- Петлюровцы… Головень вчерась говорил.
Раненый поник головой. Потом снова заговорил негромко:
- Мальчик, ты никому не скажешь?
И было в этом вопросе столько скрытой тревоги, столько безнадежной просьбы, что вспыхнул разом Димка и горячо принялся уверять, что он не скажет никому.
- Жигану разве только.
- Это с которым вы бежать собирались?
- Да, - удивленный смутился Димка. - Вот и он, кажется.
Прислушались. У сараев засвистел соловей переливисто, щелкнул, рассыпавшись пересвистами. Потом крикнул тихонько:
- Эгей…
Это Жиган, не боящийся ничего солнечным утром, разыскивал и дивился, куда это пропал его товарищ.
Отодвинув снопы и высунув из дыры голову, Димка, боясь крикнуть, запустил в Жигана камешком. И когда тот, как ужаленный, обернулся назад, он позвал его знаком к себе.
- Ты чего? - рванулся недовольный Жиган, почесывая рукой спину.
- Тише! Лезь сюда. Надо…
- Так ты крикнул бы, а то на-ко… Камнем! Ты б кирпичом еще запустил…
Взяв с Жигана самую страшную клятву и, помимо всего прочего, пообещав поколотить его в случае нарушения слова, Димка посвятил его в свою тайну.
Спустились оба вниз. Видя перед незнакомцем черный револьвер, Жиган остановился, оробев. Но тот открыл глаза и спросил негромко:
- Ну что, мальчуганы?
- Это вот Жиган! - не зная, собственно, к чему, ответил Димка и толкнул того легонько вперед.
Незнакомец ничего не сказал и только чуть-чуть наклонил голову.
Из своих запасов Димка притащил ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.
Раненый был голоден, но ел мало и все больше пил воду. Помимо того, что пуля зеленых прохватила ему ногу, он почти три дня не имел ни глотка воды и был сильно измучен.
Жиган и Димка сидели почти все время молча, так как, кроме нескольких отрывистых фраз, незнакомец пока не сказал ничего. Глаза у него заблестели теперь лихорадочно и ярко.
- Мальчуганы! - окликнул он уже совсем ясно. И по голосу теперь Димка еще раз узнал в нем незнакомца, крикнувшего гневно на Головня. - Мальчуганы, вы славные ребятишки… Я часто слушал, как вы разговаривали, - но если вы проболтаетесь, то меня убьют… Только-то и всего…
- Не должны бы, - неуверенно вставил Жиган.
- Как, дурак, не должны бы? - вспыхнул Димка. - Ты говори: нет - и все… Да вы его не слушайте, - чуть не со слезами в голосе обратился он к раненому. - У него, ей-богу, дурость вроде как в башку заходит. Вот провалиться мне, все обещал только, а то и взаправду вздую.
Жиган, который и в самом деле не имел никакой задней мысли, сообразил, что сболтнул что-то несуразное, и ответил извиняющимся тоном:
- Да я, Дим, и сам… что не должны бы, значит… ни в коем случае…
И Димка увидел, как незнакомец улыбнулся второй раз.
- Хорошо, хорошо, - я верю, только вы теперь не убегайте из дому, ребятишки.
И Димке, которому перед тем важным, что было теперь перед ним, побег показался таким далеким и ненужным, что он ответил твердо за двоих:
- Нет, мы не побежим…
За обедом Топ сидел-сидел, да и выпалил:
- Димка, давай гвоздь, а то я мамке скажу, что ты колбасу воробушкам таскал.
Димка чуть не подавился картошкой и громко зашумел табуреткой. К счастью, мать вынимала в это время из печки похлебку, а бабка была туговата на ухо, а Головень еще только входил в хату. И Димка шепнул Топу, толкая его ногой:
- Вот дай пообедаю… у меня уже припасен, хороший…
"Чтоб тебе неладно было! - подумал он, вставая из-за стола. - Вот дернуло за язык". И так как никакого гвоздя у него не было, то он остановился на дворе, раздумывая, откуда бы раздобыть. После некоторых поисков и долгих усилий в сарае из стены он выдернул здоровый железный гвоздь и отнес его Топу.
- Большой больно, - остался недовольным Топ, внимательно рассмотрев толстый, неуклюжий гвоздь.
- Что большой? Вот оно и хорошо, Топ. А что маленький, заколотил, ну и все, а тут долго сидеть можно: тук-тук!.. Хороший гвоздь!
