В воздухе посвежело. Стемнело, но совсем не так, как темнеет обычно ночью. Небо было безоблачно, сумерки наползали медленно, точно нехотя. Было начало июля, а июльские ночи на севере, как известно, довольно светлы. И хотя читать глубокой ночной порой, конечно, темно (нужно иметь отменное зрение), но и она, эта пора, поверьте, бывает светлее иного зимнего дня. Пала роса, да такая сильная, что всю пустошь точно дождем окатило; стало легче дышать. Когда останавливались мы перевести дух и можно было осмотреться кругом, светлая, тихая ночь, очертания сонных холмов, костер, красным языком пламени колышущийся посреди равнины,- все это наполняло душу мою тоской, и меня разбирала досада, что в такую пору я должен тащиться невесть куда и зачем, тащиться из последних сил, глотая пыль, как дорожный червяк.
Из того что читал я в книгах, принужден заключить, что весьма немногие из господ сочинителей знавали настоящую, смертельную усталость, иначе они изобразили бы ее с несколько большей живостью. Мне не дорога была жизнь, ни прошедшие годы, ни будущность не тревожили более мою душу (я едва помнил, что на свете есть некто, именуемый Дэвидом Бальфуром), о, нет, не о себе я думал - я думал с отчаянием о том шаге, который я должен был всякий раз ступить, о каждом шаге, казалось уже последнем, и с ненавистью об Алане, заставлявшем меня ступить этот шаг. Военное поприще как нельзя лучше отвечало характеру Алана: кто, как не офицер, призван командовать, кто, как не он, не вдаваясь в причины своего решения, приказывает солдатам делать то-то и то-то, а при наличии выбора, как-то жизнь или смерть, заставляет их по своему усмотрению оставаться на позициях и принять геройскую смерть. Мне же больше подходила роль рядового, из меня бы вышел образцовый солдат, ибо в продолжение нашего ночного бегства мне и в голову не приходило, что я могу не делать того, что мне приказывали. Мне приказывали бежать, и я послушно бежал, готовый умереть при исполнении приказа.
Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем наконец начало светать. К этому времени опасность почти миновала, и мы могли уже не ползти, как звери, а принять более достойное положение. Но боже мой, что за зрелище мы собой являли: согбенные, словно старцы, спотыкающиеся, как малые дети, бледные, ни дать ни взять мертвецы! Не говоря ни слова, стиснув зубы, упорно глядя прямо перед собой, мы шли, точнее сказать, не шли, а тяжело отрывали от земли ноги, тяжко их опускали, как будто это были не ноги, а гири, что поднимают силачи на деревенских ярмарках. Где-то рядом, в траве, кричала болотная куропатка, а впереди, на востоке, вяло занималась заря.
Я говорю, что и Алан являл собой печальное зрелище. Нет, я на него не смотрел, у меня хватало своих забот, прежде всего чтобы не упасть замертво. Я потому так пишу, что совершенно ясно: отупляющая усталость одолела и Алана, иначе мы не угодили бы в засаду, не забрели бы в нее, точно слепые.
Вот как это произошло. Мы спустились с поросшего вереском косогора: Алан впереди, я за ним, шагах в двух,- ни дать ни взять странствующий скрипач со своей женушкой,- как вдруг в вереске что-то зашуршало, и на нас набросилось трое или четверо оборванцев. Мы и опомниться не успели, как уже лежим на земле и у каждого из нас к горлу приставлен кинжал.
Впрочем, думается, меня это не слишком встревожило: боль от неучтивого прикосновения, точно капля в море, потонула в других страданиях, а они были поистине тяжки. Велика была радость отдохновения после несносной ходьбы, и потому даже кинжал у горла не оказал на меня сильного впечатления. Я лежал и спокойно глядел в лицо человека, меня схватившего; помню, оно было черное от загара, глаза - ясные, светлые. Я не чувствовал ни малейшего страха. Я слышал, как в стороне Алан и его противник шепчутся о чем-то по-гэльски, но о чем они там толкуют, было мне безразлично. Вскоре кинжалы были убраны, оружие наше отобрано, мы же с Аланом посажены на траву друг против друга.
