* * *
Расчищенное после недавнего боя поле небольшой отряд Кольцова покинул под вечер. К этому времени повреждения на железной дороге наспех отремонтировали и маломощная "кукушка" сипло попрощалась и неторопливо потащила правительственный вагон в столицу Крыма.
Уехала в сторону Феодосии на своем транспорте медслужба Тридцатой дивизии.
Разъехались возчики-татары, развозившие по окрестным селам раненых. Осталась здесь лишь похоронная команда, которая должна была предать земле убитых.
Неподалеку отсюда нашли неглубокую вымоину, углубили её лопатами. Дело затянулось почти до вечера. Обыскали всех убитых, своих и чужих, в поисках хоть каких-то документов, писем, хоть чего-то, что помогло бы выяснить фамилии и адреса погибших. Но определили фамилии немногих. Никто не предполагал умереть в этом самом последнем бою Гражданской войны.
На заходе солнца, когда могила была готова, мужики из похоронной команды немного поспорили, как хоронить: всех в одной общей яме или отдельно красных и белых. Сошлись на том, что смерть всех уравняла: и белых, и красных, православных, мусульман и атеистов. Православного священника нигде не могли отыскать. Напуганное слухами о большевистских репрессиях, православное духовенство сбежало из Крыма в предпоследние дни, накануне предполагаемого бегства Врангеля.
Татары возчики привезли перепуганного муллу, и тот пропел полагающиеся по этому поводу суры на непонятном языке.
И лишь когда все завершилось, Кольцов забрал с собой найденные при убитых бумаги, и его отряд из семнадцати человек тронулся в дальнейший путь. На развилке дороги остались только путейцы, не закончившие ремонтировать поврежденную железнодорожную ветку, ведущую на Феодосию.
Кольцов с Гольдманом ехали в одной тачанке, Бушкин - в другой. Темнело быстро. И едва только скрылось солнце, где-то вдали раздалось несколько выстрелов. Кто стрелял? Все еще пробирающиеся в Феодосийский и Керченский порты, отставшие от своих основных отрядов белогвардейцы? Или вышли на свой кровавый промысел мародеры? Или мальчишки, еще не успевшие повоевать, палили в небо из раскиданных повсюду винтовок? Проблем с оружием не было. После любой войны обыватели запасаются им впрок, в целях самообороны. По окончании боев всегда наступает время повального бандитизма и грабежей. И такие ночные перестрелки еще долго будут раздаваться в ночи: до тех пор, пока власти не сумеют окончательно ликвидировать все последствия войны. А это происходит не так скоро.
- Надо было в Джанкой вернуться, - сказал Гольдман. - Там бы спокойнее переждали ночь.
- Так в чем дело? - согласился Кольцов. - Пока еще не далеко отъехали.
- Плохая примета, - сказал возчик. - Тут недалеко село Колай, лучше там пересидим ночь.
Через час в глухой темени они едва не проехали село Колай. Света нигде в домах не было, и дома в черноте ночи совсем не угадывались. Собаки не лаяли, их во время войны беспощадно повывели. Нигде никого. Ни огонька, ни звука. Недобрая подозрительная и пугающая тишина.
Спустя какое-то время возчик их тачанки вдруг сказал:
- Вроде как оконце светится.
Остановились, присмотрелись. В черноте слабо прорисовывалось единственное оконце, в нем слабо угадывался свет. Видимо, в глубине комнаты тускло светил то ли подслеповатый каганец, то ли еле тлела перед иконами лампадка.
Они тронули коней, свернули и уперлись в массивные ворота.
Долго стучали. Но ни в доме, ни во двое не было слышно ни звука, ни шевеления. Даже окошко, слегка выделявшееся, совсем угасло, слилось с темнотой.
И все же настойчивость возчика, который продолжал стучать и выкрикивать: "Хозяин, выйди! Свои!", была вознаграждена.
Сперва в веранде послышался какой-то шум, потом прогремели засовы, и тихо скрипнула дверь.
- Чего стукаете! - прозвучал недовольный хриплый старческий голос. - Нормальни люди уже давно сплять.
- Папаша! Вы не бойтесь! Мы - свои! - повторил возчик елейным голосом.
