Шайка "веселых плотников" переместила его на наветренный борт, принявшись заделывать зияющий в палубе пролом, накрытый до того куском просмоленной парусины. Причем переместила вполне вежливо: "Поосторожнее ходите тут, сквайр - дыры такие, что фургон провалится". Дыр и правда было много - с самого выхода из Сан-Сальвадора корабль гудел от перестука молотков. Но к этому Стивен настолько уже привык, что этот новый всплеск прямо под ухом не прервал хода мыслей. Да, по-джентльменски. Ему вспомнилась трогательная забота, с которой янки проследили за тем, чтобы ни одна вещь из пожитков офицеров "Явы" не пропала или не была украдена. Перед мысленным взором возник высокий американский мичман с его дневником и кипой бумаг Джека под мышкой, спрашивающий у всех: "Чья эта черная книжка?". Мэтьюрин сохранил не только дневник и письменный прибор, но и все до единого носовые платки и пары чулок, поднесенными ему в подарок. Некоторые из дарителей были, увы, мертвы теперь, и остались в трех тысячах миль за кормой. Слово "дневник" заставило его нахмуриться, но бесконечная разбегающаяся кильватерная струя понесла прочь мысли, вернее, череду картин, и в пенной белизне он снова видел церемонию в Сан-Сальвадоре, во время которой командир американцев, коммодор Бэйнбридж, обратился к способным внимать ему пленникам. Если те, говорил он, дадут слово не выступать до законного размена против Соединенных Штатов, их прямо сейчас направят в Англию на двух картельных кораблях. Потом была церемония более частного порядка, на которой генерал Хислоп от себя лично и от всех уцелевших офицеров "Явы" преподнес коммодору превосходную шпагу в благодарность за доброту к пленникам. Доброту, распространившуюся не только на личные вещи, но даже на драгоценный губернаторский сервиз генерала, что особо подстегнуло красноречие Хислопа.
Дневник. Слово зацепилось за что-то в сознании, и Стивен остановился, чтобы осмыслить. В свое время у него выработались два опасных пристрастия. Первое - лауданум, бутилированная сила, напиток забвения, поначалу помогший ему перенести страшные переживания, связанные с Дианой Вильерс, но затем обратившийся в тиранического властелина. Второй привычкой было ведение дневника - безобидное, полезное даже занятие для большинства смертных, но крайне неразумное для агента секретной службы.
Естественно, большая записей была зашифрована его самолично разработанным тройным кодом, кодом таким сложным, что Стивен посрамил криптографов Адмиралтейства, дав им кусок текста на пробу. И все же дневник содержал сугубо личные заметки, для которых применялась упрощенная система, одна из тех, что пытливый ум, отягощенный знанием каталанского, вполне мог вскрыть, возьми он на себя труд покопаться. Труд получится напрасный с точки зрения военной разведки, поскольку заметки эти описывали лишь чувства Стивена к Диане Вильерс на протяжении минувших лет. И все же ему очень, очень не хотелось представать в наготе перед сторонним глазом, который увидит в нем отвергнутого и страдающего возлюбленного, нимфолепта, жестоко жаждущего обладать тем, что ему недоступно. Еще сильнее не хотелось Мэтьюрину, чтобы этот чужой прочел стихотворные его потуги, в самом лучшем случае тянувшие на разбавленного водой Катулла. Разбавленного сильно, хотя снедавший обоих огонь был одного свойства: nescio, sed fieri sentio et excrucior.
