Конечно, любой человек, возмущенный такой несправедливостью мог отправить письменный протест на имя епископа, нашей сумасшедшей королевы Марии или даже самого папы Пия VII, но какое сочувствие бы они ни выразили, их всех гораздо больше заботил вопрос, как избежать захвата страны Наполеоном. Они были заняты лишь официальными сообщениями из-за границы. Можно было послать возмущенное письмо кому угодно, но результат был бы один и тот же.
Но тогда я не подозревал об этих вещах, поэтому возмущенно смотрел на кровельщика Тьяго, отчитывающего Даниэля.
Парнишка смущенно опустил глаза. Он так же, как и я, ожидал, что его похвалят.
- Клянусь Богом, я только хотел помочь, - наконец сказал он. - И помог. Иначе ее в живых бы уже не было.
Даниэль прикрыл глаза рукой, стараясь не расплакаться перед мужчинами, затем потер виски большим и указательным пальцами, словно прогоняя дурные мысли. Этот жест означал душевную боль, как я узнал гораздо позже, через несколько лет. Затем он, совсем как взрослый, сказал:
- Думаю, что мне пора. Удачного вам дня.
Прежде чем уйти, он нагнулся, чтобы поднять камень.
- Оставь его, парень, - Тьяго предостерегающе поднял палец. - Ты принес достаточно вреда за этот день.
Но Даниэль все-таки подобрал камень с земли, чем навлек на себя новые ругательства Тьяго и остальных мужчин. Голый череп мальчишки, выбритый, очевидно, чтобы избавиться от вшей, вызвал во мне еще большее сочувствие к нему. Этот парень был неудачником, выглядел несчастным и больным, - возможно, это и побуждало мужчин обращаться с ним столь жестоко. Будь он блондином с шелковыми кудрями, одетым в дорогой шелковый малиновый плащ, конфликт разрешился бы ободряющим похлопыванием по спине.
Я выбежал вперед.
- Сеньор Тьяго, - закричал я. - Сеньор Тьяго, сеньору Беатрис избили! Мерзавец пинал ее ногами!
- Джон, немедленно ступай домой, - ответил он, недовольно нахмурив брови.
- Ее же били, - закричал я. - Глаз у нее заплыл На лице большой кровоподтек. Неужели вы не видели? Разве так можно поступать? Этот человек, он… он - проклятый трус. - Последние слова я сказал по-английски; так мой отец называл подлых негодяев, и я не смог вспомнить на португальском выражения, равнозначного этому.
Судя по взгляду, Тьяго не понял меня, и я стал лихорадочно подыскивать подходящие слова на португальском. Но он схватил меня за руку, не желая даже слушать.
- Пойдем, сынок, я отведу тебя к матери, - сказал он. Глаза его горели праведным гневом.
- Если вы не отпустите меня… - закричал я.
- То что будет? - засмеялся он.
Я подумал, не пнуть ли его в то место, где неприлично топорщилась ткань на рваных брюках, но понимал, что это не даст мне ничего, кроме новых проблем.
- Смейтесь надо мной, если хотите, - заявил я весь дрожа и пытаясь подражать голосу отца, - но если вы не оставите в покое этого парня…
К сожалению, из-за юного возраста, я не знал, как лучше закончить столь дерзкую фразу. К тому же я до сих пор не высвободил свою руку из грубой хватки Тьяго.
Однако, благодаря Даниэлю, завершения этой угрозы не понадобилось. Поднявшись, он метнул камень прямо во властное лицо Тьяго, хотя и с меньшей силой, чтобы тот смог уклониться.
Кровельщик пригнулся и ослабил хватку.
- Быстрей! - крикнул мне Даниэль, яростно размахивая руками. - Закрой свою чертову пасть и беги, маленькая серая мышь! Ты - свободен!
Глава 2
Иногда мне кажется, что надежда не существует в природе обособленно; она, подобно эфиру, наполняет нас в момент рождения.