- Это люди Клюни,- пояснил мне Алан.- Все вышло как нельзя лучше. Посидим покамест с дозорными, а тем временем вождя известят о моем прибытии.
Клюни Макферсон, вождь клана Воурих, был одним из предводителей восстания сорок пятого года. За его поимку обещана была награда. Я полагал, что он давно уж во Франции вместе с другими главарями мятежников. Как я ни был утомлен и измучен, любопытство мое было сильно возбуждено.
- Как, неужели Клюни еще здесь? - воскликнул я в удивлении.
- А где же ему быть, по-твоему? Он на своей родине, под защитою верного клана. Королю Георгу и не снилась такая охрана.
Я хотел было расспросить Алана поподробнее, но он был явно не расположен к беседе.
- Я немного притомился,- оборвал он меня.- Надо бы мне поспать.
И с этими словами он повалился ничком в густой вереск и тотчас заснул.
Мне же, однако, никак не спалось. Вы, верно, слыхали, как летом в траве трещат кузнечики? Так вот, только я закрывал глаза, как появлялось ощущение, будто в голове, в животе, во всем теле растет неумолчный стрекот; я тотчас открывал глаза, вскакивал, снова ложился, ворочался с боку на бок - увы, все без толку. Я глядел в небо, но лучи солнца слепили глаза, я переводил взгляд на наших караульных, грязных, оборванных дозорных Клюни, выглядывавших из зарослей на вершине косогора и о чем-то толковавших между собой по-гэльски.
Таков был этот желанный привал. Наконец возвратился посыльный с известием, что Клюни будет рад нас видеть. Мы поднялись на ноги и снова двинулись в путь. Алан пребывал в прекрасном расположении духа: он выспался, проголодался и предвкушал удовольствие от жареной оленины, о чем, как видно, ему сообщил посыльный. Мне же при одной только мысли о еде становилось дурно. Невыносимая тяжесть в теле сменилась слабостью и головокружением, и я едва держался на ногах. Меня несло, как паутинку, воздух, казалось, струился, как горный поток, и бросал меня из стороны в сторону. От сознания своей беспомощности меня охватывал страх, то находило вдруг какое-то унылое, щемящее чувство, и на глаза навертывались слезы, удержать которые я не мог.
Я заметил, что Алан глядит на меня нахмурясь, и подумал, ч+о он опять сердится; при этой мысли мной овладел безотчетный, жалобный страх, какой нередко испытывают дети. Помню также, я вдруг улыбался, и улыбка застывала у меня на лице; я понимал, что улыбаться глупо, не к месту, но ничего не мог с собою поделать. Между тем мой товарищ и не думал сердиться - он тревожился за меня. В ту же минуту двое слуг Клюни подхватили меня под руки и потащили вперед, как мне показалось, с быстротой необыкновенной, хотя, конечно, это было не так. Мы пробирались по сумрачному лабиринту лесистых долин и оврагов, все ближе и ближе к мрачной вершине Бен-Алдер.
Глава 23
КЛЕТКА КЛЮНИ
Наконец мы подошли к подножью крутого скалистого склона, покрытого старым, дремучим лесом, над которым отвесной стеной вставал голый утес.
- Ну вот, уж близко,- промолвил один из наших провожатых, и мы начали подниматься на гору.
Деревья взбирались по склону, как матросы по вантам; могучие их стволы с корявыми корнями стояли так близко друг к другу, что образовывали как бы ступени лестницы, по которым мы и всходили.