На самом деле Стивен не очень страшился, что какая-нибудь важная часть окажется расшифрована, но все-таки разумнее было бы примотать к дневнику груз и швырнуть за борт, как поступил Чедз с заключенной в свинцовый переплет сигнальной книгой "Явы" или генерал Хислоп со своими бумагами. И хотя он безмерно ценил свою маленькую книжицу (помимо прочего, Мэтьюрин часто нуждался в компактной, но безошибочной искусственной памяти), но наверное, последовал бы их примеру, кабы не имел на руках семь неотложных ампутаций. Дурацкий просчет: секретный агент не должен держать при себе ничего, чему нельзя дать исчерпывающего объяснения или что способно навести на подозрение о шифре. Он не заявлял своих прав на дневник до прихода в Сан-Сальвадор, а когда сделал это, коммодор спросил, содержится ли в нем нечто, касающееся кодов или сигналов "Явы", либо исключительно сведения личного характера. Мистер Бэйнбридж сидел в большой каюте, явно страдая от раны в ноге, рядом находились мистер Эванс и некто в штатском. У Стивена создалось впечатление, что все трое американцев, выслушивая его заверения об исключительно личном, медицинском и философском содержании дневника, пристально на него смотрят.
- А что до этих документов? - поинтересовался Бэйнбридж, взяв один из листов.
- О, к ним я не имею ни малейшего отношения, - с облегчением ответил Стивен. - Думаю, стюард капитана Обри принес их. Вот та бумага очень смахивает на патент Джека.
Он пролистал дневник и продемонстрировал мистеру Эвансу несколько анатомических рисунков: пищевой тракт морского слона, занимающий целый разворот, яйцевод китовой птички, лишенная кожи ладонь человека, страдающего от кальциноза Palmar aponeurosis,эскизы вскрытия нескольких аборигенов.
Мистер Эванс пришел в восхищение; человек в штатском спросил:
- Позвольте полюбопытствовать, сэр: почему текст выглядит так, будто он искажен?
- Это личный дневник, сэр. Он подобен зеркалу, в котором человек обозревает самого себя: немногие из тех, кто без прикрас поверяет ему все слабости, готовы позволить прочитать о них другим людям. Врачебные заметки, записи о симптомах, болезнях и лечении с именами пациентов тоже следует хранить в тайне. Мистер Эванс поддержит, если я скажу, что секретность, полное неразглашение, суть одно из основных профессиональных наших требований.
- Это часть клятвы Гиппократа, - кивнул Эванс.
Стивен поклонился.
- И наконец, - продолжил он, - общеизвестно, насколько ревниво относятся естествоиспытатели к совершенным открытиям. Им необходимо быть первыми, кто поведает о них миру - слава человека, обнаружившего новый вид, манит ученого не меньше, чем призовые деньги капитана военного корабля.
Аргумент попал точно в цель, и коммодор протянул ему книжицу. Создавалось, однако, впечатление, что штатского не удалось окончательно убедить. Кто же это такой? Консул? Его не представили, и причины присутствия не объяснили.
- Насколько я понимаю, сэр, - заговорил американец, - вы принадлежите к экипажу "Леопарда"?
- Верно, сэр, - отозвался Стивен. - И именно на его борту сделана была большая часть моих открытий, как и эти рисунки.
Он получил свой дневник назад. Но хотя все обошлось, у Стивена возникло некое предосудительное по отношению к старому другу чувство, и он не спешил поверять бумаге глубинные свои чувства, как поступал многие годы до того. За исключением описания нескольких встреченных птиц, единственная сделанная пару дней назад запись гласила: "Теперь я знаю, как будет выглядеть Джек Обри в шестьдесят пять".
Дневник вернулся к нему, но тяжелое чувство осталось. Не слишком ли легко согласились янки на его просьбу остаться при пациентах, состояние которых не позволяло перевести их с "Конститьюшн" на берег? Речь шла о Джеке и двоих канонирах - последние умерли и нашли могилу в море, будучи сброшены через раскачивающийся на резких волнах борт под печальный звон колокола. Не сует ли он голову в западню? Кто на самом деле пассажиры, что сели на корабль в Сан-Сальвадоре и плывут в Бостон? Один - явно дипломатический чиновник, недалекий человечек, беспокоящийся исключительно о своих роскошных бакенбардах, мелкий политикан, которому пропади пропадом хоть весь свет, только бы республиканцы оставались у власти. Двое других были французы. Первый - невысокий, смуглый, седой мужчина средних лет с желтушным лицом. На нем красовались короткие серые штаны-кюлоты, бывшие писком парижской моды лет двадцать назад, и серо-голубой сюртук. На палубе он почти не появлялся, а когда выходил, то неизменно травил за борт, как правило с наветренной стороны. Вторым был высокий, с военной выправкой штатский по фамилии Понте-Кане. На первый взгляд он казался таким же тщеславным как и молодой дипломат-янки, таким же недалеким и даже еще более словоохотливым. Но Стивен не был в этом уверен. Как и в том, что никогда не встречался с Понте-Кане где-то еще. В Париже? Барселоне? Тулоне? Если и так, то тогда у француза явно отсутствовали эти иссиня-черные баки. Но Стивену довелось перевидать столько народу, и в том числе уйму высоких хвастливых французов, холящих растительность на лице и говорящих с резким бургундским акцентом. Секретному агенту требуется феноменальная память; не обойтись ему также без дневника, способного заполнить неизбежные пробелы и выпадения.
