко осведомился Фальстаф.
- Напротив.
- Если так, я - бургомистр.
- Имею честь вас приветствовать! - сказал Самуил. - Но полагаю, что у вас в доме, кроме этого крыльца, имеются другие помещения поудобнее. Так не лучше ли нам там устроиться?
Бургомистр, которого проняла дрожь, провел их к себе в кабинет. Самуил сел.
- Так вот, - сказал он. - Мы принимаем Ландек в свое заведывание. Надеемся, что вы не окажете нам сопротивление и избавите нас от суровой необходимости брать дома приступом. Университет оказывает честь вашему местечку - располагается здесь на некоторое время. Вы сами понимаете, что нам желательно быть здесь до некоторой степени хозяевами, и что у нас могут быть разные капризы, которым вам лучше было бы не противиться. Я и пришел уговориться с вами. Вы бургомистр Ландека, а я король университета. Чиноначалие требует, чтобы вы уступили мне свою власть. Я ее принимаю. Благодарю.
- Но ради самого господа скажите, что вы намерены делать? - спросил толстый бургомистр.
- О, будьте спокойны, достопочтеннейший… Виноват, как прикажете именовать вас?
- Пфаффендорф.
- Будьте спокойны, достопочтеннейший Пфаффендорф. Мы явились сюда только учиться и развлекаться. Мы будем развлекать и вашу деревню, будем задавать вам праздники. Вы против этого ничего не имеете?
- Но вы не будете посягать на личность и имущества?
- Ручаюсь вам за это своим королевским словом.
- Ну что-ж! - сказал Пфаффендорф с тяжким вздохом.
- Значит, решено? - сказал Юлиус.
- Решено.
- Вашу руку, благороднейший бургомистр! И пожалуйста не бойтесь, что я намерен каким бы то ни было образом унизить или затмить вашу почетную должность. Я оставлю за вами достойное вас место, которое вы и будете занимать во всех предстоящих развлечениях и церемониях.
- Вы очень добры, - ответил тронутый Пфаффендорф. - Но мне пришло в голову, что вам, быть может, понадобится иметь под рукой нашу деревенскую милицию? Так я ее предоставлю в ваше распоряжение.
- А велика она у вас?
- Только один человек.
- Давайте его нам, - со смехом сказал Самуил. - Она будет под нашим покровительством.
- Уж вы его не обижайте. Я сейчас кликну его. Бургомистр вышел, совершенно очарованный Самуилом. В кабинете был стол и на нем письменные принадлежности.
- Садись сюда, - сказал Самуил Трихтеру.
- Но послушай, - сказал Юлиус Самуилу, - как ты ухитришься разместить Гейдельберг в Ландеке? Правда, я могу отдать в твое распоряжение весь свой замок, но ведь и его далеко не хватит.
- Прежде всего, - сказал Самуил, - к замку будет запрещено кому бы то ни было приближаться. Мы здесь не для того, чтобы стеснять графиню Гермелинфельд, а для того, чтобы служить ей. Мы будем счастливы, если она удостоит своим присутствием некоторые из тех праздников, какие я намерен устроить. Полагаю, что она победит свою робость и решится на это. Но это будет предоставлено вполне на ее добрую волю, и мы никоим образом не будем ее беспокоить своим соседством.
- Все это прекрасно, но как ты разместишь весь этот парад?
- Э, черт возьми. Что может быть заманчивее открытого неба в эти прелестные летние ночи. Спальней нашей будет зеленый лес. На случай дождя у меня есть пещеры, в которых я могу разместить четыреста человек. Ты не бойся, эти пещеры совсем не там, где находятся другие пещеры, которые ты знаешь. Что касается до продовольственных припасов, то они будут в изобилии доставлены из соседних мест. Да при том же и местные жители не так глупы, чтобы не воспользоваться ливнем из гульденов, который польется на них с неба. Они, несомненно, и сами запасутся провизией, и мы, наверное, будем утопать во всяческих роскошествах.
Затем, повернувшись к Трихтеру, он сказал ему:
- А ты напиши распоряжения.