- Своих теперь нема. Которы белые, допрежь як отступили, тоже говорили, шо свои. А ночью корову зарезали, одну шкуру посередке двора оставили. И вчера тоже. Якись "свои" на конях пригарцевали, дверь в церкви выбили, священника нашего Питирима во дворе холодной водой обливали, требовали золота. А у него всего-то золота: больна жинка та шестеро детей… - И без всякого перехода тем же сварливым голосом спросил: - Чего надо?
- Пересидеть бы в затишку до утра, - продолжил переговоры со стариком возчик. - Меру овса отсыплем, внукам на кашу будет.
- Внуков нема. И вас разместить некуда, - решительно сказал старик. - Трех ранетых на постой взяв.
- А хоть в сарайчике.
- Сколько вас? - начал сдаваться старик, понимая, что никуда эти гости в ночь не уйдут, а повернуть переговоры к худшему смогут.
- Семнадцать.
Неожиданно старик спросил:
- Может, хоть скажете, за кого вы? За белых, чи за красных?
- А вам, папаша, кто больше по сердцу?
В сенях зажегся фонарь "Летучая мышь", осветив большое окно на веранде. С фонарем в руках старик спустился по ступенькам во двор, через калитку вышел на улицу, осветил возчика, Гольдмана и Кольцова, цепко к ним присматриваясь. И затем бесцветным голосом сказал:
- Красни.
- Красные, папаша. Точно, - успокоил старика возчик. - Можете не бояться: никто ничего не присвоит.
- А мени не страшно. Шо могли, уже все присвоилы. - И, осветив фонарем стоящий на тачанке пулемет, старик добавил: - Вам и незачем ничого присваивать, все сами принесут, шо не попросите. А если и без спросу возьмете, тоже не станут супротивничать.
- Зачем же вы так-то, папаша? - укорил старика Гольдман, спускаясь с тачанки. - Мы - новая власть. Советская.
- Шо власть, это я поняв, - сказал старик. - Власти, оны завсегда при пулеметах. А которы при обрезах, те тоже власть, только бандитска. Оны солнця бояться, всё больше ночами властвують.
Он растворил ворота и, взмахнув фонарем, коротко осветил просторный двор.
Первые въехали тачанки, потом красноармейцы ввели коней.
- В летней кухне пересидите. Возле плиты есть трошки дров. Не пропадете.
- Тут ты прав, дедуня. В войну не пропали, а теперь и подавно, - сказал возчик.
В низенькой, но просторной летней кухоньке ггол был выстлан соломой, видимо, здесь не однажды ночевали.
Зажгли печку, дрова были сухие и почти сразу весело заполыхали. Кухонька постепенно наполнилась теплом. Красноармейцы охраны отправили троих во двор дежурить, остальные улеглись на соломе. Пулеметчики и возчики пристроились возле самой плиты, и отблески огня время от времени освещали их лица и обдавали теплом.
Кольцов, Гольдман и Бушкин уселись за большой обеденный стол, под которым тоже спали красноармейцы. Несмотря на усталость, никто из троих не мог уснуть.
Старик тоже долго не уходил, принес и сложил возле печки еще охапку дров, сказал:
- Вы часто дверь не открывайте, вам тепла до утра хватит.
- Спасибо за заботу, папаша.
Собираясь уйти, старик потоптался у выхода, указал глазами на стоящий на столе фонарь, посоветовал:
- Вы его лучше погасите. Живее утром будете.
- Что, бывает? - насторожился Бушкин.
- Оны какось узнають, хто, где и у кого. У мово соседа Федьки Молокана трех ночевщиков застрелили. Люди, видать, в Феодосию добирались, а может, в Керчь. Все забрали, и вещи, и одежу. В одном исподнем покойников оставили. А Павло Зубач рассказывав, шо в одежи, бувае, люди карманы пришивають, а в них кладут золото. Потому как уезжають люди не на неделю, а на всю жисть.
- И часто такое? - спросил Кольцов.
- Все время. Опосля того, як царя скинули.
