Глеб аккуратно свернул "декларацию", сунул в карман. Обвел взглядом сидящих за столом и убедился: его желчная речь их придавила. Глаза Долматова растерянно бегали, Землянский и Матцев смотрели в стол. Лишь Серов внимательно щурился на него. Челюсти его были плотно сжаты.
- За такие речи полагается вроде бы одно - к стенке, - процедил он сквозь зубы и усмехнулся.
- Легче от этого не станет. Правда есть правда, - парировал Глеб.
- Что же ты?.. Всю нашу идейную программу топчешь? - медленно, словно выдавливая слова, проговорил Долматов.
- На сегодняшний день это не программа, а муть. Сочинители! Ленин со своим нэпом выбил из-под вас все сваи. Вы за свободную торговлю города и деревни, а коммунисты? За то же самое. За что же мужику погибать? Прочтет и задумается. А задумается, скажет: "А ну его подальше, этого Серова! Пойду сдаваться, прощение мне гарантируют, вот главное…"
- И ты задумался? - покривил губы Серов.
- Василий Алексеевич, пойми. Не обо мне речь. Меня не простят, я не тот сердитый мужичок, у которого комиссары хлеб отбирали. У меня с ними одна тропа - войны. У тебя, по-моему, тоже. Хотя… как знать.
- И меня, думаешь, простят? - Красивое лицо Серова исказила гримаса. - Нет уж, счет больно велик.
- Не знаю, не мне считать, - сухо ответил Глеб. - Сейчас надо соображать, вы правы, как нам сохранить дивизию. До каких пор сохранять? Посмотрим. Предположим, заграница на Совдепию полезет. А с новой интервенцией и внутри, глядишь, начнется заваруха.
- Тут сохранишь, - пробурчал Долматов. - Ты, Глеб, небось мыслишь, что такая цидулька всего одна? Мы их уже неделю подбираем, их только у меня десятка полтора. Как с неба попадали. А сколько их за пазухами?
- Полно их, проклятых. Заметно стало по дезертирству, - встрял Матцев. - Раньше единицы бежали, а позавчера всем взводом по домам рванули. Саратовские все. Не желают, вишь, за Урал.
- Найти их распространителя! Я считаю, нет важней у нас задачи. - Глеб задумчиво пощипал ус - Только страх перед чекистской расплатой может удержать в седле наших мужиков. Только на страхе, что коммунисты непременно и каждому отомстят, мы должны строить свою пропаганду.
Обычно выдержанный Долматов грохнул кулаком по столу. Опрокинулся стакан. Желтая дорожка чая побежала по скатерти и иссякла, впитавшись в нее, как речка в пустыню.
- Так что же мы, и в самом деле - просто бандиты? Ежели без программы, то кто ж тогда…
- Оставь, Федор! - прервал его Серов. - Ильин дело говорит, только вот слушать нам правду неохота. А надо. Надо! Матцев!
- Чего, Василь Лексеич?
- Твоя первая забота: прощупать, от кого идет зараза. Может, их и вправду уже тыща, листовок этих. Только и ждут случая. Кого дать в помощники?
- Бурова. И… - Матцев метнул взгляд на Ильина: - И вот его. Нужны головастые, а у них котелки варят.
- Тогда вы с Ильиным идите. Возьмите листовки… Найди Бурова и сами порешите, как, значит, действовать. У нас тут делов хватит. Через день двинемся.
- На Гурьев? - сорвалось у Матцева. В голосе его была надежда: неужто наконец и в городе удастся пошуровать? Жадность председателя следкомиссии была общеизвестна.
- Трепло. Иди!
Долматов протянул Матцеву пачку листовок. Тот встал, кивнул Ильину.
Глеб знал, что план продвижения Атаманской дивизии всегда держался в строжайшем секрете от всех, кроме заместителей Серова, начштаба и членов РВС. Сейчас он ненароком услышал неположенное. Ну и что? У него будут теперь иные заботы. Где-то прячутся люди, от которых повстанцы получают листовки с пропуском на сдачу. Людей этих надо найти. Чего бы это ему ни стоило, но - найти!
Глеб начинает розыск
На многих извилистых километрах снежной долины, пролегшей вдоль Урала, растянулась темной цепочкой серовская дивизия. Пропустив далеко вперед конный дозор, во главе колонны идет киргизский эскадрон - проминает широкими ступнями верблюдов тракт, заметенный декабрьскими буранами. Дальше, по трое в ряду, тянутся два полка кавалеристов: Потом - длиннющий пароконный обоз, груженный ранеными, больными и награбленным добром. Телег на всех не хватает - пехотинцы тяжело шагают по рыхлому снегу. Лишь иногда закутанная в платки подводчица сжалится, подсадит кого-нибудь понемощней, выбившегося из сил. Однако всякого пешего греет надежда, что скоро и он добудет себе лошадь или, на худой конец, верблюда: впереди ждут не только бои, но и поселки. А у мужиков и киргизов животину берут, не спрашивая. Казачество не трогают: их земля, с ними только свяжись. Хотя и хмурятся бородачи, не простившие советской власти отобранных царских льгот, союзники они ненадежные.
