Покраснев от волнения, младший адъютант смотрел на своего генерала глазами столь преданными и незамутнёнными раздумьем, что Ковалевскому тут же и расхотелось продолжать разнос: как настойчивость дрессировщика не превратит болонку в бульдога, так и начальственный гнев бессилен перед бестолковщиной младших адъютантов. За долгие годы своей военной жизни Ковалевский свыкся, что такие не в меру жизнерадостные, розовощёкие адъютанты являются неотъемлемой частью любого штаба, как мебель… "И прозвища у них всегда какие-то уменьшительные, - подумал Ковалевский, глядя на младшего адъютанта. - Микки… - И повторил про себя ещё раз: - Мик-ки!.. Черт знает что!"
И произнёс вслух уже не грозно, а скорее ворчливо:
- Потрудитесь унести эти бумаги. Передайте их в штаб…
Ещё четыре дня назад Ковалевский меньше всего задумывался о значимости хорошего адъютанта в своей работе. Он был доволен исполнительностью неназойливого и умелого капитана Ростовцева. Но достаточно было этому винтику выпасть из отлаженного штабного механизма, как отсутствие его нарушило весь ход работы командующего.
Несколько дней назад Ростовцев и приезжавший в штаб полковник Львов выехали за тридцать - вёрст в полк. С тех пор о них не было никаких известий.
Если отсутствие адъютанта причиняло Ковалевскому ряд видимых неудобств, то исчезновение полковника Львова тревожило его совсем по иной причине. Ковалевский прикрыл глаза, и тут же встал пред ним, юноша с тонкими чертами худощавого лица - надёжный товарищ по юнкерскому училищу Михаил Львов… Служебные дороги у них разошлись, жизнь, правда, сталкивала их иногда в своей круговерти, но тут же разбрасывала опять - до новой встречи. Но независимо от этого они считали себя друзьями и, чем дальше, тем охотнее встречались: наверное, это воспоминания о юношеских днях - пусть наивные, но обязательно дорогие - тянули их друг к другу. Но так было до тех пор, пока в восемнадцатом они не встретились в одной армии. Постоянная близость притупила радость встреч. В суматохе будней Ковалевский все реже и реже думал о нем… И вот теперь, когда угроза потери товарища своей юности нависла со всей неотвратимостью, он понял, как необходима была ему эта светлая дружба. Вдруг вспомнил, что никогда не задумывался о причинах, из-за которых отстал от него в чинах безусловно одарённый Львов, и с запоздалым возмущением увидел в том огромную несправедливость. Продолжая вспоминать о Львове, он, с великодушием истинно сильного человека, наделял друга теми многочисленными достоинствами, какими тот, быть может, никогда и не обладал…
Нерешительное покашливание у двери прервало раздумья Ковалевского. Он поднял глаза и увидел младшего адъютанта.
Забыл отпустить?..
- Идите, Микки! И вот что…
Стук в дверь прервал его.
- Разрешите, ваше превосходительство? - В салон, твёрдо ступая, вошёл подтянутый, выше среднего роста, с коротко подстриженной острой бородкой на желтоватом лице, полковник Щукин.
- А я, представьте, только хотел просить вас. Проходите, садитесь, Николай Григорьевич. - Ковалевский показал на кресло возле стола.
Неслышно притворив за собой дверь, исчез Микки. Проводив его взглядом, Щукин неторопливо уселся на предложенное ему место.
- Что-нибудь узнали? - нетерпеливо спросил Ковалевский.
Щукин понял командующего.
- К сожалению, Владимир Зенонович, ничего нового сообщить не могу. Последний раз полковника Львова и капитана Ростовцева видели возле Зареченских хуторов. А после этого… - Щукин развёл руками.
В жесте полковника Ковалевскому почудилось безразличие к судьбе пропавших без вести, и он в сердцах сказал:
- Странное происшествие! О каком порядке вообще можем мы говорить, если в ближайших наших тылах люди теряются, как иголка в стоге сена?!
- Ничего странного, Владимир Зенонович, - с прежней невозмутимостью ответил Щукин. - Вашего адъютанта и полковника Львова предупреждали, что нельзя ехать к линии фронта в сопровождении всего лишь двух ординарцев.