Спустя четверть часа, Трихтер, встав на стул, читал толпившимся вокруг него студентам следующий Наполеоновский декрет:
"Мы, Самуил 1, император фуксов, покровитель академической конференции, и проч., и проч., и проч… повелеваем и приказываем нижеследующее:
РАСПОРЯЖЕНИЯ ОБЩИЕ.
Статья 1. Принимая во внимание, что в Ландеке гостиниц не имеется, все жилые дома оного обращаются в гостиницы.
Статья 2. Принимая во внимание за всем тем, что жилых домов Ландека недостаточно для нашей компании, в лесу под сводом небесным будет раскинут лагерь, снабженный всеми удобствами жизни, как-то: палатками из древесных ветвей, постелями из травы, кушетками из соломы и диванами из сена. Одни только женщины, дети и больные, признанные таковыми медицинским советом, будут обитать в презренных домах со штукатуркой и полами.
Статья 3. Наемная плата за помещения и деньги за всякого рода покупки, будут выдаваемы, смотря по обстоятельствам, либо из общественной кассы, либо из личных средств, за исключением всех тех товаров, какие обыватели Ландека приобретут в Гейдельберге. Все продукты, происходящие из подверженного остракизму города, будут конфискованы. За этим единственным исключением всякое покушение на частную собственность равно, как и на личности, будет сурово караемо дисциплинарными мерами, принятыми в студенческом общежитии.
Правило это относится только к студентам, благородным же обитателям Ландека предоставляется свобода - сей высший дар человеческого существа - поступать по своему благоусмотрению и не возбраняется местным обывателям одалживать кому угодно все, что им заблагорассудится.
РАСПОРЯЖЕНИЯ ВРЕМЕННЫЕ.
Конец сего первого дня употреблен будет на обзор местности и на водворение в ней.
Завтра две отдельные афиши укажут: одна программу бегов, другая - программу разных развлечений, которые будут устроены на сей обетованной Ландекской земле, дабы скрасить студентам печаль и горести жизни.
Сегодня вечером Юлиус предложит своим бывшим товарищам пунш-монстр в лесу.
Дано в Ландеке 10-го августа 1811 года.
Самуил I . С подлинным верно: - Трихтер."
Чтение было встречено криками "браво". Особенный успех имело извещение насчет пунша. Когда Трихтер окончил, раздался настоящий гром торжественных одобрений.
В эту минуту пришел Пфаффендорф, ведя с собой того единственного человека, который изображал собой всю Ландекскую милицию.
Самуил взял их с собой и вскричал:
- Женщины, лошади и всякая кладь пусть следуют за мной!
В сопровождении бургомистра и милиционера, которые являлись представителями власти и избавляли его от необходимости прибегать к насилию, он разместил по деревенским домам всех женщин, все картонки для шляп и всякую иную кладь.
Потом он вернулся к мужчинам и сказал им:
- Ну а вы, любящие больше небо, чем потолок, и звезды больше, чем свечи, следуйте за мной.
Глава сорок восьмая Пунш в лесу
Самуил Гельб повел всю толпу по прелестной дороге, вьющейся среди поросших лесом горных скатов. Четверть часа шел подъем в гору. Потом дорога повернула влево и привела на обширную площадку, имевшую шагов двести в поперечнике, со всех сторон окруженную рослыми деревьями.
Солнце только что закатилось за горой, посылая свои последние розовые лучи в густую листву деревьев. На опушке леса журчал по камням ручеек. Пение тысячи птиц присоединялось к этому веселому журчанию воды.
- Ну, что, нравится вам такое помещение? - сказал Самуил.
- Vivallera! - крикнули студенты.
- Ну и прекрасно. Устраивайтесь же, стелите постели. Молодые люди принялись кто устраивать палатки, кто подвешивать гамаки. По совету Трихтера многие перед отправлением в путь запаслись холстом для палаток. Фрессванст готовился вбивать в землю колья. Но Трихтер остановил его, сказав ему:
- Фрессванст, ты не придерживаешься истории.
- Какой истории? - спросил изумленный Фрессванст.
- Истории Робинзона.
- Что это значит?
- Разве ты не читал, мой милейший фукс, что Робинзон, у которого на его острове не было спальни и кровати, опасаясь диких зверей, не хотел спать на земле, а залез на дерево и устроил себе ложе на ветвях? Я желаю подражать этому великому примеру и эту ночь не буду ложиться, а буду спать на птичий манер.