Старик ушел. Кольцов оглядел кухоньку. Почти всех его сопровождающих сморил сон. Они тихо похрапывали после тяжелого дня. Время от времени красноармейцы охраны тихо входили в кухоньку, поднимали сменщиков, а сами укладывались на пригретое ими место.
Склонив головы на стол, придремнули Гольдман и Бушкин. А Кольцов продолжал бодрствовать. Он потянулся к окну, нащупал там небольшую стопку книг. Взял одну, потрепанную, открыл ее: "Арифметика. Л.Ф. Магницкий". На титульной странице выцветшая надпись чернилами: "Сашко! Toбi на згадку, може колись станет прохфесором. Василь та Марiя. 1911 piк".
Кто он, этот Сашко? Кто Василь и Мария? Где они сейчас? Живы ли? Кем доводятся старику?
Под утро у стен кухоньки прогремело несколько выстрелов. Во двор выскочили все разом. Дежурившие в это время красноармейцы суетливо бегали по подворью, стали открывать ворота. Пока ездовые торопливо впрягали в тачанки коней, пулеметчики вставляли в "максимы" пулеметные ленты.
- Что за шум? - спросил у пробегающего красноармейца Кольцов.
- Четверо или пятеро на конях. Постукали в калитку. И хитро так: три раза стукнут - подождут. И опять. Хотел подождать, что дальше будет. А тут мой Букет как заржет, видать, кобылу учуял. Те, с перепугу, из четырех стволов. Из обрезов. И - дьору!
В тишине был слышен удаляющийся топот копыт.
- Может, влупить им вслед? - спросил у Кольцова пулеметчик.
- Зачем?
- И то правда.
Несмотря на переполох во дворе, старик из хаты не вышел: не слышал выстрелов или по другой какой причине не захотел появляться перед гостями.
Остальная часть ночи прошла спокойно, хотя в сон уже никого не клонило.
Утром, когда они выводили на улицу коней, на пороге веранды появился старик. Он по-хозяйски окинул взглядом двор, открыл ворота. На улицу, однако, не вышел, вернулся к дому. Ожидая, пока они покинут двор, топтался возле входа на веранду.
Кольцов понял его затруднение и щадить его не стал.
- Что потеряли, папаша? - спросил он.
- Вроде як стреляли?
- Сашко приезжал, сынок ваш, - сказал Кольцов. - Проведать. Не ждали?
- Якый Сашко? Якый Сашко? - растерялся старик. - Ниякого Сашка я не знаю, - но глаза у старика стали колючими, торопливо забегали в тревожных размышлениях.
- Живой он! Живой! - успокоил старика Кольцов. - Их несколько было. С обрезами. Ночная власть! - напомнил Кольцов старику его же слова. - А с дневной властью встретиться почему-то не захотели.
Старик ничего не ответил. Он исподлобья наблюдал за тем, как красноармейцы седлали коней, заводили их в тачанки и как, наконец, покинули двор. И тут же стал греметь запорами ворот.
- Спасибо за приют, папаша! - подошел к калитке Кольцов. - Когда ваш Сашко снова приедет вас проведать, вы ему передайте мои слова. Игры с обрезами их до добра не доведут. Советская власть - это надолго.
- Не знаю я Сашка.
- Знаете. И Сашка, и Василя, и Марию.
Старик, почувствовав, что худшее позади, и гости никаких решительных действий принимать не собираются, осмелел.
- А может, то и не он был? Теперь много всяких по Крыму мотаются. И все с обрезами. А в Феодосии, в Керчи еще пока беляки сидять. У их не обрезы. У их винтовки и пулеметы.
- И с теми разберемся! - жестко сказал Кольцов, усаживаясь в тачанку. Отряд тронулся.
С утра дорога была пустынная. Они ехали, словно по необитаемому острову. Но к полудню, сразу за небольшим лесным поселком Сайтлер, на узкой говорливой речушке Биюк-Карасу, они встретили путейцев, которые заканчивали ремонт небольшого железнодорожного мостка. Неподалеку на путях стояли два пассажирских вагона, в которых на ночь размещались ремонтники, и платформа для перевозки инструментов и необходимых строительных материалов.