Вечером Жиган стянул у Онуфрихи небольшой кусок чистого холста для повязки раненому…
- Ёду где-нибудь достать надо…
- Какой-такой ёд?..
- Желтый, жгучий… как задерет, взвоешь прямо, а потом сразу затянет. У нас, как стояли солдаты, мне мамка на руку налила…
Из своих запасов Димка захватил кусок сала поздоровей и направился на другой конец села к попадье. Вместо нее дома он застал отца Перламутрия, который в одном подряснике и без сапог лежал на кушетке. Он был, по-видимому, в самом хорошем расположении духа. Напротив него на стене висела картина, где какой-то седовласый старец с необыкновенно морщинистым лицом сидел, упершись локтем на стол, а перед ним шли облака или что-то вроде облаков, из-за которых выглядывали женские лица неимоверной красоты, кубки с выпирающим, как мыльная пена, вином и бал, или, вернее, уголок бала… В бешеной мазурке проходила пара, он - ловкий, с шеей, поднятой до пределов возможного, а она - легкая, розовая, как мечта, с длинным шлейфом и талией, необыкновенно грациозной и изогнутой. Под этой картиной была подпись: "Воспоминания о минувших юностных днях".
Вошел Димка нерешительно, завернутый кусок сала держа за спиной.
- Здравствуйте, батюшка.
Отец Перламутрий вздохнул, перевел с картины взгляд на Димку и спросил, не поднимаясь:
- Ты что, чадо? К матушке либо ко мне…
- К матушке…
- Гм, ну, а поелику она пока в отлучке, я за нее….
- Мамка прислала, пойди, говорит не даст ли попадья, матушка то есть, ёду малость, и пузырек вот прислала… ма-хонький.
- Пузырек? Гм… - с сомнением кашлянул отец Перламутрий и окинул Димку внимательным взглядом.
- Пузырек… А ты что, хлопец, руки назад держишь….
- Сала тут кусок. Говорит, если нальет матушка, отдай ей в благодарность…
- Если нальет, говоришь…
- Ей-богу, так и сказала.
- О-хо-хо, - вздохнул отец Перламутрий, приподнимаясь. - Нет, чтобы просто прислать, а то вот: "если нальет". - И он вздохнул с сокрушением. - Ну, давай, что ли, сало-то. Да оно старое!
- Так нового не кололи же еще, батюшка!
- Знаю я, что не кололи. Можно бы пожирней, хоть и старое. Пузырек где? Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве возможно полный?
- Да в ём, батюшка, два наперстка всего. Куды меньше?
Отец Перламутрий постоял в нерешительности, потом добавил:
- Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придет, я ей прямо и смажу, а наливать к чему же?
Но Димка отчаянно замотал головой.
- Нет, вы, батюшка, наливайте, а то мамка наказывала: "Как если не будет давать, бери, Димка, сало и тащи назад".
- А ты скажи ей: "Дарствующий да не печется о даре своем, ибо будет тогда пред лицом всевышнего дар сей всуе". Запомнишь?
- Запомню!.. А вы все-таки наливайте, батюшка.
Отец Перламутрий надел туфли на босую ногу - причем Димка подивился их необычайным размерам - и, прихватив с собой на всякий случай сало, ушел с пузырьком в другую комнату.
Через несколько минут он вышел, подал Димке пузырек.
- Ну вот, только от доброты своей. А у вас куры несутся, хлопец?
"От доброты меньше полпузырька налил", - обиделся Димка, а на повторенный вопрос о курах, выходя из двери, ответил сердито:
- У нас, батюшка, кур нету, один петух только…
Отец Перламутрий удивился здорово и хотел еще что-то спросить у Димки, но того уже и след простыл. Тогда он запахнул покрепче подрясник, так как увидел некоторую неприличность в своем туалете, и, улегшись на диван и откашлявшись, взял одну ноту, потом другую погуще, а потом прочел основательно первый стих "На реках вавилонских". Полюбовавшись благозвучностью своего голоса, хотел было отец Перламутрий продолжать дальше, но в это время из-за двери выглянула красная повязанная голова только что вернувшейся из бани матушки и проговорила сердито:
- Отец, тут и так после угара, ты бы как-нибудь уж не очень громогласно…
* * *
Прошло два дня. Раненому стало лучше, пуля в ноге прохватила только мякоть, и потому, обильно смазываемая йодом, опухоль начинала немного опадать. Конечно, ни о каком побеге еще и не могло быть речи. Между тем обстановка начинала складываться совершенно неблагоприятно.
