Легенда о книге вновь вынырнула на поверхность, когда в порту объявился турецкий матрос и, едва успев сойти на берег, принялся хвалиться направо и налево. Мы видели, как он собрал у таверны кучку моряков и головорезов. Турок был высокий и смуглый, с густыми усами и копной черных волос. Ходил с обнаженной грудью и носил широкий пояс, поддерживающий его необъятные шаровары.
- Ее привез сюда мой предок, - заявил он. - Тот самый, что тайно переправил в Венецию из Константинополя кости святого Марка. - Он хлопнул себя ладонью по голой груди. - Мой предок! - И продолжал жуликовато: - Кости и книгу спрятали в грузе свинины. Соображаете? Мусульмане никогда бы не стали рыться в таком товаре. Кости и книга прибыли сюда одновременно.
В доказательство он указал на венецианского льва - золотую крылатую статую с раскрытой книгой над входом в базилику Святого Марка, где были погребены священные кости.
- Скажите мне, почему этот лев читает книгу? - Ожидая ответа, турок обводил выпученными глазами собравшихся. Затем широко раскинул руки и прокричал: - Вот в этом и есть разгадка!
Турок ушел в море, а разговоры о книге продолжались и, как и следовало ожидать, перекочевали из матросских таверн в торговые лавки Риальто. Следом за продавцами их подхватили слуги, и таким путем они проникли через задние двери в салоны аристократии. Настал день, когда слухи легли к стопам самого дожа, который немедленно приказал изъять на свет божий кости святого Марка и обыскать могилу.
Никакой книги не нашли, но, учитывая, что ни один другой город не имел с Византией настолько тесных связей, как Венеция, дож и все остальные остались при убеждении - книга спрятана где-то в светлейшей республике. Дож обещал целое состояние тому, кто добудет для него книгу, глашатаи ходили по улицам, звонили в колокольчики и объявляли о щедром вознаграждении. Все только об этом и судачили, и у каждого разгорался аппетит.
Для нас, ничтожнейших из ничтожных, книга являлась предметом пустой болтовни. Мы не умели читать и не отличили бы Священного Писания от записей бакалейщика. Не нам с Марко было заниматься поисками книги, да к тому же у нас и без нее хватало забот: не умереть с голоду и пережить очередной день. Но мы развлекались разговорами о книге и Новом Свете. Как-то вечером, поужинав кожурой апельсина и рыбьими хвостами, мы уселись, свесив босые ноги в тихий канал, и размечтались, как заживем, когда разбогатеем.
- Я получу награду за книгу и куплю дворец в Новом Свете. Руфина будет там почтенной дамой. Слуги станут одевать ее в шелка, а меня - в красные одежды, как сенатора. Я заведу большую конюшню, погреб с изысканными винами, а в кладовой будет столько провизии, что не съесть.
- А я, когда попаду в Новый Свет, - ответил я, - пошлю за нубийкой, чтобы она мне пела. Ты же знаешь, как хорошо они поют. Но я не сделаю ее служанкой - будет завтракать с Франческой и со мной и получит собственную комнату. Когда-нибудь я вернусь в Венецию, принесу сестрам милосердия кошелек золотых и попрошу, чтобы они сказали, кто мои родители.
- Родители? - натянуто переспросил Марко. - Выдумал тоже, дурная твоя башка.
- Я не имел в виду мать.
- Шлюху.
- Но разве ты не хотел бы узнать, кто твой отец?
- Чего ради? - Меня озадачил злой блеск в его глазах. - Мой отец палец о палец для меня не ударил. Как и твой для тебя.
- Ты прав. - Сила, с какой говорил мой товарищ, меня напугала. - Мне все равно, кем он был.
- Нам не нужны родители.
- Согласен.
- Нам никто не нужен.
- Ты мне нужен, Марко, - выпалил я, но тут же прикусил язык: нельзя позволять себе слишком отмякать внутри. Что, если я поторопился со своими словами?
Марко откинулся назад и оценивающе посмотрел на меня своими продолговатыми карими глазами.