Путейцы с интересом рассматривали движущийся по гужевой дороге отряд Кольцова. Поравнявшись с ними, возчики остановили тачанки.
- Здравствуйте! - поприветствовал их Кольцов. - Как тут? Все тихо?
- Это как слухать! - сказал крепкий усатый пожилой путеец, видимо, бригадир. - Белые отступали, порушили мосток. Отремонтировали. А вчерашней ночью уже бандиты нашкодничали. Опять возились. Такая вот тишина…
- Большая банда? - поинтересовался Гольдман.
- В темноте не разглядишь. Носятся ночью какие-то, - бригадир критически оглядел отряд Кольцова. - Для них вас хватит.
- Пугаете? - спросил Кольцов.
- Нет. Предупреждаю. Вы, извиняюсь, куда направляетесь, если, конечно, это не военная тайна.
- На Владиславовку, а потом на Феодосию.
- А не шибко спешите? - удивился бригадир. - Феодосия пока беляками забита, Владиславовка тоже.
- Не, из Владиславовки, кажись, их выбили, - возразил путеец помоложе.
- Видать, снова - у белых, - сказал бригадир. - Вчера тут прошел почти что целый кубанский полк. Мимо Владиславовки не пройдут.
- Вас-то не трогают?
- А шо у нас взять? - сказала разбитная молодица путейка. В ватнике и толстом платке она походила на матрешку.
Бригадир еще раз оглядел отряд и решительно сказал:
- Горячие вы, хлопцы. Но пока вы туда не суйтесь. Сколько у вас той силы? Як у комара зимой. А белогвардейцы сейчас злющие, як пчелы перед холодами. Напоретесь на них, раздавят и сами не заметят.
- Что вы предлагаете? - спросил Гольдман.
- Предлагаю не рисковать. Партизаны вчера до нас наведывались, говорят: в Феодосии полно пароходов, беляки на них грузятся. День-другой тут переждите, или рядом, в каком-нибудь селе. А потом на все четыре стороны.
- Мы подумаем, - сказал Гольдман.
Совещались недолго. И уже минут через десять пошли занимать один из двух пассажирских вагонов.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Генерал Фостиков вместе со своим штабом пробился в Феодосию ночью и обнаружил, что город заняли мародеры. Их было немного, но они парализовали все припортовые улицы. Подняв ружейную стрельбу, они бегали по улицам, грабили магазины и поджигали все, что могло гореть. К утру уже горели пакгаузы, железнодорожные вагоны и склады, где хранились снаряды.
Склады успели потушить.
Напуганный непредсказуемыми последствиями, пароход "Аскольд", который стоял у пирса, занятый ранеными, медперсоналом и работниками городских учреждений, спешно отошел на рейд и бросил там якорь, ожидая, когда в городе наступит порядок.
В порту скапливались все новые партии военнослужащих, но ни капитаны "Дона", ни "Владимира" погрузку не начинали.
- Спускай сходни, начальник! - кричали ему с берега.
- Не можем рисковать! - в рупор прокричал капитан "Дона". - Утихомирьте тех оглоедов, что носятся по городу с факелами.
На борьбу с мародерами отправили группу юнкеров. Вскоре они доложили, что грабежи прекращены. Часть мародеров расстреляли, остальные спрятались на окраинах.
- Начинай погрузку! - свирепо приказывали с берега капитанам.
- Не велено! - отвечали в рупор.
Наконец в порту появился генерал Фостиков. Он обнаружил, что вместо пяти обещанных, у пирсов находились только два парохода. Третий, "Аскольд", был полностью загружен и стоял на рейде. А в порту скопились уже больше восьми тысяч солдат и офицеров, с трудом пробившихся сквозь боевые порядки красных.
- Почему не загружают? - волновалась толпа.
Фостиков поднялся на "Дон", и к своему удивлению обнаружил, что он тоже уже частично занят. Причем, большей частью, цивильными.
- Кто такие? - спросил Фостиков.
- В приличном обществе принято представляться, - нагловато сказал холеный юноша.
- Почему здесь? - обозлился Фостиков.
- Я - заместитель председателя Акционерного общества "Центросекция". - Юноша указал глазами на еще нескольких молодых людей, уютно разместившихся на палубе: - А это - мои сотрудники.