О красных не было и слуху, два раза в деревню приезжали Левкины ребята, и мальчуганам приходилось быть начеку.
Как только было возможно, они с величайшей осторожностью пробирались к сараям и подолгу проводили время с незнакомцем. Он часто и много болтал с ребятишками, рассказывал и даже шутил. Только иногда, особенно когда заходила речь о фронтах, глубокая складка залегала у него через лоб, он замолкал, долго думал о чем-то и потом спрашивал, точно что-то припоминая:
- Ну что, мальчуганы, не слыхали, как дела там?
"Там" - это на фронте. Но слухи в деревне ходили разноречивые, одни говорили так, другие этак, и ничего толком разобрать было нельзя. И хмурился и нервничал тогда раненый, и видно было, что больше ежеминутной опасности, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределенность.
- Димка, - спросил вдруг он сегодня, - не можете ли вы достать мне лошадь?
- Зачем? - удивился тот. - Ведь у тебя ноги болят.
- Ничего, верхом бы я смог…
Но Димка покачал головой и ответил, раздумывая:
- Нет, и не потому, а все равно нельзя… Попадешь беспременно… замучают тогда.
Оба мальчугана, несмотря на большую опасность быть раскрытыми, все больше и больше проникались мыслью во что бы то ни стало сохранить в целости раненого. Особенно Димка… Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришел он к сараям печальный.
- Ты чего? - участливо встретил его незнакомец.
- Так Головень все… мамка плачет. Уехать бы к батьке в Питер, да никак…
- Почему никак?
- Не проедешь: пропуски разные, да бумаги, где их выхлопочешь? А без них нельзя.
И он замолчал снова.
Подумал немного незнакомец и потом сказал:
- Если бы были красные, я бы тебе достал, Димка.
- Ты?! - удивился тот, потом, поколебавшись немного, спросил то, что давно его занимало: - А ты кто? Я знаю: ты пулеметный начальник, потому тот раз возле тебя был солдат с "Льюисом".
Улыбнулся незнакомец, ничего не ответил, а только кивнул головой так, что можно понять - и да и нет. Но после этого Димке еще сильней захотелось, чтобы скорей пришли красные.
Между тем неприятностей у Димки набиралось все больше и больше. Безжалостно шантажирующий его Топ чуть ли не в пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то, что Димка с помощью Жигана аккуратно ему доставлял их, все-таки проболтался матери. Потом в кармане штанов его мать нашла остатки махорки, которую Димка таскал для раненого у Головня. Выругавшись, мать оставила его под сильным подозрением в том, что он курит. И наконец Головень спросил как-то странно:
- Ты чего это все пропадаешь где-то, стерва?
Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю какого-то праздника за добродетельным даянием завернул в хату отец Перламутрий. Между разговором он вставил вдруг, обращаясь к матери:
- А сало все-таки старое, даже некоторая прогорклость наблюдалась и, кроме того, упитанности несоответствующей. Не одобряю. Ты бы хоть за лекарство десяток яиц дополнительно, право…
- За какое еще лекарство?
Димка заерзал беспокойно на стуле и съежился под устремленным на него взглядом.
- Ты зачем это, тебе кто велел? - насела на него мать и в то же время побледнела сама, потому что в хату вошел Головень.
- Я, мам, собачке, - неуверенно попробовал он вывернуться. - Шмелику, ссадина у него была, здоровая…
Все замолчали. Против обыкновения Головень не разразился градом ругательств, а только, двинувшись на скамейку, сказал ядовито:
- Сегодня я твою суку пристрелю беспременно. - И потом добавил, уставившись тяжело на Димку: - А к тому же ты все-таки врешь, что для собаки. - И не сказал больше ничего, не избил даже…
- Возможно ли для всякой твари сей драгоценный медикамент употреблять! - с негодованием вставил отец Перламутрий. - А поелику солгал, повинен есть дважды: на земле и на небесах.
При этом он поднял многозначительно большой палец, перевел взгляд с земляного пола на потолок. И, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, вздохнул горестно, печалясь о людском неблагоразумии, и добавил, обращаясь к матери:
- Так я, значит, на десяточек рассчитываю все-таки…
Отправляясь к сараям, Димка нечаянно обернулся и заметил, что Головень пристально смотрит ему вослед. Он нарочно свернул к речке.