В последнее время я даже пришел к неутешительному выводу, что природа дает нам руки и ноги, глаза и уши, чтобы мы были верными слугами этого бескрайнего тумана надежды, и словно искусные алхимики, воплощали его, насколько это возможно, в осязаемую действительность, придавали ему форму и влияние. Когда я освободился от хватки Тьяго, я служил надежде так беззаветно, как только позволяло мне мое юное сердце. Я мчался по улице, переполненный дикой радостью, не обращая внимания на брань позади, желая лишь подружиться с дерзким парнем, который мне помог.
Я нагнал Даниэля за городскими воротами.
- Зачем ты преследуешь меня, каральо? - раздраженно воскликнул он.
Каральо - грубое название мужского полового органа. Многие жители Порту часто заканчивают фразы подобными ругательствами.
Не зная, что сказать, я с несчастным видом плелся позади него. Наконец я пробормотал, что хотел бы поблагодарить его за то, что он освободил меня от кровельщика Тьяго.
- Ты странная маленькая мышь, - произнес он.
- Нет, - обиженно ответил я, не сознавая, насколько он прав.
Затем он продолжил нараспев:
- Esquisito e pequenito, corajoso e faladoso…
Этот стишок относился ко мне и означал примерно следующее: "странный да маленький, отважный да удаленький". Последнее португальское слово, faladoso, он, очевидно, придумал сам.
В тот момент я подумал, что он, наверное, неглуп. Он хитро улыбнулся мне, показав язык. Один клык у него отсутствовал, что делало его немного похожим на сумасшедшего. Я тогда не слышал о Шекспире, но легко могу представить, что Пака сыграл актер, обладающий характером Даниэля.
Позже он рассказал мне о своем отце, рыбаке, живущем на острове Ньюфаундленд. Парень собирался присоединиться к нему в море через два года, когда ему исполнится четырнадцать. Он рассказал про свою мать, швею в магазине дамского платья на Руа-дуж-Инглезес, одной из самых шикарных улиц нашего города.
- Она шьет вещи для жен самых богатых торговцев города, - похвастался он.
Почувствовав мои сомнения, поскольку это звучало неправдоподобно, учитывая состояние одежды, которая была на нем, он добавил уверенным тоном:
- Однажды мама сшила платье для королевы Марии. Длинное, пурпурное, все в кружевах… Ты никогда не видел столько ткани. Черт, в него бы влезли две или три коровы!
Я хотел побольше узнать о королеве Марии и стаде коров, но он прервал мои вопросы, указав на свой дом, заросшую мхом лачугу на узкой темной улочке у реки. Дикие заросли жимолости подбирались вплотную к фасаду и возвышались над плоской крышей; над благоухающими цветами вились пчелы.
Даниэль достал из кармана ключ. Мы вошли в крошечную квадратную комнату, от стены до стены было не больше пяти шагов взрослого мужчины. Потолок провис в центре и был покрыт рыхлой черной плесенью, издававшей гнилой неприятный запах. Я испугался, что нас погребет здесь заживо, но Даниэль втолкнул меня внутрь.
Пол, облицованный потрескавшейся плиткой, до камина покрывал выцветший ковер с цветочным узором. Перед камином стоял деревянный таз, в котором плавали кудрявые листы бурокочанной капусты.
Мое внимание привлекло гранитное распятие над очагом. Лик Спасителя был закрашен жуткой смесью красок. Я никогда не спрашивал Даниэля, кто это сделал, но сейчас я думаю, что, вероятно, это был он сам. Мы не держали дома ни креста, ни четок: отец не признавал ничего, связанного с христианством, считая религию полным суеверием.
Наморщив лоб, Даниэль провел меня в чуть большую по размеру комнату, освещенную тусклым светом, просачивающимся через потрескавшееся окно на задней стене. В углу лежали два грубых матраса.
Даниэль проворно перескочил через разбросанные по полу вещи и успешно добрался до сундука, обшитого старыми кусками парусины. Открыв его, он извлек грубо вырезанную деревянную маску с носом в форме луковицы и прорезями для глаз. В отверстия рельефного лба были воткнуты две веточки, имитирующие оленьи рога. Щель на месте рта придавала маске мрачный вид.
Даниэль надел маску, превратившись в лесного зверя. У меня душа ушла в пятки. Я сказал:
- Осторожно. Превращение в животных таит в себе опасность.