Ковалевский сидел за столом, сгорбившись, утомлённый, по-видимому, не только жарой, но и этим разговором.
- Что же все-таки случилось? - спросил он, не адресуя уже свой вопрос Щукину, а будто сам пытаясь разобраться в непонятном происшествии.
Ковалевский думал, что Щукин промолчит, но полковник ответил:
- Предполагаю, что на них наткнулся вражеский кавалерийский разъезд и они либо погибли, либо захвачены в плен красными. - В глубине души Ковалевский и сам так думал, но верить этому не хотелось. А Щукин, словно бы догадываясь, о чем думает командующий, добавил: - Я поднял на ноги всех, кого только можно было поднять. Поиски продолжаются, Владимир Зенонович.
Николай Григорьевич Щукин возглавлял в штабе Добровольческой армии разведку и контрразведку. До этого он служил в петербургской контрразведке, с начала мировой войны занимался расследованием ряда дел по выявлению германской агентуры.
Летом 1916 года, перед Брусиловским прорывом, Щукин был откомандирован со специальным заданием на Юго-Западный фронт, где и познакомился с генералом Ковалевским…
Осенью восемнадцатого Ковалевский формировал штаб Добровольческой армии и вспомнил о деловых качествах полковника Щукина.
Щукин не обманул надежд командующего: человек трезвых взглядов, умелый, энергичный, он повёл порученный ему отдел уверенно и чётко. Более того, в короткий срок он стал правой рукой Ковалевского, который советовался с ним по всем важным для армии вопросам.
За окнами салон-вагона грянула солдатская песня. Тщательно отбивая шаг, мимо вагона промаршировала полурота, донеслись слова старой походной песни: "Соловей, соловей, пташечка! Канареечка жалобно поёт…"
- Да-с… - протянул Ковалевский. - Вот именно, жалобно! - Он посмотрел на Щукина: - Вы что-то хотели сказать, Николай Григорьевич?
- Я получил чрезвычайно любопытную информацию, Владимир Зенопович. - Щукин со значением добавил: - Из Киева, от Николая Николаевича.
Ковалевский оживился. Откинувшись на спинку кресла, с любопытством смотрел, как Щукин достаёт из папки листы папиросной бумаги.
- Это - копии мобилизационных планов Киевского военного округа… самые последние данные о численности восьмой и тринадцатой армий красных и технической оснащённости… а это сведения о возможных направлениях контрударов этих армий в полосе наступления наших войск, - начал докладывать Щукин.
И Ковалевский сразу же понял, какие соблазнительные возможности открывают эти донесения перед его армией. Упредительные удары по противнику там, где он их не ждёт, если… Если только сведения правдоподобны!
- За достоверность информации я ручаюсь, - понял мысли командующего Щукин. - Николая Николаевича я знаю лично. И давно. Человек сильный и неподкупный. И работает он на нас по велению сердца.
- Он что же, входит в состав Киевского центра?
- Ни в коем случае, Владимир Зенонович! Ему категорически запрещено устанавливать связь с Киевским центром, чтобы не подвергать себя излишнему риску. Да и пост у красных он занимает такой, что все время на виду. Ну а в прошлом… - Щукин остро посмотрел на командующего. - Служил в лейб-гвардии его императорского величества. Кавалер орденов Александра Невского и Георгия 3-й и 4-й степеней…
- Не скрою, что даже такая короткая аттестация внушает уважение, - с удовлетворением произнёс Ковалевский.
В салон вошёл Микки.
- Ваше превосходительство, извините? Вас к прямому проводу… Генерал Белобородов сдал Луганск!..
- Что-о?
Ковалевский резко поднялся из-за стола.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Штаб батьки Ангела располагался верстах в тридцати от железной дороги, в небольшом степном хуторке с ветряной мельницей на окраине. В этот хуторок и пригнали пленных - Кольцова, ротмистра Волина, поручика Дудицкого и двух командиров Красной Армии. Возле кирпичного амбара их остановили. Мирон, не слезая с тяжело нагруженного узлами и чемоданами коня, ногой постучал в массивную, обитую кованым железом дверь.