- Плавать умеешь?
- Вы, собственно, к чему? - возмутился юноша.
- Вышвырните этого фармазона за борт! - приказал Фостиков.
И через короткое время раздался звучный шлепок о забортную воду.
- Остальным предлагаю без скандала покинуть корабль. Свое имущество прихватите с собой! - спокойно сказал напуганным сотрудникам "Центросекции" Фостиков. - На "Дон" грузятся только кубанцы!
- А нам что, пропадать?
- Не имеете права!
- Будем жаловаться генералу Фостикову!
- Жалуйтесь! Я - начальник обороны феодосийского укрепрайона генерал Фостиков.
- Зачем же вносите беспорядок?
- Я вношу порядок. Вывезем всех. Но кого и на каком корабле, буду решать я. Единолично. Освободите корабль!
- Не уйдем! - заупрямились сотрудники "Центросекции".
- Даю пять минут - и за борт! Вместе со всем имуществом!
И вскоре толпа тех, кто уже ухитрился обжиться на корабле, торопливо спускалась по шаткому трапу. Подчиненные Фостикова провожали их за ограду портовой территории, где столпились ждущие посадки солдаты и офицеры Фостикова и несколько разрозненных отрядов Тереко-Астраханской бригады. Многие были ранены и, ожидая посадки, перевязывали друг друга.
Объявили посадку. Возле трапа стали ротные командиры, старались не пропустить на корабль чужих. Таких было немало. Их сталкивали с трапа и силой выгоняли за ограду.
А войска все прибывали. Кубанцы едва умещались на "Дону". Обстановка накалялась.
Крики. Ругань, Драки.
Начали загружать "Владимир". В первую очередь на него проследовали члены Кубанской Рады и их хозяйственные тыловые части. Следом по образованному солдатами, ожидающими своей очереди, коридору, к трапу двинулся обоз Кубанской Рады. С десяток телег, груженных мешками и ящиками, проехал по пирсу и остановился возле трапа.
- Что на телегах? - спросил Фостиков у сопровождающего обоз штабс-капитана.
- Документы и другое имущество Кубанской Рады.
- За борт! - гневно приказал Фостиков и обернулся к ездовым. - Выпрягайте коней!
Штабс-капитан пытался ругаться, бегал вдоль груженых телег. Но его никто не слушал.
Фостиков тоже не обращал никакого внимания на крики штабс-капитана. Он с каменным лицом, как индейский вождь, стоял на пирсе, и отблески пожаров, которые полыхали в городе, отражались на его лице.
Тяжело бултыхнулись в воду телеги. Какие-то ящики и мешки, заполненные чем-то плавучим, долго не хотели тонуть, но, порядком промокнув, пошли ко дну.
Заканчивал погрузку "Владимир". Он забрал на борт больше четырех тысяч человек, но солдаты и офицеры продолжали лезть на корабль.
- Что вы делаете! - кричал помощник Фостикова подполковник Десницкий. - Мы потонем!
Его не слушали.
Убрали сходни. Солдаты и офицеры с разбега прыгали с пирса на корабль, цеплялись за ограждения, взбирались на палубу.
- Рубите канаты! - истерично закричал капитан.
Разрубили канаты. "Владимир" стал медленно отплывать от пирса. Но те, кто уже был на пирсе, не хотели упускать свой последний шанс и пытались по-прежнему с разбега допрыгнуть до корабля. Но водная гладь между ним и пирсом стала уже непреодолимой, они шлепались в ледяную воду и, барахтаясь, возвращались к берегу.
Кораблей у причалов больше не было. И будущее столпившихся у ограды и заполнивших причалы людей казалось катастрофическим.
В толпе раздалось несколько хлопков, и толпа шарахнулась в стороны, образовав небольшое пространство, на котором корчились в агонии и умирали самоубийцы.
Фостиков попросил радистов "Владимира" связать его с Врангелем. Командующий уже находился на крейсере "Генерал Корнилов" и оттуда руководил эвакуацией.
Врангель ответил сразу, видимо, он эту ночь не ложился спать, разрешая массу ежечасно возникающих проблем.