- Это всего лишь маска, глупый, - он протянул ее мне.
Я взял ее и посмотрел в прорези глаз. Он сказал, что сделал ее сам. Я спросил, как, и он вытащил из сундука стальной резец, два ножа с короткими лезвиями и колотушки разных размеров.
- Где ты достал это?
- Кое-что я купил на деньги, которые заработал, собирая в стирку белье для сеньоры Беатрис. А кое-что выпросил у знакомого бондаря. Он отдает мне то, что ему самому не нужно.
- Ты работаешь с сеньорой Беатрис?
- Да.
Я присел на край сундука. Среди старых вещей было еще несколько масок с оленьими рогами и рожками других животных, с клыками, как у волка, а у одного даже был острый хоботок, как у москита.
Мы взяли с собой маску лягушки и оленя и направились к каровому озеру за пределами Порту. Из-под соломенной подушки Даниэль достал крошечный парусиновый мешочек, перетянутый шнурком, и повесил на шею.
- Там, внутри, талисман, - пояснил он мне. - Монах написал его для моей матери, а она отдала мне. Она говорит, что я должен его носить, когда выхожу за пределы города, потому что в сельской местности скрывается множество ведьм. Мама говорит, что волосы у них как конская грива, а пахнут они луком.
Даниэль развязал мешочек и вытащил лист старой грубой оберточной бумаги, сложенный вчетверо.
- Я не умею читать. Прочти его мне, - попросил он, развернув лист.
Небрежно написанный текст гласил: "Божественный сын Девы Марии, рожденный в Вифлееме, христианин, распятый за нас, умоляю тебя, Господи, пусть тело мое будет неуязвимо, сохрани меня от гибели. Если злодей пожелает навредить мне или следить за мной, чтобы поймать меня или ограбить, пусть его глаза не видят меня, его рот не говорит со мной, уши его не слышат меня, его руки не схватят меня, его ноги не догонят меня. Пусть оружием моим будет меч святого Георгия, убежищем моим - плащ Авраама и парус ноева ковчега".
Текст произвел на меня сильное впечатление, и я перечитал его, пока Даниэль надевал свои покрытые плесенью кожаные ботинки и пытался прихватить старое стеганое одеяло на случай, если будет холодно в лесу, где он решил заночевать.
Наш путь из города пролегал мимо птичьего рынка у монастыря Сан-Бенто. Проходя мимо ряда обветшалых деревянных прилавков, на которых стояли клетки со щебечущими жаворонками и дроздами, я сжал кулаки.
- С каким удовольствием я бы разрушил все это! - заявил я.
Даниэль, выругавшись, позвал меня вперед, и я подумал, что он не заметил моего гнева. Возле небольшого загона для крупного рогатого скота мы заметили жилистого длинноволосого мужчину в накидке с воротником из крысиного меха, совершенно неподходящей для жаркого июня. Мужчина забрался на опрокинутую корзину из ивовых прутьев. Кожа у него на руках и на лице была белой, как обглоданная кость. Пригнувшись, будто сражаясь с драконом, он кричал, что тело Господа нашего Иисуса Христа - единственный путь к искуплению грехов. Мы остановились послушать; мужчина вещал, что все иудеи, протестанты и неверующие должны быть изгнаны из Порту. Мы, оставленные Богом, достигнем Града Небесного лишь тогда, когда испьем крови Спасителя.
- Подлецы, сброд, дерьмо дьявола! - кричал он. - Мы должны сбросить всех марранов в навозную кучу и покончить с ними раз и навсегда!
Опять прозвучало слово "марраны". Оно раздражало меня, потому что я не знал его значения. И я услышал его уже второй раз за этот день!
Когда я спросил Даниэля, что оно означает, он покачал головой и потащил меня за собой. Тут проповедник прекратил свою напыщенную речь. Мне стало интересно, почему он замолчал, я обернулся и увидел, что он смотрит прямо на меня. Ухмыляясь, он махнул мне, чтобы я подошел ближе, как мне показалось в тот момент. Мое сердце в страхе упало.
В это время толстый коротышка с пером на шляпе подвел к проповеднику козла на веревке.
