- Ладно, провора, не пугай! - Хлопуша весело тряхнул головою. - Мы и не такое видывали. Князь-генерал Вяземский, кровопийца питерский, еще того лучше делал. Непокорным работным людишкам топором бока обтесывал, а после того кол в рот вколачивал... Ну, ин ладно, хватит разговору. Время-то уж не раннее. Я вашим ребятам, Пашке Жженому да мужичку Сеньке Хвату, встречу назначил у Карпухинской зимовки. Для того и на завод ходил. Пойдем-ка, провора, пора.
Но охотник не тронулся с места.
- Годи, Хлопуша! И чего ты с Жженым связался? И еще это мякинное брюхо - Сеньку к нашему делу пристегнул? Подведут они нас под топор, ненадежные. Говорю тебе - со мной одним знайся. Петька Толоконников не выдаст!
- Ладно, - хмуро ответил Хлопуша. - Толкуй, кто откуль. Шагай знай!
Толоконников молча, обиженно вскинул на плечо ружье и полез в гору, вслед за Хлопушей. Тотчас от дороги началось сечище, вырубка, где роняли лес на уголь для домны. Здесь Хлопуша остановился и посмотрел вниз. На берегу заводского пруда раскинулся Белореченский поселок, его избы, потемневшие, исхлестанные дождями, корявые, подслеповатые, вбитые в землю. На дальнем берегу пруда поднимался к небу ленивый голубой дымок - рыбаки варили уху. Все мирно, тихо, ничто не предсказывало близкую небывалую грозу.
А левее пруда, в ближней горной пади, был виден рудный прииск. Всюду безобразные свалки пустой породы, все вокруг изрыто ямами, закопушками, шурфами. Бегали тачки-колымажки, скрипели, отчаянно визжали их колеса.
- Собаками зовут колымажки эти, - сказал Петька. - Эк визжат!
- И жизнь собачья, - угрюмо откликнулся Хлопуша. - И люди по-собачьи визжат да скулят. Одначе, пойдем дале!
За сечищем начиналась глухая тайга. Лиственницы, тополя, березы стояли золотые, черемуха, клен, шиповник расписали тайгу алыми, черно-багровыми, оранжевыми красками, и только ветвистые кедры и стройные сосны стояли такие же строго зеленые, как и летом. В недра тайги уходила извилистая тропа, заросшая травой по пояс, а где и до плеч, мокрой от непросохшей росы. Красный чекмень Хлопуши и бекеша Толоконникова, намокнув, потемнели.
Петьке Толоконникову бросилось в глаза, с какой ловкостью Хлопуша отводил ветки, нависшие над тропой, с какой легкостью и уверенной твердостью ставил он свои ноги, обутые в коты из сыромятин, на корневища и обломки скал.
"Э, да ты лазун!" - подумал Петька и спросил:
- А что, Хлопуша, вижу я, не впервой ты в наших краях? Ловко ходишь!
Хлопуша, не останавливаясь, кинул через плечо:
- Сметливый ты, провора. Верно! Три раза я через ваш Камень лазил. Стежка знакомая! А через Урал-батюшку баско ходить. В каждой деревне или на заводе, на полке у кутного окна, хлеба краюху и кринку молока оставляют. Жалеют нашего брата, беглого. Я, провора, всю Расею наскрозь прошел. И тайными горными тропами ходил, и степную сакму топтал, и бурлацким бечевником с лямкой шагал. На барщине у помещика спину гнул, в солдатчине капральскую палку испытал, на горных заводах хребет ломал и соль рубил в Илецкой защите. Ох, солона та каторжная соль!
- Ты и с каторги бегал?
- Три раза!
- Гляди ты! - не сдержал восхищения Петька. - Неужто три раза? Ну и голова!
- А Ренбургскую крепость считаешь?
- Тоже убежал?
- Нет, сами выпустили. Не шуткую, правду говорю - сами выпустили. Как батюшка наш, пресветлый царь, под Ренбург подступил, я в тюрьме сидел на цепи, что пес. Губернатор тамошний, немец длинноногий, сам меня освободил и к царю послал, чтоб убил я его. А я пришел к царю, во всем ему признался. И спрашивает меня его величество: "Хочешь на волю идти или мне служить останешься?" - "Желаю, - говорю, - вашему пресветлому величеству служить". - "А деньги, - спрашивает, - у тебя есть?" - "Четыре алтына!" - говорю. - "Выдать, - приказал он, - семь рублев и кафтан новый, красный".