Не так давно Стивен пролистывал Библию, доставленную в его каюту - как и в прочие части корабля - стараниями бостонского общества, и набрел на пару стихов, глубоко его тронувших. "Нечестивый бежит, когда никто не гонится" и "падение лжеца равно падению с крыши". Не всякий шпион нечестив, но значительную составляющей жизни каждого является ложь. Снова Стивен ощутил волну невыносимой усталости, и не был расстроен, услышав голос Понте-Кане, желающий ему доброго дня.
Француз столовался в кают-компании и частенько вызывал Стивена на беседу. По-английски он говорил свободно, хотя с забавным и довольно заметным акцентом. Обсудив погоду и вероятный набор блюд предстоящего обеда, они перешли к теме Америки, этого Нового Света, сравнительно необжитого и сравнительно неиспорченного.
- Как понимаю, вам приходилось бывать в Штатах раньше, сэр? - спросил Стивен. - Смею заметить, вы неплохо знаете страну и ее жителей.
- Совершенно верно, - подтвердил Понте-Кане. - И был очень тепло принят янки, потому как во время своего визита я говорил как они, одевался как они, не пытался показаться умнее, чем они, и находил, что все их поступки абсолютно правильны. Ха-ха-ха!
- Иногда подумываю перебраться сюда, - заметил Стивен.
- Да? - Понте-Кане бросил на него пристальный взгляд. - И вас не смущает их государственный строй или национальные предрассудки?
- Ничуть, - пожал плечами доктор. - Европа так стара, дряхла, ей так не хватает простоты…
Он хотел добавить "благородных гуронов, неисчислимого количества неизвестных птиц, млекопитающих, рептилий, растений", но ему не часто удавалось закончить предложение, говоря с Понте-Кане, вот и сейчас француз уже яростно поддерживал высказанную идею. По его словам, Америка - новое воплощение Золотого Века.
- Я был в Коннектикуте, на заднем дворе Штатов, охотился с одним достойным фермером на диких индюшек. Так тот заявил мне вот что: "В моем лице, дорогой сэр, вы видите самого счастливого на свете человека. Все, что я имею, есть плод моей земли. Вот чулки - их связала моя дочь. Обувь и одежда сделаны из кожи моего скота. Он же, вкупе с огородом и садом, снабжает меня непритязательным, но обильным провиантом. Налоги ничтожны, и пока ты платишь их, можешь спать спокойно". Ну, разве не аркадская простота, а?
- Безусловно, - кивнул Стивен. - Скажите, сэр, нашли вы этих индюшек?
- О да, да, - воскликнул Понте-Кане. - И еще серых белок. И именно я перестрелял их всех, ха-ха! Я был лучшим стрелком в нашей охотничьей партии, и, без ложной скромности, лучшим поваром.
- И как же вы их делали?
- Сэр?
- В смысле, как готовили?
- Белок в мадере, индюшек жарил. И за столом только и слышно было: "Как вкусно! Превосходно! Ах, дорогой сэр, какой аппетитный кусочек!".
- Прошу, опишите полет индюшки!
Понте-Кане раскинул руки, но прежде чем он успел подняться в воздух, вошел мистер Эванс - другой месье разговаривает с коммодором, и ему необходим переводчик.
