Михал, впрочем, посчитал поступок Самуэля все же не следствием кровавой резни в Париже, а все-таки маленькой местью Александру Радзивиллу, не пожелавшему брака Кмитича и Иоанны. Каким бы ловеласом ни был Кмитич, но влюбился по-настоящему лишь в сестру Михала. Все говорили, что красивым лицом и стройным станом Иоанна пошла в мать Феклу Волович - большие светло-карие глаза с поволокой, медового цвета волосы всегда убраны в самую модную прическу, гладкая кожа, высокий чистый белый лоб, тонкая шейка, гибкая талия…
Кмитич и Иоанна познакомились в Несвиже, когда Самуэль гостил у Радзивиллов. То было ясное летнее утро. Михал и Самуэль показывали другу другу свои достижения в вольтижировке на коне. Вначале Кмитич вел коня по кругу, а Михал совершил подход, бег рядом с лошадью, а затем впрыгнул в седло. В седле он со второго подхода исполнил ласточку, головой вниз, удерживая ноги вверху.
- Ну, как? - Михал соскочил с коня.
- Браво, пан Радзивилл! - улыбался Кмитич, которого к коням приучил отец еще с детства. - Через год-другой тебе не будет равных. А теперь давай я покажу!
Они поменялись местами. Теперь в седло скачущего рысью коня запрыгнул Кмитич. Он тут же забрался на седло коленями, встал и прыгнул, сделав в воздухе кульбит через голову, вновь сел. Глаза Михала округлились. Он такой акробатической прыти от друга явно не ожидал. Ну а оршанский войт продолжал удивлять: сделал ласточку с одного бока, потом с другого, свесился вниз головой, почти касаясь земли руками…
Шелестя шелком платья, к ним подошла Иоанна.
- Михал, кто этот такой ловкий пан? - она с восхищением смотрела на Кмитича.
- Так это пан Самуль из Орши, что ночью приехал к нам в гости. Я тебе о нем рассказывал. Пан Кмитич!
- A-а, так вот он какой, - длинные ресницы девушки распахнулись, она бросила более пристальный взгляд на симпатичного всадника. Про Кмитича она много слышала, но слышала в основном светские сплетни о его романах да дуэлях, число которых (слухов, но не самих романов и дуэлей) выросло в геометрической прогрессии за последний год.
Кмитич увидел Иоанну, тут же соскочил на землю, как-то весь неожиданно робея, приблизился к Михалу и его красавице-сестре, поцеловал девушке руку. Лишь взглянув в светло-карие очи Иоанны, Кмитич понял - влюбился.
Двадцатидвухлетний, уже ускушенный в амурных делах оршанский князь влюбился, как семнадцатилетний парубок. Иоанна также полюбила смелого, пусть и со скандальной славой молодого войта из Орши. Как любил Кмитич целовать пухленькие губки ее маленького рта, миндалевидные веки ее огромных глаз! Но любовь эта упиралась в каменную стенку прав и обязанностей Радзивиллов, их династических браков, союзов с другими сильными мира сего. "Вы, Радзивиллы, род самый знатный в Европе, верно, - говорил со слезами на глазах Кмитич Михалу, - уж я лично знатнее и не знаю. Сам король и князь великий пред вами как хлопец незграбный. Но вы не свободны, как мы, Кмиты. Ты уж не серчай на меня, братко, но вы в обязанностях своего рода как в кандалах. Ведь даже жениться по любви вам не выходит - лишь на ком надо для рода, для семьи, для политики. Полюбил я твою сестру Иоанну всем сердцем. Она меня тоже кахала. Так ведь нет! Сосватали ее за вице-канцлера Лещинского!.."
Михал также переживал. Он бледнел своими почти девичьими щеками, слушая обидчивую речь Кмитича, порой пылко возражал по поводу несвободы Радзивиллов, но понимал: его друг полностью прав. Ведь не голодранец же Самуэль Кмитич, но князь оршанский, менский, смоленский и гродненский! Почему бы не за него пойти его сестре под венец? Однако отец был непреклонен, полагая, что знает лучше, как осчастливить свою дочь… И не то чтобы Александр Радзивилл был скрягой или упрямцем. Нет. Он являлся человеком чести и слова и дал обещание отцу Лещинского женить своих детей еще в 34-м году, когда Иоанна была годовалым ребенком. В тот непростой год пехотная хоругвь Радзивилла попала около Смоленска под атаку превосходящих пеших и конных сил московитов. Бой был жаркий, но не в пользу литвинов, которые, отступая, были окружены и уже готовились умереть, как вдруг на помощь как нельзя кстати подоспела конница Лещинского и Яна Казимира. И шляхтичи отбились, сами пошли в атаку, опрокинули врага, обратив его в бегство. Именно тогда Радзивилл поклялся выдать замуж за сына Лещинского свою дочь и породниться со своим спасителем. Позже Александр Людвик с грустью наблюдал, как пылают сердца его любимой Иоанны и молодого удальца Кмитича, и даже в глубине души жалел о данном Лещинским обещании, но слово шляхтича есть слово шляхтича. И эта боевая клятва разрывала душу несвижского князя. Сам жених Лещинский отнюдь не пылал любовью к Иоанне, но ему льстила мысль породниться с красавицей из такого знатнейшего рода, как Радзивиллы.