- Сатана приходит в личине козла, - обратился проповедник к толпе. - Еврей приходит в личине сатаны!
Вытащив из-под накидки почерневший от грязи нож, он спрыгнул с корзины. Затем он вонзил нож в несчастное создание, козел отчаянно заблеял, задрожал и упал на землю. Кровь хлынула из раны, словно вода из колонки. Подставляя руки под этот фонтан жизни, проповедник смазывал кровью лицо и волосы, воздевал руки к небу и призывал Господа в свидетели жертвоприношения. Раздались крики ужаса, и зеваки бросились врассыпную.
Заметив мой испуг, Даниэль сказал:
- Джон, любой старый мошенник с ржавым ножом может убить козла. Идем.
- Но он знает меня. Он смотрел на меня!
Даниэль нетерпеливо вздохнул, ответив, что мне наверняка показалось. Лишь спустя несколько лет я увидел связь между отвратительным торговцем и избиением сеньоры Беатрис.
В детстве величайшим даром я считал умение разговаривать с животными. Поэтому как только мы пришли к нашему озеру, я остановился и начал подражать щебетанию зимородка, которого заметил на дубе. Когда я закончил, мой пернатый друг посмотрел в воду с тридцатифутовой высоты. Потом он неожиданно бросился вниз, как крылатая стрела, и ушел под воду.
- Что с ним случилось? - воскликнул Даниэль.
- Сейчас увидишь.
Появившись несколько секунд спустя, еще красивее, чем до купания, птица вернулась на дерево с извивающейся в клюве серебряной рыбиной. Когда я обернулся разделить свой восторг с Даниэлем, то ожидал увидеть его лукавую улыбку, но вместо этого он заплакал.
Я молча смотрел на него; он закрыл глаза руками, наверняка стыдясь своих чувств. Когда я, наконец, осмелился спросить его, что случилось, он со злостью посмотрел на меня. Я решил предпринять краткую вылазку в лес, чтобы понаблюдать за птицами. Когда я вернулся, он заставил меня поклясться хранить в тайне то, что он мне скажет, а затем признался, что сеньора Беатрис - его бабушка.
- Ее дочь отказалась от меня, когда я был ребенком. Она оставила меня на колесе, а монахини отдали приемным родителям.
"Оставленный на колесе" было португальским выражением, означающим нежеланного младенца, оставляемого на специальном круглом столике в окне благотворительного учреждения. Этот стол был разделен деревянной перегородкой, чтобы сохранить личность матери в тайне. О брошенных детях заботились монашки, и, если представлялась возможность, отдавали их на воспитание приемным родителям.
- Почему она отказалась от тебя? - спросил я.
Даниэль вытер нос рукавом, поднял с земли ветку и начал яростно строгать ее ножом с коротким лезвием.
- Не знаю. Она умерла от лихорадки через год после того, как подбросила меня монашкам. Ей было всего девятнадцать лет. Наверное, она была слишком бедна и не могла заботиться обо мне.
Он посмотрел вдаль.
- Я узнал о ней только потому, что однажды сеньора Беатрис принесла выстиранное белье нашему соседу и увидела меня. Она сильно испугалась и ушла, бледная, как будто увидела привидение. Bobo de merda, sem cabeceira, va-te-embora, va agora.
Это еще одни стишки, которые ассоциируются у меня с Даниэлем. Они означают: "Безмозглый тупица, дрянной шалопай, оставь меня, да прочь ступай".
- Как я позже узнал, я очень похож на ее умершую дочь.
Кончиком ножа он вырезал в палке два крошечных отверстия, затем сделал несколько кривых зарубок.
- Я незаметно следовал за сеньорой Беатрис до ее дома и стал приходить туда каждый день в одно и то же время. Она грустно смотрела на меня, а потом закрывала ставни.
Я повернул голову, чтобы получше разглядеть его творение, но он тут же спрятал его и пообещал побить меня, если я посмотрю еще раз.