Вчера на площади в Тополях упрямый Федор Долматов вознамерился доказать - больше всего, наверное, самому себе, - что еще крепка его эсеровская идейная платформа. Решил, словом, пронять пасмурную казару. Накануне весь вечер вместе со всем реввоенсоветом сочинял воззвание. Переписали от руки - последний ундервуд был брошен при отходе от Пугачева. Всяко соблазнял тополинских казаков Долматов, надрывая простуженный бас перед молчаливой толпой, сулил и землю и волю. Даже предложил казакам бесплатно получить у обозных соленую рыбу.
Взять рыбки охотники нашлись. Но возглас "Долой Советскую власть, да здравствует Учредительное собрание!" не поддержала ни одна живая душа.
- Кончай со своей эсеровщиной, - сказал Долматову в сердцах Серов. - Нашел перед кем распинаться.
- Не царю же батюшке "уру" кричать? - обозлился председатель реввоенсовета. Надвинул папаху на глаза и, бычась на всех, ушел в дом. Через час он уже лыка не вязал: до сердца проняло его политическое поражение. Сегодня, в утро выезда из Тополей, был Федор сумрачен, и не только с похмелья.
У Глеба же настроение было отменное. Всего за час до выступления в поход ему удалось сменять старую железнодорожную куртку. Да так удачно: дал за нее киргизский комэск новенький маузер в лакированной деревянной кобуре и в придачу - небольшой платок оренбургского пуха. Вышли теплейшие портянки. Черно-зеленые от грязи и ветхости онучи - недельной давности подарок Федота Ануфриева - он, уезжая со двора, повесил на плетень. Дрянь, тряпье, а кому-то, глядишь, и сгодится.
Унылы ландшафты уральского правобережья. Хоть и петляет застывшая река, то приближаясь вплотную к Гурьевскому тракту, то уползая на версты, веселей путь не становится. Присыпанная снегом солонцовая низина - ни колков, ни пригорков, как было в Поволжье… С угрюмостью в лицах удалялись от своих домов и семей - да целы ли они еще? - степные хищники Атаманской дивизии Серова. Разве что грела надежда на предстоящее взятие Гурьева. Город не так велик, но богат - торгует, рыбачит. И, кроме всего прочего, стоит Гурьев на Каспии, где ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет. Серов надеялся: с моря могут помочь. Прочие же подумывали: не в зимнюю же степь им бежать. А море - море, оно большое.
Облеченный особым заданием командования, Глеб Ильин старался вовсю. Ночью при свете коптилки пометил значками дюжину листовок, взятых у Матцева.
- Есть у меня замысел, но говорить рано - сглазишь, - пошутил он. - Тебе они все не нужны, нет? А я на них, как на живца, буду ловить.
Матцев пожал плечами и отсчитал ему ровно двенадцать листовок с так и бросающимся в глаза словом "Бандит!" Глеб пометил их: одни - крестиком в правом верхнем углу, другие - перегибом наискосок, а у третьих чуть закруглил уголочки. Теперь у него было; как у шулера, три крапленые колоды, каждая из четырех карт. Их надо было умудриться подсунуть неустойчивым элементам. Кое-кого Глеб Ильин уже присмотрел.
Впрочем, осуществить эту акцию не так уж и трудно. Пропагандист, доверенное лицо реввоенсовета, должен быть всегда с людьми, поддерживая в походах моральный и политический дух войска. Потому крепенькая, игреневой масти лошадка Ильина всхрапывает то в конце, то в начале движущейся колонны, рыжие ее бока лоснятся от пота. А ее хозяин, статный даже в нелепой, по колено обкорнанной шубе, все беспокоит шпорами и, догнав очередной эскадрон, бойко митингует на ходу.
- Коммунисты хотят своими посулами доказать мужику, - не слишком громко, чтоб не застудить горло, внушает повстанцам Глеб, - что пришла наконец пора сеять, строить, мягко спать и детишек учить. Они, конечно, рады были бы, если б крестьяне простили им грабительские продразверстки и комиссарское самочинство. Только товарищи напрасно стараются! Русский человек кровных обид не спускает никому! Нас не купишь никакими нэпами и продналогами!