И вот Кмитич уже и не католик вовсе. Католический приход Литвы, и без того весьма куцый, уменьшился еще на одного уважаемого в стране человека.
Михал из сострадания к другу рассказал Кмитичу и свою тайну, скрываемую от всех.
Он достал и тайком показал брелок с портретом обворожительной юной шатенки с длинными завитушками и милой улыбкой. Искусный художник, скорее всего, итальянец, изобразил лицо юной девушки, словно поймав момент ее веселого беззаботного смеха. Игривость шатенки подчеркивало и ее платье, весьма открытое на груди, и ее пухлая маленькая ручка, поддерживающая румяную, словно персик, щечку.
Кмитич всегда любил эти маленькие портретики якобы "второсортных" художников. Эти "карманные" работы отражали черты человека куда лучше, чем огромные парадные портреты авторитетных мастаков, где безучастные фигуры с асимметричными лицами демонстрировали лишь костюм да прическу. Фламандские и итальянские художники всегда восхищали Кмитича, а вот литвинских он терпеть не мог, потому никогда не позировал перед мольбертом, объясняя это тем, что не желает "пугать своей перекошенной рожей собственных потомков". Эти же маленькие портретики в брелках, созданные простыми ремесленниками или даже школярами мастацких студий, отлично передавали всю прелесть женских черт, с удивительной чуткостью фиксируя даже мимолетный смех и взгляд. Вот и сейчас белые зубки смеющейся девушки были словно выхвачены из пространства и времени чьей-то талантливой рукой и зафиксированы навечно.
- Вось на гэтай Аннусе я и ажанюсь, - умиленно улыбаясь портретику, говорил Михал и грустно добавил: - если позволят.
- Файна дивчина! - рассматривал портрет в ладони Кмитич. - Небось полька? А кто ее так удивительно изобразил?
- Не-а, - качал головой Михал, влюбленно гладя пальцами глянец изображения, - это Аннуся, Анна Мария Радзивилл. И ей пока что двенадцать лет.
- Кто?! Дочь Януша Радзивилла?! Твоя кузина, двоюродная племянница?
- Так.
- Ну уж, - почесал затылок Самуэль, - на портрете она выглядит на лет шестнадцать, а то и семнадцать. А отец ее знает?
- Нет, конечно. Только ее опекун Богуслав чуть-чуть догадывается.
- Но она еще ребенок! А что, других дивчин мало? - упрекнул друга Кмитич, но, вновь взглянув на портрет, добавил: - Хотя, оно верно, у нас в Орше таких чаровниц няма. Ой, гляди! Ну их, этих Радзивиллов!
Кмитич был сильно обижен на отца Михала, из-за которого и разбилась его собственная любовь. Нынешнее сватовство к смоленской Маришке Злотей-Подберезской было скорее поступком отчаянным, желанием поскорее жениться, чтобы забыть Иоанну…
- А рисовал ее Вилли Дрозд, - запоздало ответил Михал.
- Кто?
- Ну, ты его не знаешь!
- Вилли? Немец, что ли?
- Не, он наш, местный…
- И так рисует?! - удивленно поднял темные брови Кмитич.
- Представь! Мать его голландка, потому и назвали Вильямом, тем более, что он там, в Голландии, и родился. А отец - так, тутэйший, из-под Несвижа - Дрозд. Учился в Голландии и там женился. Сейчас в суде работает в Городзее. А его сын рисует, как Бог! Он учится у самого Харменса ван Рейна Рембрандта! - и Михал поднял вверх указательный палец, словно упомянул имя Господа.
- Это, наверное, очень авторитетный человек, если ты делаешь такие страшные глаза, - чуть усмехнулся Кмитич, хотя фамилия показалось ему знакомой. Рембрандт… Да, так и было! Когда он учился на артиллеристских курсах знаменитого литвинского инженера артиллерии Казимира Семеновича в Амстердаме, то не раз слышал имя этой местной знаменитости.
- Стыдно, пан Кмитич, - сморщил нос Михал, - это лучший живописец в мире на данный момент, между прочим!