На самом верху, у подошвы утеса, что проглядывал сквозь листву, нашли мы странное сооружение, известное в здешних краях под названием Клетка Клюни. Несколько могучих стволов обнесены были плетнем, укрепленным кое-где кольями, откос внутри засыпан землей и застлан досками. Коньком крыши служила толстая ветвь дерева, что росло сбоку. Снаружи плетень был обложен мохом. Дом по форме напоминал яйцо и наполовину стоял, наполовину зависал на крутом склоне посреди чащи, как осиное гнездо в зеленом боярышнике.
Внутри странного этого обиталища было довольно просторно: там с удобствами могли разместиться человек пять-шесть. Выступ утеса хитроумно был приспособлен для очага: дым, устремляясь вверх, стелился по камню и снизу был совершенно неразличим, неприметен.
Были у Клюни и другие укрытия подобного рода, а кроме того, пещеры, подземные лабиринты, сокрытые во всех концах его бывших владений. Когда дозорные доносили ему о близости неприятеля, он перебирался в другое укрытие, а солдаты, ничего не найдя, скоро удалялись.
Посредством таких ухищрений и благодаря верности своего клана он не только провел на свободе все эти годы, между тем как многие другие мятежники были кто на чужбине, кто казнен, но прожил тем же образом, в тех же местах еще пять лет и лишь по приказу своего повелителя в спешном порядке наконец отбыл во Францию, где вскорости умер. Кто знает - хоть и странное предположение,- быть может, там, на чужбине, он томился тоской по своей Клетке.
Итак, мы подошли к порогу. Дверь была открыта. Клюни сидел у очага, прислонясь спиною к скале, и наблюдал за действиями своего слуги, готовившего обед. Наряд Клюни отличался редкостной простотой, на голове у него был вязаный ночной колпак, надвинутый на уши, в зубах - носогрейка, которая никак не раскуривалась. Несмотря на то, держал он себя с поистине королевским достоинством. Надо было видеть, как величественно он поднялся при нашем появлении, обратясь к Алану со словами:
- А, мистер Стюарт. Входите, сударь. И пригласите наконец вашего друга, имени коего я пока еще не имел чести знать.
- Как поживаете, Клюни? - спросил Алан.- Надеюсь, что вы в добром здравии. Чрезвычайно рад нашей встрече. Позвольте отрекомендовать: мой друг, мистер Бальфур из Шоса, лэрд.
Нужно заметить, что, когда мы бывали одни, Алан не упускал случая посмеяться над моим поместьем, но, представляя меня своим друзьям, он объявлял о нем, как герольд на ристалище.
- Входите, досточтимые джентльмены,- сказал Клюни.- Добро пожаловать в мою обитель. Конечно, дом мой несколько странен и неказист, но в нем я имел честь принимать особу королевской крови. Мистер Стюарт, конечно, догадывается, о какой особе я веду речь. Что ж, господа, выпьем пока за удачу, а когда мой растяпа управится с мясом, попрошу к столу - пообедаем, перекинемся в карты, как подобает джентльменам. Жизнь моя иссыхает в бездействии,- продолжал Клюни, разливая коньяк.- Редко кого случается видеть, сижу целый день один, вспоминаю былое - ушедший великий день - и томлюсь тоскою по великому дню грядущему, который, как все мы верим, скоро настанет. Что ж, господа, поднимем стаканы! За Реставрацию!
Все мы дружно зазвенели стаканами и осушили их залпом. Разумеется, я не желал ничего дурного королю Георгу; окажись он на моем месте, не думаю, чтобы он поступил иначе. Выпив коньяк, я почувствовал себя намного лучше и теперь уже мог оглядеться вокруг, хотя и в некоторой затуманенности, но по крайней мере без прежнего беспричинного страха.
В доме, куда мы попали, было чему дивиться. За долгие годы своего отшельничества Клюни, уподобясь старой деве, приобрел множество странных привычек. За столом у него было свое, особое место, которое, кроме него, никто не смел занимать. Вещи в Клетке покоились в непреложном порядке - упаси бог, было его нарушить. Кулинария была одной из самых сильных его пристрастий; даже приветствуя нас, он не забывал следить за приготовлением жаркого.