- Это правда. Скажу тебе вот что - мы станем побратимами.
Вот это да! О таком я не мог и мечтать!
- Плюнь на ладонь, и мы скрепим наш договор, - предложил Марко.
Мы оба плюнули себе на ладони и обменялись липкими рукопожатиями.
- Я старше тебя, поэтому ты будешь делать то, что я велю. Согласен?
Я поднял глаза на старшего брата.
- Согласен.
- Родители! Фу на них!
- Фу!
Вода в канале зарумянилась от лучей заходящего солнца, затем превратилась в глянцево-черную. Мы откинулись назад и, опершись на локти, выводили ногами на поверхности ленивые рисунки. Сидя рядом со старшим братом, я испытал в тот вечер нечто вроде умиротворения. Но мне не давали покоя вопросы, которые я не решался задать вслух. Баюкала ли меня мать и целовала ли пальчики на моих ногах, как это делают со своими детьми другие женщины? Брал ли меня на руки с неловкой нежностью отец, как поступают другие отцы? Я видел, что так ведут себя родители с детьми. Отняли ли меня у них или родители меня бросили? Не умерла ли моя мать во время родов или жива и разыскивает меня? Красавица она или дурнушка? А мой отец - нежный или грубый? Может, они хотели для меня лучшей жизни, чем та, которую могли мне дать? Или суеверные люди испугались темного родимого пятна на моем лбу?
Предательская слабина внутри углублялась и не собиралась исчезать. Это меня встревожило. Стоит расслабиться, слишком поддаться чувствам, и я буду постоянно испытывать таящуюся во мне боль. Я не такой сильный, как Марко. Мне не безразлично то, о чем я хотел бы спросить. Совсем не безразлично.
Глава V
Книга наследников
Старший повар Ферреро сидел за посыпанным мукой столом, погрузив локти в тесто, а я стоял рядом и умолял его ответить, почему дож убил крестьянина. Дрожащие руки я молитвенно сложил под подбородком.
- Пожалуйста, маэстро, объясните, что такое началось?
Старший повар вздохнул, встал и прошелся передо мной, размахивая деревянной ложкой, этим скипетром своего кулинарного царства.
- Малолетних это не касается.
Малолетних? Мое детство закончилось со смертью Кантерины. Некоторые могут подумать, будто мое детство было слишком коротким и несчастливым. Но люди склонны переоценивать то, что принято называть счастливым детством. Мое детство было полезным. А когда я попал во дворец, у меня над верхней губой уже пробивалась мягкая поросль. Я неотступно следовал за старшим поваром по кухне и приставал к нему как голодный комар.
- Этот крестьянин был преступником? Или дож проводил опыты? Что представляла собой янтарная жидкость? Противоядие? Лекарство?
Ферреро вскинул руки.
- О Мадонна! Лучано, помилосердствуй! - Его взрыв заставил меня утихомириться. Он поправил на голове поварской колпак и примирительно заметил: - Что скажешь насчет урока кулинарии? - Даже в стремлении отвлечь меня старший повар оставался, как всегда, человеком добрейшей души. Ведь для ученика урок кулинарии - большое событие.
Ученик должен заслужить право подняться по служебной лестнице на кухне, и мне еще не разрешалось овладевать секретами мастерства. Повара поворачивались ко мне спиной или отсылали прочь, когда наступало время выбирать травы для рагу, или добавлять в соус ту самую решающую каплю вина. Такие секреты не разглашались, и их позволялось узнавать лишь после должного срока ученичества, когда новичок преодолел все этапы один за другим и достиг необходимого уровня. На этой кухне только пьяница Джузеппе был ниже меня, поскольку ни на что не годился.
Я очень хотел, можно сказать, горел желанием упорно работать, ведь мне требовалось добиться прочного положения в каком-нибудь ремесле, чтобы завоевать Франческу. И еще я был благодарен моему благодетелю за то, что он взял меня с улицы. Я не желал его разочаровывать. Даже занятие кулинарией начинало мне нравиться. Превращение кровавого куска мяса в изысканное блюдо стало казаться привлекательным мастерством. Чтобы приготовить из сырых корнеплодов аппетитное кушанье, требовалось захватывающее искусство алхимии. Я начинал понимать, что в кулинарии содержится нечто большее, чем представлялось на первый взгляд.