Для Михала живопись, особенно фламандская, была главным в жизни увлечением наравне с увлечением юной Аннусей. Он даже в глубине души мечтал сам стать художником под стать Рембрандту. Михал пробовал что-то рисовать красками, но быстро сообразил, что либо Бог не дал ему таланта, либо надо больше учиться не фехтованию и стрельбе из пистолета, а живописи. Но на то не хватало времени.
И вдруг Михал просиял, словно вспомнил что-то необыкновенное.
- Постой, так ты его должен помнить! - толкнул он в плечо Кмитича.
- Рембрандта?!
- Да нет, Дрозда! Он же в позапрошлом году твой портрет рисовал!
- Ах, точно! - улыбнулся смущенно Кмитич. Да, как бы он ни избегал художников-портретистов, один раз в Несвиже, находясь в гостях у Михала и его отца, Самуэль это все же сделал. Но позировал не ради собственного портрета перед мольбертом самовлюбленного мазилы в огромном берете, а перед простым городским восемнадцати- или семнадцатилетним хлопчиком, другом Михала и по его просьбе. И позировал просто, для экспозиции. Тем более что тот начинающий художник с кусками засохшей краски под ногтями, несколько непричесанными длинными русыми волосами и простым скромным лицом, худенький и неброско одетый, понравился молодому оршанскому князю. Как было отказать?! Вилли сделал набросок углем на большом листе, когда Кмитич ехал на коне на охоту с колчаном стрел и луком.
- Назову картину "Всадник" или "Литвинский всадник", - кажется, так сказал Вилли.
Дрозд нашел восседавшего на коне с луком и в меховой шапке Кмитича очень даже живописным и, жутко извиняясь и заикаясь от волнения, попросил постоять чуть подольше. Ну, и молодой князь уступил просьбе юного мастака, тем более что это ему не причинило никаких неудобств. А парень со своей работой справился на удивление быстро. "Неужели уже все?" - удивлялся Кмитич, соскочив с седла и подходя к Вилли. Тот на втором листе более четко изобразил его, Кмитича, да так похоже, что князь даже присвистнул: "Так ты, хлопец, таленавиты!" А вот теперь он впервые увидел законченную работу этого молодого дарования и подивился ее совершенству. "Если он и меня так изобразил красиво в красках, то я, пожалуй, купил бы тот портрет", - подумал Кмитич и спросил:
- А где он сейчас? Ну, этот Вилли?
- В Амстердаме, опять к Рембрандту уехал, но писал мне, что собирается переехать в Рим, так как получил приглашение от другого фламандского живописца, Яна Вермера.
- А как же полубожественный Рембрандт? Выходит, он не такой уж и авторитет, если даже Дрозд от него уходит?
- Ну, насчет Рембрандта, то Вилли мне в письме жаловался, - как-то сразу скис Михал, словно в том была и его вина, - писал, что учитель много пьет, бурно развлекается, а самые удачные работы учеников продает как свои.
- Ну прямо как Шекспир! - усмехнулся Кмитич. - Да они там все одинаковые, эти мастаки да писаки! Мне в Риге английские матросы рассказывали, что Шекспир тоже ничего не писал либо мало писал, а лишь играл в своем театре, присваивая все пьесы своих авторов себе.
Михал нахмурился. Про то он ничего не слышал.
- Ну, матросы вообще болтуны и врали еще те, - буркнул Михал, вспоминая адмирала Еванова-Лапусина…
***
Перед охотой был у Самуэля Кмитича один тайный ритуал: он всегда подходил к старому раскидистому дубу Диву, растущему на берегу Рши, который почитали местные кривичи-идолопоклонники, и просил удачной охоты у властелина леса. Он не просто верил - он знал, что этот водяной или железный дуб, как его называли лекари, с аспидного цвета корой с беловатыми пятнами и прямым стволом, не просто дуб, но повелитель всего восточного берега Рши. Вот и сейчас ярким солнечным днем первого червеня шел Кмитич к дубу с ястребом на рукавице. Издалека Див напоминал своей густой вершиной зеленый взрыв. А навстречу Кмитичу от дуба шел седой как лунь старец волхв с шестом в руке. Звали волхва Водила, но то было даже не имя, а нечто вроде жреческого титула. Помнил Водилу Самуэль еще с детства, и всегда старик был таким - седым, в неизменной белой длинной хламиде, с напоминающим змею шестом в суховатой руке и с болтающимися на груди символами и амулетами. Кмитич никогда близко не подходил к этому колдуну: о нем в Орше разное говорили, мол, злой, накликать всякое может. Поэтому оршанский князь, заприметив Водилу, замедлил шаг, уйдя чуть в сторону, давая возможность старцу пройти мимо него до того, как он дойдет до священного Дива. Но как ни изворачивался Кмитич, расстояние между ним и идущим от Дива старцем удивительным образом сокращалось, будто хорунжий шел не к дубу, а именно навстречу волхву. Удивленный Самуэль остановился. Но и это не помешало Водиле приближаться с прежней скоростью.