- Джон, черт побери, у меня в голове одни опилки, потому что я рассказал своей матери о сеньоре Беатрис. Она теперь никогда не остается дома, я имею в виду маму. Я не видел ее целый год. В последний раз эта старая скотина крепко схватила меня, - глаза парня яростно сверкнули, - и ударила по лицу. Она заставляла меня просить прощения за то, что я родился на свет. Якобы усыновив меня, она поломала себе жизнь. Тогда я и узнал, что я - приемный сын.
Держа нож как перо, он сделал длинный круглый надрез от одного края фигурки к другому.
- Однажды сеньора Беатрис пришла к нам домой, где-то года два назад. Я пригласил ее войти, но она отказалась. Начала плакать прямо в дверях. Я хотел подойти к ней, но она остановила меня. Она сказала, что ей нужен парнишка, который будет собирать в стирку грязное белье и вещи и обещала платить мне.
- Что ты ответил?
- А сам-то ты как думаешь? Без этих денег я бы никогда не смог купить ножи. Именно так я приобрел все эти штуки, Джон. А около полугода назад я был у нее дома, она посадила меня за стол и угостила печеньем. Она показала мне маленькие рисунки, не больше моей ладони, на них было изображено лицо женщины. И я похож на эту женщину. Сеньора Беатрис сказала что именно из-за этого сходства она так испугалась, когда впервые увидала меня.
- Женщина на рисунках была твоей матерью?
Он кивнул.
- Ее звали Тереза. Сеньора Беатрис рассказала, что ее дочь отказалась от меня, потому что мужчина, от которого она родила, сбежал. Они не были женаты. Сеньора Беатрис явно была зла на мужчину за то, что он бросил ее дочь. По ее словам, он был торговцем одеждой из Лиссабона, соблазнил и обесчестил ее дочь, заманив шелковыми чулками и обещаниями. Она, разумеется, не сказала, что ребенком, который получился в результате, был я. Она думает, я до сих пор этого не знаю. Я никому ничего не рассказывал, кроме тебя, так что держи это в тайне.
- Но почему ты скрываешь от сеньоры Беатрис, что знаешь правду? Она же твоя бабушка.
- Если бы она хотела, чтобы я знал, - сердито ответил он, - она бы сама сообщила. Пусть сама скажет это. А до этого момента я буду молчать. И ты тоже! Слышишь меня?
- Никому и слова не скажу, - пообещал я, но его соображения были мне непонятны. Я уже знал, он был не по годам обидчив и обладал способностью к самопожертвованию.
Даниэль показал законченную фигурку. Это было лицо с вопросительным взглядом, открытым в ужасе ртом и распущенными волосами. Оно было похоже на морду испуганной кошки.
- Кто это может быть? - спросил я.
- Шотландский лорд собственной персоной. Это - ты.
- Я?! - Я протянул за фигуркой руку, но он размахнулся и бросил ее в озеро.
Я вскочил.
- Зачем ты сделал это? Я хотел оставить ее себе.
Он дерзко посмотрел на меня.
- Потому что я - злой. Безмозглый тупица, дрянной шалопай, оставь меня и прочь ступай!
- Ты мог хотя бы показать мне. Так ведь нечестно!
Даниэль скривился, словно я причинил ему боль. Когда я протянул ему руку, он резко отпрянул и воскликнул:
- Не трогай меня, я - гадкий!
Потом он перестал плакать, и я, пока он сидел на берегу, искупался в холодном озере. Даниэль расспросил меня о птичьем рынке, мимо которого мы проходили. Этот рынок был открыт по вторникам и субботам на Новой площади.
- Послушай, - сказал он, - давай сходим туда во вторник после обеда. Когда продавец, у которою больше всего птиц, пойдет домой, я отправлюсь за ним. И я хочу, чтобы ты взял краски и кисточки.
- Даниэль, что ты задумал? Мои родители уже предупреждали меня…
- Ради Бога, Джон, я еще не все продумал. Потерпи.
Я не успел сказать, что мои родители запрещали мне ходить на птичий рынок. Однажды, когда мне было четыре года, я упал в обморок при виде щегла в проволочной клетке размером с мужской кулак. Теперь, когда я стал постарше, они несомненно опасались, что я буду мстить и совершу какой-нибудь проступок, за который окажусь в тюрьме.