Поэтому я честно отрабатывал положенное время. Надолго задерживался на кухне после того, как все уходили, - мыл горшки в такой большой бадье, что приходилось вставать на табурет, стараясь не свалиться в мыльную пену. Чистые горшки я расставлял на деревянном стеллаже, без устали сновал туда-сюда, таская ведра с горячей водой, и ополаскивал их. Потом сметал очистки овощей и просыпанную соль - все, что проглядел неряха Джузеппе, - убирал рабочие столы, скреб разделочные доски, жег сахар и уксус, чтобы избавиться от въедливых запахов, и напоследок проверял оставленные на ночь на маленьком огне горшки с заготовками. Если огонь был слишком силен, содержимое могло перевариться, а если бы потух, то наверняка бы прокисло. Я научился отлично регулировать огонь, чтобы все было в норме.
Моей самой тяжкой обязанностью стало следить, чтобы на кухне не оставалось на ночь запасов воды. У старшего повара имелся пунктик - он боялся стоялой воды. Никто не понимал почему, но таково было одно из самых строгих правил. В мои обязанности входило каждый вечер вынимать из резервуара затычку и выпускать воду в емкость, откуда ее брали лишь для поливки огорода, но ни в коем случае не для питья или приготовления пищи. Старший повар даже настаивал, чтобы я после использования деревянных ведер вытирал их тряпкой, а затем оставлял пропариваться близ огня. Это означало, что на следующее утро мне предстояло снова наполнить резервуар водой. Все это казалось бессмысленным, но являлось непререкаемым правилом. Управившись с делами, я последним ложился в кровать и первым до рассвета возвращался в пустую кухню. Но урок кулинарии - это нечто совершенно иное.
- Спасибо, маэстро! - Я с робкой готовностью вскинул голову, однако про себя решил, что это шанс выудить из моего наставника сведения о доже и крестьянине. В то время я грешил несколько завышенным мнением о своих способностях.
- Что ж, тогда начнем, - бросил синьор Ферреро и, порывшись в корзине, отобрал большую золотистую луковицу с нетронутой кожурой. - Лук, - объяснил он, - король всех овощей. Он придает блюдам приятный окрас, пикантность, волшебный вкус и аромат, который приобретает, пока обжаривается на сковороде и является залогом будущего наслаждения того, кто отведает эти блюда.
- Совершенно справедливо, - согласился я. - Это напомнило мне, с каким наслаждением крестьянин пил вино, пока не упал замертво.
Старший повар взял разделочный нож.
- Когда придет твое время, относись к луку с почтением. Посмотри на эту глянцевую кожуру… - Он приподнял луковицу и медленно повернул. - Это цвет старого хереса, если взглянуть на просвет бокала.
Я кивнул и постарался почтительно промолчать, однако не удержался:
- Этот цвет напоминает мне ту жидкость, которую дож влил крестьянину в горло.
Синьор Ферреро на мгновение закрыл глаза, затем осторожно поддел кончиком ножа шелуху.
- Когда чистишь луковицу, не задень следующий под кожурой слой. Не торопись, снимай только самый верх. Со старых луковиц кожура сходит легко, однако молодые могут заупрямиться. Ясно? - Наставник внимательно на меня посмотрел, но я сделал вид, будто не понимаю значения его взгляда. Он снял шелуху и оставил на ладони. - Взгляни, Лучано. Обрати внимание, какая она нежная по цвету и фактуре, словно прозрачные стружки меди и золота.
- Золото! Вот он, мотив убийства! - Поспешные слова будто сами слетели с моего языка. - Наказать вора - это понятно. Но зачем лить жидкость в горло мертвецу?
Старший повар закатил глаза и, не оборачиваясь, сложил луковую шелуху в кучку на краю разделочного стола, но когда я собрался выкинуть ее, остановил мою руку.