- А ежели оттуда, сверху-то, свалишься? - спросил обеспокоенный Фрессванст.
- Это докажет только, что любой попугай лучше тебя. Слушай, Фрессванст, тут видишь ли, о чем идет дело. Надо заткнуть рты разным клеветникам и доказать юным поколениям, что мы никогда не бываем пьяны. Лезь, будь спокоен, я тебя привяжу, ты не упадешь.
- Ну ладно, коли так. Тогда я брошу свою палатку.
- Отрекись от нее раз навсегда. Пусть никто не осмелится говорить, что мы никогда не спали в гнезде.
Во время этих веселых приготовлений настала ночь. Бургомистр, которого Самуил пригласил на пунш, прибыл заблаговременно, как раз в ту минуту, когда студенты располагались ужинать на траве. Его прибытие было встречено криками, столь сладостными для его сердца, сколь тяжкими для ушей. Он восхищался и местом, избранным Самуилом, и всеми сооружениями студентов.
- Превосходно, превосходно! - говорил он. - А вы срубили самые лучшие ветви с деревьев и повырывали самые лучшие молодые деревца для шалашей! Отлично придумано, мои юные друзья! В самом деле, отлично придумано.
Ужин был полон оживления и потреблялся с преотменным аппетитом.
Когда ночь уже окончательно наступила, из замка пришли посланные Юлиусом служители. Они принесли два бочонка рома и водки и множество посуды. Их было не видно впотьмах, и им удалось, не будучи видимыми, расставить посуду, наполнить ее ромом и водкой и зажечь. Голубоватое пламя мгновенно вспыхнуло в лесу, бросая свой фантастический свет. Проснувшиеся птички, удивляясь такому раннему наступлению зари, принялись петь.
- Да здравствует Шекспир! - вскричал Трихтер. - Мы очутились в разгар пятого действия "Виндзорских кумушек". Вон и феи танцуют под деревьями. Сейчас появится охотник. Пойдемте, поищем его, друзья мои. Я сразу его узнаю. У него на лбу большие оленьи рога. А, я вижу его. Это - Пфаффендорф.
- Это верно, - сказал толстый бургомистр, очарованный этой деликатной шуткой. Я раньше этого не говорил вам, боясь вас напугать. Но теперь я должен разоблачить свое инкогнито.
- За здоровье охотника! - проревел Трихтер, схватывая громадный кубок.
Это послужило сигналом. Пунш загасили, разлили его по кубкам и стаканам, и вслед за усладой глаз началась услада уст.
Начались возлияния, тосты, песни. Непринужденное веселье воцарилось в группах студентов. Посторонний зритель был бы поражен этой толпой людей, в которой все говорили, но никто не слушал. Пфаффендорф начал уже слегка заикаться и все старался втолковать Трихтеру, что и он сам, старый человек и бургомистр, тоже когда-то был молод. Но Трихтер решительно отказывался этому верить. Это было единственное облачко, затмевавшее блаженство Пфаффендорфа в ту прекрасную ночь. Оно не помешало ему самым сердечным образом пожать руку Трихтеру. После того он почтительно простился с Самуилом и ушел домой. Благополучно ли он дошел туда - этого мы не берем на себя смелости утверждать. Вслед за ним и Юлиус расстался с веселой компанией, которая вернула его к жизни и движению. Когда он прощался с Самуилом, тот спросил его:
- Ну, что же ты доволен, что повидался со старыми друзьями?
- Да, мне кажется, что я воскрес.
- Так до завтра?
- До завтра.
- Ты увидишь, - продолжал Самуил, - я им тут устрою самую блестящую жизнь, самую деятельную, самую полную, о какой они когда-либо грезили. Я хочу показать правительствам, как следует делать народы счастливыми. Ты увидишь!
Самуил проводил Юлиуса несколько шагов. В то время, как они собирались разойтись, им послышался вверху на дереве какой-то шум. Они взглянули вверх и при свете звезд увидали Трихтера, который привязывал Фрессванста. Тот сидел на толстом суку, и Трихтер уже привязал его за шею к стволу дерева.
- Трихтер, - крикнул Самуил, - что ты там делаешь?