- Мистер Бэйнбридж, надеюсь, чувствует себя хорошо? - спросил Стивен.
- О, да-да-да, - отозвался Эванс. - Немного доброкачественного гноя, и все. Рана заживает прекрасно. Некоторая боль, конечно, и беспокойство, но нам придется научить его воспринимать их как должное, без озлобления и капризов.
Он помолчал, потом продолжил:
- Слышал, мы приближаемся к границам течения, и вскоре увидим слева по борту зеленую воду и Кейп-Фир.
- Ха! - кивнул Стивен. - Зеленая вода указывает на близость берега. Вот бы еще водореза увидеть.
- Водореза?
- Это одна из обитающих у вас морских птиц. У нее клюв особой формы - нижняя его часть длиннее верхней, и он рассекает ею поверхность моря. Всегда мечтал поглядеть на водореза.
- Вы, надо полагать, сведущий орнитолог, доктор Мэтьюрин. Помнится, в вашем дневнике я видел удивительные рисунки редких южных птиц.
На страницах, которые показывал ему Стивен, птиц не было. Очевидно, его записки тщательно штудировали. Мистер Эванс, похоже, не заметил своей промашки и предложил окончить партию в шахматы, отложенную на стадии миттельшпиля, чрезвычайно запутанного, когда практически все фигуры оставались на доске и ни одну нельзя было передвинуть без крайнего риска.
- С удовольствием, - отозвался Стивен. - Но вы не против переместиться на палубу? Тогда, пока вы будете изо всех сил стараться отсрочить неизбежное поражение, я смогу наблюдать за морем. Обидно будет прозевать водореза.
Мистер Эванс заколебался, но ответил, что переговорит с вахтенным офицером.
- Все в порядке, - сообщил он, вернувшись. - Мистер Хит очень любезно откликнулся на вашу просьбу. "Если ему так хочется посмотреть на водореза, пусть играет на палубе", - сказал он. А еще отдал приказ предупредить вас, если кто-то заметит птицу. По его мнению, поскольку мы приближаемся к мысу и выходим из голубой воды, шанс достаточно велик.
Через несколько минут американец вернулся с доской.
- Люблю эту игру, - заявил он. - Помимо прочих достоинств, она тешит мои чувства гражданина республики, поскольку всегда заканчивается низложением короля.
- В годы бурной юности я тоже был республиканцем, - ответил Стивен, изучая расстановку фигур, а моряки тем временем растягивали над игроками навес, чтобы защитить от солнца. - И если бы вовремя родился, присоединился бы к вам под Банкер-Хиллом, Вэлли-Фордж или в других интересных эпизодах вашей войны за Независимость. Зато я успел порадоваться взятию Бастилии. Однако с возрастом я пришел к мнению, что монархия, в конце концов, лучше.
- Обведите взором земной шар и правящих на нем монархов - речь не идет о вашем, разумеется, - и станете ли вы утверждать, что наследственные короли представляют собой достойные фигуры?
- Не стану. Но это и не важно: личность, за исключением особо положительной или особо отрицательной, не имеет значения. Живой, движущийся, производящий потомство и иногда говорящий символ - вот что имеет значение.
- Но согласитесь - давать власть человеку по праву рождения, а не в силу имеющихся у него необходимых качеств, это ведь нелогично.
- Совершенно верно, но в этом и есть преимущество монархии. Люди - существа в высшей степени нелогичные, поэтому и править ими следует нелогично. Как сказал бы этот надменный хлыщ Бентам, существует бесчисленное количество мотивов, не имеющих ничего общего с разумом. С точки зрения человека строго разумного: каков толк продавать все имущество и отправляться в крестовый поход? Строить соборы? Или, тем более, сочинять стихи? Найдется огромное количество неназванных достоинств, фокусирующихся именно на короне. И очень хорошо, уверяю вас, что срок существования династий превышает пределы памяти одного поколения, чего напрочь лишены ваши новоиспеченные установления. Им не выдержать сравнения со священной фигурой короля, особа которого неприкосновенна, авторитет которого не обсуждается, и который не служит игрушкой переменчивого голосования.