Прогремели засовы, и в проёме встал сонный, с соломинами в волосах, верзила с обрезом в руке.
- Что, Семён, тех, что под Зареченскими хуторами взяли, ещё не порешили? - спросил Мирон.
- Жужжат пчёлки! - ухмыльнулся Семён.
- Жратву только на них переводим. - Мирон обернулся, указал глазами на пленных: - Давай и этих до гурту. Батько велел.
- Ага. - Верзила полез в карман за ключами. Чуть не зацепившись плечом за косяк, вошёл в амбар, оттуда позвал Мирона: - Иди, подмогнешь ляду поднять!
Мирон нехотя слез с коня. Они вдвоём подняли тяжёлую сырую ляду и велели пленным по одному спускаться в подвал.
- Фонарь бы хоть зажгли, - пробормотал поручик Дудицкий, нащупывая ногами ступени. - Не видно ничего.
- Поговори, поговори, - лениво отозвался Мирон. - Я тебе в глаз засвечу - враз все увидишь.
- Мерзавцы! Хамы! - громко возмутился спускавшийся еле дом за Дудицким Кольцов.
Ещё когда их вели сюда, на хутор, он все примечал, схватывал цепко, упорно, вынашивая мысль о побеге. В пути такого шанса не представилось. А сейчас? Что, если сбросить этих двоих бандитов в подвал? А дальше что? Вокруг полно ангеловцев!.. Нет, это почти невозможно!..
Все эти мысли мелькнули мгновенно, и в подвал Кольцов стал спускаться без малейшей задержки.
- Хамы, говоришь? - обжёг его злобным взглядом Мирон. - Я тебе это запомню. Когда вас решать поведут, я тебя самолично расстреливать буду. Помучаешься напоследок. Ох и помучаешься!..
В подвале было темно и сыро, под ногами мягко и противно пружинила перепревшая солома. Пахло кислой капустой и цвелью.
Кто-то кашлянул, давая понять, что в подвале уже есть жильцы.
- О, да этот ковчег уже заселён, - невесело пошутил Кольцов и, когда вверху глухо громыхнула ляда, извлёк из кармана коробок, зажёг спичку. При неясном и зыбком свете он увидел: в углу, привалившись к старым бочкам, сидели трое офицеров, старший по званию был полковник.
- Берегите спички, - сказал он, поднимаясь.
- Разрешите представиться, господин полковник! Капитан Кольцов! - И обернулся к своим попутчикам: - Господа!
Погасла спичка.
- Ротмистр Волин, - прозвучал в темноте уверенный голос.
- Поручик Дудицкий.
Наступила пауза, в которой слышался только шелест соломы и чьи-то похожие на стон вздохи.
- Вас, кажется, пятеро? - спросил полковник.
- Мы из другой компании, полковник, - сказал командир с калмыцким лицом. - Командир Красной Армии Сиротин, если уж вас так интересуют остальные.
- Командир Красной Армии Емельянов.
- Бред какой-то, - буркнул полковник и, судя по жалобному скрипу рассохшейся бочки, снова сел на прежнее место. - Красные и белые в одной темнице!
- А вы распорядитесь, чтоб нас выгнали! Мы - не против! - насмешливо отозвался Емельянов.
Полковник промолчал, не принимая шутки. Затем сказал, обращаясь к троим своим:
- Устраивайтесь, господа! Я - полковник Львов! Здесь со мной ещё капитан Ростовцев и подпоручик Карпуха!
Кольцов опустился на солому, ощутил рядом с собой чьи-то босые ноги.
- Извините! - Он поспешил отодвинуться.
- Ничего-ничего… Здесь, конечно, тесновато, но… Это я - подпоручик Карпуха… - доброжелательно представился сосед.
- А вот я здесь, справа, - отозвался из своего угла капитан Ростовцев.
Наконец все, как могли, устроились на соломе, после чего Кольцов спросил:
- Вас давно пленили, господа?
- Дня четыре назад… может быть, пять, - отозвался полковник. - Время мы отсчитываем приблизительно. По баланде, которую сюда спускают раз в сутки.
- Мне кажется, что мы здесь по крайней мере месяц, - буркнул капитан Ростовцев.