Говорят, под покровом ночи он порой выбирался к жене или же принимал ее у себя. Виделся изредка он и с двумя-тремя близкими родственниками. Но большую часть времени Клюни проводил в одиночестве, общаясь разве только со слугами да с караульными. Поутру первым делом он принимал цирюльника и, бреясь, выслушивал от него местные нрвости, без которых не мыслил прожить и дня. Вопросы притом так и сыпались; он задавал их с детской серьезностью, а в ответ порой хохотал как помещанный; и, бывало, уж цирюльник ушел, а Клюни вспомнит что-то и расхохочется.
Впрочем, в его вопросах сквозило не одно только праздное любопытство. Преследуемый законом, принужденный укрываться в лесах, лишенный своих владений, подобно другим шотландским помещикам, он, однако ж, не отошел от дел своего клана и, как и прежде, вершил в нем патриархальный суд. К нему в Клетку приходили люди со своими спорами и распрями, здесь объявлял он свои решения, и его соплеменники, разумеется, в грош не ставившие Шотландский верховный суд, при одном только слове Клюни отрекались от своих мстительных помыслов и возмещали убытки выигравшей стороне. Когда же он гневался, что бывало довольно часто, он, как король с престола, отдавал такие грозные повеления, так распекал и стращал, что все вокруг трепетало. Слуги пятились от него, согнувшись в коленях, дрожа, как дети, представшие перед суровым своим батюшкой. Входя в Клетку, Клюни с важностью пожимал каждому руку, причем оба, повелитель и слуга, одновременно приставляли ладонь к шапочкам на манер военного приветствия. Словом, я имел возможность наблюдать многие обычаи клана, причем клана, вождь которого был осужден и в бегах, земли его отобраны, наводнены солдатами, разыскивавшими по всем концам Шотландии вождя-мятежника и находившимися от его укрытия не далее, чем в миле. Более того, какой-нибудь негодяй среди этих оборванцев в любой момент мог предать своего вождя, составив себе таким образом состояние. Однако этого не случалось.
Как только мясо было готово, Клюни собственноручно выжал на него лимон (лимонами его исправно снабжали из Франции) и пригласил нас к столу.
- Подобное мясо я подавал его высочеству, хотя лимонного сока было тогда немного. В сорок шестом году нам было не до приправ и соусов. Поел, подкрепил себя - и слава богу. Драгун в этих местах, поверите ли, было больше, чем лимонов.
Не знаю, может быть, мясо было и вкусное, но только при одном лишь взгляде на него мне сделалось нехорошо, и съел я самую малость. Между тем Клюни развлекал нас рассказом о пребывании принца Чарли у него в гостях, цитируя заздравные речи присутствовавших и показывая, где и как кто стоял. Из его рассказов я заключил, что принц был весьма обходительным юношей и имел сердце пылкое и незлобное, как и подобает потомкам добрых королей, но вот Соломоновой мудрости в нем не было ни на йоту. Я узнал, что, когда он гостил у Клюни, он частенько прикладывался к бутылке - порок, со временем сделавший из принца развалину, уже тогда сильно давал о себе знать.
Не успели мы отобедать, а уж Клюни достал потрепанную, замасленную колоду, какую обыкновенно подают в трактирах, и объявил, что пора приступить к игре. При этом глаза его лихорадочно заблистали.
Я воспитывался в презрении к картам и никогда не играл. Мой отец считал, что джентльмену, а уж тем более христианину, не пристало ставить на кусок размалеванного картона благоприобретенное свое состояние или же сгребать со стола чужое наследство. Разумеется, я мог бы отговориться усталостью, но я предпочел объясниться. Сильно зардевшись, но достаточно твердым голосом, я объявил, что судить никого не вправе, но во всяком случае играть не намерен, потому что плохой из меня игрок.
Клюни перестал тасовать карты и вскинул на меня глаза:
- Что за черт! Как вас понимать, сударь? Что за вигские ханжеские речи в доме Клюни Макферсона!