Скрип, скрип, скрип - поддразнивает Глеба снег под копытами. Звяк, звяк - посмеиваются над его словами уздечки. Клубы пара, струясь, поднимаются от морд безразличных к речам лошадей, вырываются вместе с приглушенным матом из-под запущенных бород.
Кто-то в колонне не выдерживает:
- Эй, ты разобъясни лучше, что за порядки будут? Что, ежели хлебный налог сдал, так остальное - твое, что ль?
Столь лобовой вопрос ставит Глеба в страшно неловкое положение. Он хмурит брови и до боли рвет удилами рот лошади. Разворачиваясь, зло кричит, прежде чем отъехать:
- Тебе-то что до этого? Ты знай себе воюй! Тебе одно надо помнить: видишь коммуниста - стреляй!
И слышит, как вслед ему несется многоголосая отборная брань.
"Хорошо, что еще не пуля", - думает Глеб.
На привале в поселке Редутский, мало чем отличающемся от Тополей, к Ильину подошел Федот Ануфриев, большеглушицкий крестьянин лет сорока с пятнами на щеках. Умудрился нынче обморозить лицо, хотя и ветер был несильный, и морозец сиротский.
- Загляни к нам, Глеб, мужики поспрашивать тебя хотят. Про жизнь и вопче… Мы через три дома от тебя квартируемся. Зайдешь?
Удобней случая могло и не быть. С Ануфриевым Ильин уже бывал однажды на постое. Настроение у мужика было аховое. Не раз прорывались у него реплики, за которые, услышь их Матцев или Мазанов, не миновать бы Федоту стенки.
В тусклом свете заправленного бараньим жиром каганца на тяжелых деревянных скамейках сидели у стола шестеро или семеро повстанцев. Тяжелый дух стоял в горнице: напоминали о себе невидимые в полутьме портянки, которые сохли на русской печи. Перекрестившись на огонек лампадки, Ильин поздоровался и только сейчас заметил в горнице пожилую, сурового вида хозяйку. "Она как раз и ни к чему, - подумал он, но решил: - По обстоятельствам… Посмотрим".
Федот с приятелями только-только начал ужинать: в миске дымились крупные куски конины. Сегодня в полку Мазанова забили двух обезножевших лошадей - ужин был на славу. Еще удивительней было видеть два круглых, похоже, только что испеченных ржаных каравая.
- Присаживайся, па-ра-пагандист, - с трудом выговорив трудное слово, добродушно рассмеялся лысоватый мужик, заросший щетиной до ушей. И его знал Ильин: Леонтий Пугач, односельчанин и закадычный друг-приятель Федота.
Глеб не отказался. Степенно, без разговоров, но быстро доели мясо. Полкаравая Федот с молчаливого согласия остальных сунул в мешок, два добрых куска отодвинул на дальний край стола. Все поняли: это хозяйке - и так же молчаливо согласились.
- Угощайтесь, у меня полукрупка, фабричная, - Федот распахнул перед Глебом кисет с махоркой. - С бумажкой у нас туговато…
- Это есть, - Глеб достал из кармана френча пачечку бумажек. Приглядевшись, выбрал одну и ловко свернул цигарку. Мятую бумажную стопку небрежно бросил на лавку между собой и Федотом.
Тот достал кремень, кресало, трут. Выбил огонь.
- О чем говорить будем? - Глеб с наслаждением затянулся. Гнилой самосад опротивел ему до чертиков.
Федот помахал заскорузлой ладонью хозяйке: давай-ка поскорей убирай со стола! И кивнул на порог. На худом лице женщины ничего не отразилось. Накинула на плечи платок и исчезла за дверью.
- Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, - осторожно начал Федот. - Гутарят, что ты у американцев работал, верно?
- Работал.
Мужики переглянулись.
- Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, - продолжал Федот. - Нас это не шибко задирает. Ноты скажи-ка: ежели вся Европа-Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?
- Кормит не правительство Америки. АРА - это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…
- Брось! - запальчиво перебил Леонтий. - Сказывали: все мериканцы - в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.
- Потому как нэп! - твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. - Теперь свободная торговля будет… Как раньше.
- Не как раньше. С налогом! - встрял еще кто-то у него за спиной.
Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.
Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!
- Спорьте, спорьте, - сказал он на прощанье. - Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи - это для нас.
И ушел, "забыв" бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную "бомбу", если промолчит, то… С него и надо будет начать.
За сегодняшний день он успел уже подложить две подобные пачечки. Обознику Ивану Хрищенко сунул в карман в самом начале пути, когда подсел на подводу, чтобы якобы переобуться. Такая же "бомба" была подложена худому, как жердь, и вечно грустному, как плакучая ива, оренбургскому гуртовщику Сергею Жигалину. А четвертую пачечку… Это было, без сомнения, слишком рискованно, но три незаполненных пропуска, подписанных председателем Саратовской губчека, он подложил в карман гимнастерки… начальнику штаба Атаманской дивизии Буржаковскому. Да, да, его-то Глеб хотел проверить в первую очередь!.. Не доверял он красному командиру, что-то уж слишком легко сдавшемуся Серову в плен.