- Оставь, где лежит. Луковая шелуха способствует вдохновению.
- Вдохновению… - Я медленно кивнул и со смущенным видом продолжал гнуть свое. - Хотел бы я знать, что послужило вдохновением дожу.
- Взгляни на голую луковичку, Лучано. Она только что очищена. Никто до тебя не видел ее такой. Теперь у нее девственные цвета: белый с оттенком бледно-зеленого. Обращайся с ней аккуратно. Первый разрез делай прямо посередине, и вот посмотри, что обнажилось! - Он разделил половинки, продемонстрировал мне концентрический узор и улыбнулся. - Отвори сокровенное нутро и насладись зрелищем вложенных Друг в друга совершенных полусфер! - Синьор Ферреро задержал взгляд на луковице и продолжил: - Был такой греческий учитель Эвклид - он сделал интересные наблюдения по поводу геометрии круга… - Наставник, должно быть, заметил на моем лице недоумение и быстро добавил: - Но это сейчас не важно. - Взял луковицу, и голос его стал отрывистым: - Вдохни аромат ее души, только не спеши. Искусством готовить, так же как и искусством жить, следует наслаждаться ради самого процесса. - Он поднес луковицу к носу и глубоко вдохнул. - Не важно, что наши кушанья съедят за считанные минуты, главное - это творческое созерцание.
Ферреро положил луковицу срезом на стол и, склонив голову набок, рассек поперек.
- Прислушайся, Лучано, как она хрустит при каждом движении ножа. Ощути музыку свежести.
От аромата луковицы глаза наполнились жгучими слезами, и это обратило мое любопытство в иную сторону.
- Почему лук заставляет нас плакать?
Старший повар пожал плечами, и я заметил, что по его щеке тоже скатилась слеза.
- Ты можешь с тем же успехом спросить, почему человек плачет, глядя на великое произведение искусства или видя, как рождается ребенок. То слезы благоговения, Лучано, пусть текут.
Я вытер глаза, а он позволил слезам свободно струиться по лицу. Они капали с его подбородка, пока он укладывал нарезанный кубиками лук в горшочек. Такое благоговение вполне могло бы придать особую пикантность супу.
- Но дож…
- Довольно! - Старший повар швырнул нож на разделочную доску и поднял на меня глаза. - Прекрати, Лучано! Всему свое время, а твое время еще не пришло. Урок окончен. Возвращайся к работе и держи язык за зубами!
Я попятился, крутя пальцами у губ, будто запирая рот на замок. Глупец! Как легко я забываю, что меня могут вышвырнуть обратно на улицу. Я схватил метлу и принялся заметать гусиные перья в угол, где их легко собрать в мешки для служанок. Сам гусь уже успешно подрумянивался на вертеле, а из горшка, который оставят томиться на огне, я планировал выудить шею и желудок наутро, то есть именно тогда, когда они приобретут особенную нежность, и тем самым проявить заботу о Марко и Доминго.
На кухне не привыкли, чтобы старший повар так шумно взрывался. Я повел глазами, пытаясь оценить реакцию поваров, но никто не смотрел в мою сторону и я понял, что временно стал чем-то вроде персона нон грата. Только Джузеппе перехватил мой взгляд, но лишь для того, чтобы показать, как я ему противен. Моя феноменальная удача, позволившая мне превратиться из уличного беспризорника в ученика старшего повара, породила его досаду и непримиримую ненависть.
Мой деятельный юный ум перескакивал от Джузеппе к наставнику, к дожу, крестьянину и обратно. При этом я сгребал горстями гусиные перья в грубые мешки. Потом служанки займутся ими и отделят пух, которым набьют подушки. Занятый своими мыслями, я упустил много перьев, и те, взвиваясь над моей головой, попадали в очаг, где с шипением сгорали. Окутанный этой невесомой пуховой вьюгой, я размышлял, как вытянуть из синьора Ферреро информацию о смерти крестьянина.