- Расскажите, что там, на воле? - пододвинулся к Кольцову полковник. Кольцов немного помедлил: мысленно согласовал ответ со своей легендой.
- Газеты красных не очень балуют новостями, - сокрушённо сказал он. - "Выпрямили линию фронта", "отошли на заранее подготовленные позиции" и так далее. По слухам же, наши успешно наступают и даже, кажется, взяли Луганск.
- Устаревшие сведения, капитан! - оживился полковник Львов. - Луганск мы взяли недели полторы назад, мой полк вошёл в него первым. Надеюсь, к сегодняшнему дню в наших руках уже и Бахмут, и Славянок.
- Благодарим вас за такие отличные новости, господа! - с умилением произнёс поручик Дудицкий.
- Нам с вами что толку сейчас от таких новостей? - прозвучал чей-то угрюмый голос.
- Ну как же! Со дня на день фронт продвинется сюда, и нас освободят! - ринулся в спор Дудицкий.
- Смешно! - все так же мрачно отозвались из темноты. - Когда наши будут подходить к этой богом проклятой столице новоявленного Боунапарте, нас попросту постреляют. Как кутят.
- Кто это сказал? - спросил полковник.
- Я. Ротмистр Волин.
- Стыдитесь! Вы же офицер!.. - Полковник прошелестел соломой. - Скажите, господа, ни у кого не найдётся покурить?
Довольно долго никто не отзывался, затем послышался неуверенный голос:
- У меня есть… Это Сиротин говорит!
- Махорка? - скептически спросил полковник.
- Она самая! - насмешливо ответил Сиротин.
- Ну что ж… Давайте закурим махорки, - согласился полковник и передвинулся к Сиротину.
Протрещала рвущаяся бумага, потом полковник попросил у Кольцова спички, прикурил и, придерживая горящую спичку на уровне своей головы, спросил у Сиротина:
- Интересно, а как сложившуюся на фронте ситуацию оценивают там у вас, в Красной Армии?
- Хреновая ситуация, чего там! - категорично заявил Сиротин. - Но, как говорится, цыплят по осени считают… Ещё повоюем!
- Мы-то, кажется, уже отвоевались.
- Это вы сказали, ротмистр? - обернулся на голос полковник.
- Нет, это я - подпоручик Карпуха. Мне тоже, как и ротмистру, не хочется себя тешить иллюзиями, господа. Мы уже в могиле. Братская могила, как пишут в газетах. Все!
Кольцов, с усмешкой слушавший этот разговор, прошептал:
- Повремените с истерикой, подпоручик… Надо думать! Быть может, нам ещё что-то и удастся!
- Но что?.. Я готов зубами грызть эти проклятые камни!
- Подумаем. Время у нас ещё есть, - невозмутимо ответил Кольцов.
- Правильно, капитан. Вижу в вас настоящего офицера, - одобрительно отозвался полковник. - На каком фронте воевали?
- На Западном, господин полковник, в пластунской бригаде генерала Казанцева.
- Василия Мефодиевича?! По-моему, он сейчас в Ростове. Кстати, фамилия ваша мне откуда-то знакома. Вы родом из каких мест? Кто ваши родители?
- Мой отец - начальник Сызрань-Рязанской железной дороги. Уездный предводитель дворянства, - спокойно, не скрывая потомственной гордости, отозвался Кольцов.
- Господи! Как тесен мир!.. - изумился полковник Львов. - Мы с вашим отцом, голубчик, встречались в бытность мою в Сызрани. У вас ведь там, кажется, имение?
- Было, господин полковник, имение… Было… - интонацией подчёркивая сожаление, ответил Кольцов. И подумал, как все же удачно, что полковник имел возможность быть знакомым только с отцом. Будь иначе, эта встреча в подвале обернулась бы катастрофой. А сейчас может даже принести пользу, если они, конечно, вырвутся отсюда. А в то, что вырваться удастся, он продолжал твёрдо верить, сознательно разжигал в себе эту веру, ибо она подстёгивала волю, обостряла, делала изощрённей мысль, что в создавшейся ситуации было необходимо. Человек действия, Кольцов не верил в абсолютно безвыходные ситуации. Всегда найдётся выход, надо только нащупать, найти его, действовать стремительно и точно. И сейчас он приказывал себе не отвлекаться, а думать, думать…
- Нет, надо же, какая встреча! - продолжал изумляться Львов. Он хотел ещё что-то сказать, но послышался короткий стон, и полковник умолк.