Пробили шесть склянок, работы по сооружению навеса были закончены.
- Дорогой доктор Мэтьюрин, - заявил Эванс, - не будет ли дерзостью с моей стороны указать, что священная особа вашего короля занимает не ту клетку?
- Так и есть, - согласился Стивен.
Он поставил фигуру куда надо и снова принялся изучать позицию. Тем временем на доску упала тень. Сделав ход, Мэтьюрин поднял взгляд: поджав губы и прищурив глаза, над ними стоял Понте-Кане и наблюдал за партией. Косые солнечные лучи падали на его черные баки, и под окрашенными черной краской волосками проглянули рыжеватые прядки. А может это результат окраски? Где же он видел этого человека раньше? Взор Стивена скользнул по бакам, потом по склоненной голове мистера Эванса, ощупал море в поисках водореза, и, вернувшись назад, натолкнулся на Джека Обри. Джек старался как можно реже соприкасаться с захватившими его в плен американцами - необходимость изображать браваду давалась ему тяжелее, чем нестерпимая боль в раздробленной руке, - но теперь, более или менее поправившись, он не мог отказать себе в удовольствии подняться на палубу, а не обливаться потом в каюте. Капитан задержался на последней ступеньке трапа и, как заметил Стивен, пристальным взглядом обвел горизонт в надежде обнаружить английский военный корабль, предпочтительно способный померяться силами с "Конститьюшн", а в идеале - свою собственную "Акасту" (хотя на той имелись только восемнадцатифунтовые пушки). Потерпев неудачу, Джек машинально осмотрел паруса и небо с наветренной стороны, после чего направился к корме, понаблюдать за игрой.
- Я сделал ход, сэр, - объявил Эванс, маскируя свой триумф под напускным смирением.
У него имелись основания гордиться. Стивен, замышляя собственную свою атаку, прозевал слона, и теперь любое его движение грозило закончиться потерей той или иной фигуры, а имея дело с таким серьезным противником, как Эванс, это могло означать и проигрыш партии. Если только… И он передвинул пешку.
- Нет, нет! - завопил Понте-Кане. - Вам надо…
- Тише! - в один голос прервали его Эванс, Джек и Стивен.
Понте-Кане сердито зыркнул, особенно на Обри, фыркнул и отошел в сторону, но вскоре вернулся, явно сгорая от желания показать игрокам, как надо ходить.
Фигуры гибли в стремительной, кровопролитной схватке, вскоре доска почти опустела и Эванс, оставшись при короле и двух пешках, сунул голову прямо в ловушку.
- О! - возопил он, колотя себя по лбу. - Пат!
- С моральной точки зрения вы выиграли, - утешил его Стивен. - Но хотя бы в этот раз король мой не был низложен.
- Что вам стоило сделать, - вскричал Понте-Кане, - так это дожать его!
Эванс со Стивеном слишком погрузились в обсуждение партии, вспоминая, как старались избежать потерь, занять неприступную позицию или разработать скрытный план атаки, чтобы обращать внимание на остальных. Но скоро им пришлось. Разгоравшийся спор накалился до ссоры, одновременно настолько добавил в громкости, что американские офицеры на квартердеке стали недоуменно оглядываться.
- Вынужден настаивать, что вы неправильно поместили фигуры, - снова загрохотал Джек, за многие годы отвыкший уже выслушивать возражения от кого-либо кроме адмиралов и жены. - Ладья стояла здесь!
Он вырвал фигурку из руки француза и, перегнувшись через него, опустил ее на доску, пристукнув.
- Да неужто вы осмеливаетесь задирать меня? - вскричал Понте-Кане. - Чертов подлец! Черта с два… Да я швырну тебя за борт как дохлую кошку! А если ты слишком тяжел для этого, отделаю тебя руками, ногами и ногтями, чем придется - да я жизнь отдам, но отправлю этого пса в ад! Ну, погоди…