- Я за мистера Бальфура готов положить руку в огонь,- вмешался Алан.- Он дворянин честный и храбрый. Это говорю вам я, Алан Брек. У меня королевское имя,- продолжал он, гордо заламывая свою шляпу.- Я и любой из моих друзей составят честь самому избранному обществу. Мой друг утомился в дороге, ему нужно выспаться. Если он не расположен играть, то это вовсе не значит, что он сколько-нибудь помешает нам. Я готов сыграть в любую игру, какую вам только угодно будет назначить.
- Попрошу заметить, сэр,- отвечал Клюни,- что в моем доме я никого не неволю. Если вашему другу угодно стоять на голове, пожалуйста, пусть стоит. Но если он, или вы, или кто другой не удовлетворены мною, я почту за честь удалиться с ним за порог и там предоставить ему удовлетворение.
Разумеется, я не хотел, чтобы два приятеля зарезали из-за меня друг друга, и поспешил вмешаться в их разговор.
- Сэр, я действительно очень устал, Алан верно заметил,- сказал я.- И кроме того, надеюсь, вы меня поймете, у вас ведь, наверное, есть сыновья. Так вот: я дал слово отцу не брать в руки карт.
- Довольно! Можете не продолжать! - воскликнул Клюни и указал мне на постель из вереска в углу Клетки. Тем не менее он был весьма недоволен, то и дело взглядывал на меня искоса, что-то бурча себе под нос. И в самом деле, должен признать, мои слова сильно отзывались пресвитерианством и были вовсе не к месту в компании якобитов-горцев.
Под воздействием коньяка и оленины я почувствовал сильную тяжесть в теле, и едва приклонил голову, как погрузился в полуобморочное состояние, которое не оставляло меня вплоть до последнего дня перед нашим уходом. Порой сознание прояснялось, и я понимал, что вокруг происходит, порой улавливал лишь голоса, храп в комнате, напоминавший отдаленный шум ручья; пледы на стене то пропадали, то вновь вырастали, точно пляшущие тени от очага на потолке. Порой я, видно, что-то во сне бормотал; я помню, мне подчас отзывались. Это меня удивляло. Однако никаких кошмарных видений не было. Помню давящее ощущение страха и отвращение ко всему: к дому, где я лежал, к постели, к висящим на стене пледам, к голосам, к самому себе.
Послали за цирюльником, который заодно был и лекарем, но говорил он по-гэльски, и я не понял из его речи ни слова. Было ясно и без того, что я тяжело болен, а до всего остального мне не было дела.
Находясь в столь бедственном положении, я, конечно, почти не замечал, что творилось вокруг. Помню, что Алан и Клюни большую часть времени проводили за картами, игра пошла сильная, на столе выросла куча золота гиней в шестьдесят - сто. Странно было видеть эти сокровища в доме мятежника якобита в глухой чаще на вершине горы. Мне казалось, что Алан искушает свою судьбу, ведь своих денег у него было всего пять фунтов.
На второй день счастье, как видно, ему изменило. В полдень меня разбудили к обеду, но от еды я отказался. Мне дали выпить какой-то горькой настойки, что прописал мне цирюльник, и я снова лег. Солнце било в открытую дверь, слепящие его лучи были несносны. Клюни сидел у стола и перебирал колоду. Алан склонился над моей постелью; я увидел близко его лицо. В лихорадочном моем взоре оно было невероятно большим, безобразным. Он просил у меня денег взаймы.
- На что вам? Зачем? - пробормотал я.
- Просто хотел одолжить у тебя немного.
- Зачем вам это? Не понимаю.
- Вздор, Дэвид. Мне-то, надеюсь, ты не откажешь.
Если б я не был болен, я бы ему отказал. Но в ту минуту я думал только о том, как бы избавиться от лица, склонившегося надо мной. Словом, я дал ему денег.