- Кто стонет? - спросил Дудицкий.
- Это я, подпоручик Карпуха!
- Он ранен, - пояснил капитан Ростовцев. - Четвёртый день просим у этих бандитов кусок бинта или хотя бы чистую тряпку.
- У меня есть бинт. Это я, Емельянов, говорю. Зажгите спичку. - И когда тусклый свет зажжённой спички осветил подвал, подошёл к раненому: - Покажите, что у вас?
Морщась от боли, подпоручик Карпуха неприязненно посмотрел на Емельянова.
- Любопытствуете?
- Покажите рану! - повторил Емельянов строже. - Я бывший фельдшер… правда, ветеринарный. - И присел около раненого.
Зажглась ещё одна спичка. Емельянов склонился к подпоручику, стал осматривать рану. Потом зажгли пучок соломы, всем хотелось помочь Карпухе.
- Ничего серьёзного… Кость не затронута… однако крови много потеряли… и нагноение. - Емельянов разорвал обёртку индивидуального пакета и умело забинтовал плечо Карпухи.
Волин поднял обёртку индивидуального пакета.
- Английский, - удивился он. - А говорят, у красных медикаментов нет!
- Трофейный, - пояснил Емельянов.
- Убили кого-нибудь?
- Возможно, - спокойно подтвердил Емельянов. - Стреляю я вообще-то неплохо! - И спросил у подпоручика: - Ну как чувствуете?
- Как будто легче, - вздохнул Карпуха, и в голосе его зазвучали тёплые нотки. - Я ведь с четырнадцатого на войне, и все пули мимо меня пролетали. Как заговорённый был - и на тебе! Не повезло!
- Почему же не повезло? Пятый день, а гангрены нет, лишь лёгкое нагноение. Повезло! - буркнул Емельянов.
- Вообще-то, господа, я всегда везучий был, - снова заговорил Карпуха. - С детства ещё. Совсем мальчишками были, играли в старом сарае, вот как в этом, что над нами. И кто-то полез на крышу, а она обвалилась. Так поверите, всех перекалечило, и даже того, что на крыше был, - а у меня - ни одной царапины.
- А я так сроду невезучий, - усмешливо отозвался Емельянов, - пять ранений, одна контузия. И сейчас вот опять не повезло.
…Время здесь, в подвале, тянулось уныло и медленно. Часов ни у кого не было, и день или ночь - узники определяли только по глухому топоту охранников над их головами. Ночью часовые спали. Зато ночью не спали крысы - это было их время. С истошным писком они носились по соломе, по ногам людей. Когда крысы совсем наглели, Кольцов зажигал спичку, и они торопливо, отталкивая друг друга - совсем как свиньи у кормушки, - исчезали в узких расщелинах между камнями.
Первое время узники много переговаривались друг с другом. Потом паузы длились все дольше и дольше. Человеку перед смертью, может быть, нужно одиночество. Люди то ли спали, то ли, лёжа с открытыми глазами, думали каждый о своём, одинаково безрадостном и тревожном.
Кольцов, ворочаясь на соломе, проклинал обстоятельства, сунувшие его в этот погреб. Проклинал именно обстоятельства, потому что его вины в происшедшем не было. Все шло так, как было задумано Фроловым, и ни в чем, ни в одной мелочи, не отступил он от своей легенды, от той роли, которую предстояло ему сыграть. Все началось удачно: он вышел на людей, которые взялись переправить его к белым, и этот новый Кольцов, в образе которого он стал жить, не вызвал подозрений, он, во всяком случае, никаких специальных проверок не заметил. И Волин и Дудицкий, вместе с которыми он должен был переправиться через линию фронта, тоже отнеслись к нему, как к своему, таким образом, первая часть их с Фроловым плана удачно осуществилась, и, если бы не налёт банды, Кольцов уже, должно быть, приступил бы к выполнению своего задания.