- День добры! - первым поздоровался Кмитич, несколько смущенный этой встречей.
- День добры, пане, - наклонил голову старец. При этом Кмитич почти с ужасом посмотрел на посох - уж очень он напомнил ему змею из сна. Ну точь-в-точь такая же! "Вот тебе и сон с четверга на пятницу!" - подумалось Кмитичу.
- А ты змей не бойся, людей бояться надо! - словно прочитав его мысли, усмехнулся волхв в белые усы.
- Так я и не боюсь змей, - как-то по-мальчишески оправдываясь, ответил Самуэль, - а людей…
- Ты ведь тоже кривиу гимине.
- Что? - не понял Кмитич.
- Рода кривического, - объяснил, усмехнувшись, старец, видимо, вначале сказав это выражение на старокривическом языке, - только уже забывший свои корни. Сусьюнге су гудаи.
- Не разумею, пан, - нахмурил бровь Кмитич. - "Что за заклинания?!"
- Я говорю, "слившегося с гудами" рода кривического ты, пан войт, - Водила при этом вновь загадочно усмехнулся, но, как казалось, вполне дружелюбно, из-за чего Кмитич подумал, что Водила настроен хорошо. У него немного отлегло от сердца. Бабка всегда предостерегала его встречаться с языческими вещунами и колдунами в плохом их настрое.
- Кривичи поклонялись змее, которую, чтобы не называть по имени, как лютичи называли волка лютом, именовали кривью. В ней мудрость! - продолжал Водила.
Кмитич слышал про это впервые, поэтому, удивившись, спросил:
- А почему вы вдруг про змею заговорили, уважаемый? Я разве что худого про нее сказал? И почему я людей должен бояться?
- Людей? - дед нахмурил кустистые белые брови. - Так ведь и червень люди прозвали тоже не просто так, как лютичи люта, а кривичи кривь. Червонный месяц, - покачал седой шевелюрой Водила, - это кепска. Это кровь, червоное чрево, вывернутое наружу.
- Червоные кветки, - поправил старика Кмитич, - они же файные! Потому и червень!
- Не, пане, - вновь с досадой покачал головой волхв, - ты идешь на охоту с ястребом, а с востока червонные люди идут на охоту за нами, людьми, кровь нашу проливать. Нехороший месяц червень, - старик вздохнул, - именно в червене начинались и будут начинаться самые червоные для наших земель войны. А эта, что сейчас идет самая кровавая будет. Червонное пламя охватит села и города, червонная кровь польется рекой…
"Началось, - почти с раздражением подумал Кмитич, - этим колдунам все бы страху нагонять да концы света предрекать…"
- Нет, плохой все же месяц наступает, пане, - продолжал Водила, словно читая мысли князя и споря с ним, - ой, кепский месяц! Первый Ангел уже вылил чашу свою на землю ("Это же, кажется, из "Откровения" фраза?" - с удивлением подумал Кмитич). Хочу благословить тебя, воин, на победу, но более - на мудрость истинного вуя. Ибо нелегко придется тебе. Выбирать всегда сложно. Но ты сковать дракона должен и ввергнуть его обратно в темницу. И ты спасешь всех, если выбор правильный сделаешь. И воинство небесное последует за тобой на конях белых, облеченных в виссон белый…
"Матка Боска! - вновь поразился Кмитич. - Да он почти цитирует "Откровение!" Видать, старый хитрец читает не только свои черные книги, но и Библию".
- Скоро получишь лист и поедешь в Смоленск, город, который скоро навсегда потеряем, - продолжал говорить Водила, внимательно глядя на Кмитича.
- Так, - кивнул оршанский войт, - поеду, ибо невеста там у меня сговоренная. Это многие знают. Но что за лист?
- Лист от гетмана. Готовься, - с этими словами старец стал обводить Кмитича своей рукой, словно заглаживая воздух вокруг него, - ты сейчас будешь как та куропатка, что от твоего ястреба улетать начнет.
На этом их загадочный разговор и закончился. Закончился так же быстро и непонятно, как и начался. Водила пошел дальше, а Кмитич некоторое время стоял с ястребом на рукавице и думал над таинственными словами волхва. Кое-что из сказанного выглядело весьма понятным, кое-что - совсем нет. Одно было ясно - старец говорил о грядущей с востока войне. "Наверное, казачки Хмельницкого опять пойдут с погромами, - думал Кмитич, - но… как-то это странно, чтобы их тут нам всем бояться! Что за лист я получу от гетмана? Почему мы Смоленск потеряем навсегда? А, ну его!" - и Кмитич зашагал дальше к дубу, с шумом прокладывая полами длинного коричневого походного камзола себе дорогу.