- Устраиваю приятелю постель, - сказал Трихтер. Юлиус пошел домой, хохоча во все горло.
Тем временем тот, кто оживил всю эту толпу, устроил все это веселье, эту вакханалию, когда остался один, то вместо того, чтобы улечься спать, углубился в лес и шел среди глубокой ночи угрюмый и печальный, нахмурившись, опустив голову на грудь и машинально срывая ветки со встречных деревьев.
Он думал:
- Какая сутолока и какая скука! Вокруг себя сеешь жизнь и воодушевление, а внутри себя чувствуешь сомнение и заботу. Если бы я был способен к тому сожалению, которое называют угрызением совести, то я думал бы, что меня тревожит то, что случилось вчера ночью, т. е., по крайней мере, внешняя обстановка всего этого. О, моя воля, моя воля! Она колебалась, она ослабла, она оказалась неспособна ни к добру, ни к злу. Я бежал перед моим действием, а затем дал ему настигнуть меня. Двойная подлость! Вышло, что я совершил более, чем преступление, - сделал ошибку. Такую ошибку, которая меня теперь волнует и беспокоит. Теперь не знаю, что делать. Продолжать ли, настоять ли на своем? О, черт возьми! Чего ради вздумал я погубить Гретхен? Для того, чтобы погубить Христину?… А Гретхен спасет ее. Эта пастушка была для меня только дорогой к графине, средством, а, между тем, это средство отобьет меня от цели. Эх, Самуил, ты пошел книзу. Испытай свою душу в эту минуту.
Ты доволен тем, что решился предстать перед Христиной только в том случае, если она тебя позовет. Ты надеешься, что она тебя позовет, и все же ты не сделаешь ничего из того, что ты решил сделать, для того, чтобы ее к этому принудить. Ты отступаешь, ты щупаешь почву… Наконец, несчастный человек, ты прямо страдаешь! Меня терзает досада и отвращение. Есть ли в самом деле что-нибудь, что стоит над моими желаниями? Я сказал себе: устроить в сердце борьбу между ужасом и желанием - такой странный опыт, кажется, может удовлетворить пожирающее меня хищное любопытство. И вот нет! Воспоминание об этом для меня тягостно. Остается попробовать соединить в двух существах любовь и ненависть, предать возмущенную Христину одержимому страстью Самуилу. Это, быть может, будет сильнее и подойдет ближе к жестокому идеалу… Только удастся ли мне теперь довести эту фантазию до конца.
Так раздумывал Самуил Гельб, до крови кусая свои губы. Впрочем, воспоминания о доведенной до отчаяния и обесчещенной Гретхен ни разу не приходили в этот мрачный ум. Но передумывая все эти дерзкие и гнусные мысли, он все шел вперед и - странная вещь - этот человек, так гордившийся своей волей, шел машинально, в силу непобедимой привычки, сам того не сознавая, к своему подземелью, зажег фонарь, прошел по темным коридорам, поднялся по ледяным лестницам, подошел к двери комнаты Христины и вошел туда. И все это он проделал словно во сне.
В замке все спали, и толстые ковры заглушили шаги его. Он осветил своим фонарем поочередно все окружающие предметы, остановился перед конторкой, тихонько открыл ее ключом, который вынул из кармана, и увидел внутри запечатанное письмо. На нем был адрес: барону Гермелинфельду.
Он срезал печать ножичком, развернул письмо, прочитал его, улыбнулся и сжег письмо на пламени своего фонаря. Потом он вложил в конверт листок чистой бумаги, наложил новую печать и запер конторку.
- Опять слабость! - сказал он себе… - Зачем препятствовать этому письму дойти по его адресу? Разве я не знаю, что обезоруживая ее, я сам себя обезоруживаю?
Его пылающий, глубокий взгляд остановился на двери комнаты, в которой спала Христина.
- Неужели такой человек, как я, - продолжал он свои размышления, - не может в течение четырнадцати месяцев таить и питать в себе некоторую мысль без того, чтобы эта мысль, в свою очередь, не обуяла его и не подчинила его себе. Неужели я люблю эту женщину? Ха-ха-ха! Самуил Гельб в роли влюбленного! Вот так штука!
Охваченный задумчивостью, он вышел в коридор и прошел в свою подземную квартиру.