* * *
Вечером беспокойный Жиган встретил Димку встревоженный.
- Димка, а говорят все-таки на деревне…
- Чего?
- Про нашего. Тут, мол, он, где-либо недалече, потому книжку его нашел возле Горпининого забора Алексашка, спер, а она кровяная и в ней листков много, он для игры, конечно, а батька увидел да и рассказал. Я сам один листок видел, белый, а на ем в углу буквы "РВС", потом палочки, вроде как на часах, а потом…
Димке даже в голову что-то шибануло.
- Жиган, - остановил он шепотом почему-то, хотя кругом никого не было, - надо тово… ты не ходи туда прямо… лучше обходи с берега, кабы не заметили.
Предупредили раненого.
- Что же, - сказал он, - что же, Димка… будьте только осторожней. А если не поможет, ничего не поделаешь, не хотелось, правда, за революцию пропадать так нелепо.
- А если лепо?
- Такого слова нет, Димка, - улыбнулся он, - а если не задаром, тогда можно.
- И песня такая есть, - вставил Жиган, - кабы можно было, я спел бы, хорошая песня… Вот повели казаки коммуниста, а он им объяснил у стенки: мы, говорит, знаем, по какой причине боремся, и знаем, за что умираем… Только ежели так рассказывать - не выходит… Вот как солдаты на фронт уезжали, так эту песню пели. Уж на что железнодорожные, и то рты разевали… так тебя и забирает.
Возвращались домой поодиночке. Димка ушел немного раньше и добросовестно от сараев направился к речке, чтобы другой дорогой подойти к дому.
Жиган же со свойственной ему беспечностью позабыл об уговорах, захватил у раненого флягу, чтобы утром набрать воды, и направился ближайшим путем, мимо ям, через огород. Замечтавшись о чем-то, он засвистел потихоньку. Потом оборвал свист, когда послышалось ему, как что-то хрустнуло возле кустов.
- Стой, дьявол! - крикнул на него кто-то. - Стой, собака!
Жиган испуганно шарахнулся, бросившись в сторону, взметнулся на какой-то плетень и почувствовал, что кто-то в темноте крепко ухватил его за штаны. Отчаянным усилием от толкнул назад ногой, попал кому-то в лицо. Перевалившись через плетень на грядку с капустой, выпустив флягу из рук, он кинулся бежать.
Димка же вернулся домой и, ничего не подозревая, сразу же завалился спать. Не прошло и десяти минут, как в сени с ругательствами ввалился Головень, и Димка услышал, как он закричал на мать:
- Пусть твой дьяволенок и не ворочается, сейчас ногой меня по лицу съездил, сукин сын!
- Когда съездил? - со страхом спросила та. - Что ты?
- Когда? Сейчас только.
- Что ты? Да он спит давно…
- Значит, прибег! - только уж не закричал, а заревел Головень. - Каблуком по лицу прямо. - И он распахнул двери в сенцы.
- Что ты, что ты! - испуганно заговорила мать. - Каким каблуком? Да у него с весны обуви-то нет. Он же босый! Кто ему ботинки покупал?.. Ты спятил, что ли? - дрожащим голосом говорила мать, загораживая ему дорогу.
Но Головень и сам сообразил, что ботинок у Димки не было вовсе, потому он остановился озадаченный, выругался и вошел в избу.
- Гм, - усевшись на лавку, бросил Головень на стол найденную флягу. - Ошибка, видно… Но какая же стерва и где скрывает его? Книжка и фляга… Подохнуть мне на этом месте, если это не его и если я не найду этого комиссара. - Потом добавил, усмехаясь: - А суку-то я все-таки убил…
- Кого убил?! - переспросила не оправившаяся от испуга мать.
- Собаку. Бабахнул ей в голову, вот и все.
Димка, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в сено, задергался всем телом и плакал беззвучно, но горько-горько…
Утихло все. Ушел-на сеновал Головень. К Димке подошла мать и, заметив, что он еще всхлипывает, сказала ему, желая успокоить:
- Ну, будет, Димушка! Стоит о собаке-то.
Но при этом новом напоминании перед глазами Димки снова еще яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и он еще с большей силой молча затрясся и еще крепче втиснул голову в намокшую от слез подушку.