Оставалось выполнить последний пункт плана, который он тщательно продумал ночью. Ильин соврал приятелям Ануфриева, сказав, что его срочно ждет Долматов. Просто это был хороший повод, чтобы неожиданно уйти из избы и незаметно оставить листовки. На самом деле Глеб торопился домой. Там, не обращая внимания на улегшихся спать хозяев - зажиточных казаков, с которыми он не успел еще и словечком перемолвиться, - он отыскал в сенях доску для раскатывания теста. Вытер полотенцем и при свете лампадки, мусоля химический карандаш, крупно написал на доске:
"Боец Атаманской дивизии! Эти поганые листки ходят по нашему славному войску. Их очень много, и какие-то гады тайно раздают их, чтобы толкнуть нас на позорную сдачу с оружием.
Ищи того, кто толкает тебя на измену! Найди его и сдай в следкомиссию Матцеву! Пусть предатель получит другой пропуск - на тот свет! Да здравствует Учредительное собрание! Никаких соглашений с комиссарами! Мы будем верны народной идее до самой смерти! Нас не купить!"
Справа и слева от текста Глеб приклеил две листовки с текстами лицевой и обратной сторон. Сорвал со стены в горнице олеографическую картинку, изображавшую битву с турками под Плевной, ножом выдернул из стены гвозди. Надел шубу, пришлепнул на макушке кубанку с малиновым верхом и вышел на улицу.
Темнота его не смутила. Глеб заранее выбрал место, где он пристроит доску с плакатом. Он прибьет ее к столбу невдалеке от коновязи своего полка. Завтра утром кавалеристы Мазанова сразу ее увидят.
…Он намеренно возвращался мимо избы, где ужинал с Ануфриевым и его дружками. Там все еще мерцала коптюшка. Поколебавшись, Глеб свернул и направился к крыльцу, где, пыхая огоньком самокруток, стояли двое.
- Федот, ты? - крикнул Ильин, останавливаясь в нескольких шагах.
- Нету. В горнице он, - отозвался хрипловатый тенор Пугача. - А позвать?
- Я там у вас ничего не обронил?
На крыльце немного помолчали.
- Вроде ничего, - послышался спокойный ответ.
- Может, Ануфриев что нашел?
Дверь из сеней хлопнула, на крыльцо вышел третий.
- Вот и Федот, - нервно засмеялся Пугач.
- А кто там? - настороженно спросил Ануфриев.
- Да это Глеб, "американец". Спрашивает, не нашли мы чего? Обронил вроде.
- Кисет, что ль? Или из оружия? - с сочувствием спросил Ануфриев.
- Да нет… Так… Бумажки… - В голосе Глеба звучало искреннее огорчение.
- Бумажков нет, - уверенно сказал Федот. - И другого вашего ничего не видели.
- Эх!.. - Глеб в сердцах выругался. - Где-то по дороге обронил. Ищи теперь!
"Ну вот ты теперь и мой, голубчик", - с удовлетворением сказал он себе.
"Грамотный - учи, безграмотный - учись!"
Каждый день Шура принимала в коллекторе угасающих от голода детей. Их подбирали в соборных садах, в складских подвалах, на вокзале, в обезлюдевших домах. Найденышей не называли ни воспитанниками, как в детских домах, ни беспризорниками, ни даже просто детьми. В бумагах они числились "временным контингентом". Тифозных и горячечных, с лишаями и явными признаками других заразных заболеваний сразу передавали в больницы и инфекционные бараки. Но мало кого из остальных ребятишек, которых Шура купала, мазала йодом и мазью, переодевала, кормила и уговаривала уснуть, можно было назвать здоровыми. Как правило, все они были дистрофиками, отвыкшими от горячей пиши, у всех были больные желудки, они часто падали в обморок. У многих обозначились отклонения в психике - и у подростков, которые порой по - полчаса бились в истерических припадках, и у трехлетних мумий - отрешенных, не реагирующих ни на развлечения, ни на ласку.
Потом их увозили. Кого через три дня, кого через неделю-полторы. За короткое это время некоторые дети успевали оттаять, даже привязаться к Шуре и тетеньке Марусе. Таких жалко было до слез. Санитарка тетя Маруся была из сельских беженок. В Алексеевке у нее умерли две дочки, третья, четырехлетняя Глашка, кормилась здесь. Только она одна не входила во "временный контингент".