Я знал, где живет мой наставник. Иногда по воскресеньям, в тот единственный день, когда Ферреро оставался дома и поручал Пеллегрино руководить на кухне, он приглашал меня на службу в церковь Святого Винченцо, где присутствовал со своими домашними, а затем к себе на праздничный обед. Час неимоверной скуки на мессе служил платой за то, что синьор Ферреро ввел меня в круг своих близких, и я с радостью отдавал долги. Я тщательно мылся и надевал свежую одежду, готовясь сидеть в церкви на скамье с господами, а не торчать сзади с нищими.
Служба меня утомляла, но я находил утешение в том, что и моего наставника она не слишком интересовала. Его глаза блуждали но сторонам во время приношения даров, а слушая проповедь, он разглядывал свои ногти. И вздыхал каждый раз, становясь на колени. А когда хор затягивал торжественный и звучный григорианский распев, отворачивался и, глядя куда-то вдаль, нетерпеливо постукивал ногой по мягкой скамеечке. Я решился его спросить, как он относится к посещению службы, и синьор Ферреро ответил:
- Это формальность. Не следует привлекать к себе ненужное внимание.
После мессы я бывал в восторге, оттого что могу сидеть за обеденным столом и есть с фарфоровой тарелки серебряной вилкой, словно член уважаемой семьи. Те трапезы стали для меня откровением. В доме Ферреро говорили о совершенно неизвестном мне мире: о школе, церкви, о портных и родственниках, о соседях. Я слушал, а сам открывал рот лишь в тех случаях, когда обращались ко мне, и не задержи вал подолгу взгляд на младших дочерях моего благодетеля.
Я не понимал, почему старший повар приглашает по воскресеньям к себе домой меня, а не своего помощника Пеллегрино, или Энрико, или Данте, или кого-то другого из работников, но не задавал вопросов, чтобы не спугнуть свое счастье. Не высовывал голову и наслаждался теми удовольствиями, которые мне даны. Окутал себя чужим семейным счастьем и воображал, что я единственный сын синьора Ферреро.
Старший повар обожал свою семью. Жена Роза служила ему в жизни опорой; его любимица, десятилетняя дочь Елена, была его гордостью; восьмилетних, похожих друг на друга как две капли воды близняшек Адриану и Амалию он считал чудом, а младшую пятилетнюю Наталью Софию, очаровательную девчушку с копной великолепных локонов и характером таким же милым, как и личико, - царицей своих радостей.
Пока старший повар приглашал меня есть: "Давай, Лучано, не стесняйся", - синьора Ферреро не глядя передавала мне спагетти. Не могу сказать, что она была недоброй, но ее холодное обращение заставляло меня ограничиваться небольшими порциями и держать рот на замке. Я не возражал. Понимал ее настроение лучше, чем мой благодетель. Какое у меня право сидеть за ее столом? Этого не могли сказать ни я, ни она.
В последнее воскресенье, когда мне было позволено обедать в этой семье, мы сидели довольные, насытившись великолепным блюдом - цыпленком под розмариновым соусом. Откинулись на стульях и лакомились мягким сыром из коровьего молока и зеленым виноградом, пока Елена описывала свое платье для конфирмации. К счастью, тогда я еще не знал, что этот разговор положит конец моим обедам в семье наставника. Иначе мог бы разрыдаться в тарелку.
Елена говорила о своем белом наряде, а ее щеки горели. Она рассказывала, каким мягким будет китайский шелк и изысканными - бельгийские кружева. Старший повар слушал, и на его губах играла задумчивая улыбка. Елена описала монограмму, которую вышьют на ее рукаве, и в этот момент улыбка синьора Ферреро померкла. Он отложил поднесенную было ко рту виноградину, и та покатилась по тарелке.
- Моя прекрасная Елена, сегодня твоя конфирмация, завтра - свадьба.
- Да, папа, - еще сильнее зарделась девочка.
Старший повар вздохнул.
- В свое время вы все украсите кружевами свадебные платья и покинете папу. Вышьете монограммы своих мужей на скатертях и простынях, а фамилия Ферреро канет в Лету.
Синьора Ферреро швырнула салфетку на стол.
- Не надо, Амато.