Хлопуша тряхнул полой кафтана:
- Вот этот самый!.. А через неделю опять к себе призвал и наказал в Урал ехать, указ его объявить, пушки лить, также призывать охочих работных людей в его армию. Тут он меня полковником пожаловал.
- Выходит, значит, околпачил ты немца, - засмеялся Толоконников. - Ну, а к нам ты откуда пришел?
- По реке Сакмаре ходил. На Бугульминской и Стерлитамацкой пристанях был. А оттуда на Камень перекинулся. Авзян-Петровский, Катавский, Симский да Юрезанский заводы поднимал. А теперь вот к вам забрел.
- Все по государеву делу.
- По его! Везде мужиков и заводчину поднимаю, чтобы дворян, помещиков и заводчиков смертным боем бить. То поиск мой, провора! Хожу, ищу, высматриваю, чем нашему батюшке услужить можно. Стой, никак пришли?
Невдалеке зачернела чемья, шалаш из корья, луба и елового лапника: не то стан охотника-соболятника, не то временное жилье горщика-искателя подземных кладов. Хлопуша знакомо раскрыл низенькую дверцу, скрылся в чемье и вынес оттуда берестяный туес с квасом, большую точеную из липы чашку и новенькую кленовую ложку. "Вот ты где скрываешься!" - догадался Петька.
- Давай-ка вот сюда, под дубок заляжем. Место караулистое, округ видно будет, - предложил Хлопуша.
Улеглись удобно между корнями большого дуба, Хлопуша поднял накомарник и налил чашку квасу. С каменным треском сокрушал на колене огромные ржаные сухари. Звонко хрустел ими на зубах. Запивал щедро квасом. Ядреный квас бросался в нос, бодрил. Хлопуша повеселел, покрикивал на Петьку:
- Чего лениво жуешь, гостек? Пряника захотел?..
Петька отбросил решительно в кусты недоеденный сухарь и подполз ближе к Хлопуше.
- Слышь, Хлопуша, давно я у тебя что-то спросить хочу. Да боюсь...
- А ты не робей, провора. - Хлопуша засмеялся. - Я ведь ничего, не сердит, если не пьян.
Поглаживая смущенно ствол ружья и смотря в сторону, в кусты, Петька заговорил:
- Сказывал ты, что с царем довелось тебе самолично видаться. Занятно мне очень, каков он из себя обличьем?
- Обличье у его величества самое приятное. Росту среднего, лицом продолговат, смуглый, глаза карие, волосы темно-русые, подстрижен по-казачьи, борода черная с сединой, плечист, но в животе тонок. Ничего, ладный мужик! А зачем тебе царское обличье знать понадобилось?
- Так!.. - неопределенно ответил Петька и, помолчав, сказал насмешливо: - Лицом продолговат, глаза карие, борода черная. Ишь ты! А в хоромах управительских на портрете, красками написанном, его царская персона совсем по-иному изображена: лицо округлое, бритое, глаза голубые, а плечики узенькие. Как же так, а?
Хлопуша перестал жевать и спросил невнятно, с набитым ртом:
- Это ты к чему разговор клонишь?
- Ответь ты мне для ради бога, мучаюсь очень, правда ли тот, от кого послан ты, есть истинный государь Петр Федорович? Иль названец он только, донской казак Пугачев? - выпалил горячей скороговоркой Толоконников.
На скулах Хлопуши, под тугой кожей, задергались живчики.
- Много будешь знать - мало будешь спать! - глухо, с угрозой, сказал Хлопуша. - Гляди, голову не сломи!
И уже спокойно спросил:
- Почему мнение такое имеешь, дурень?
- Да как же, - заторопился, будто покатился неудержимо под гору Петька, - ведь и до него были названцы: Кремнев да Чернышев, беглые солдаты, да армянин Асланбеков, да беглый пахотный Богомолов. Этот пятый по счету, что Петром Федоровичем себя называет. Уж и веры более нету...
- Откуда ты знаешь про тех четырех? - спросил подозрительно Хлопуша. - И про Пугачева отколь слышал?
- Как не слышать? Хоть и на краю света живем, - Петька обиженно вскинул голову, - а все же проходят мимо бродяжки, беглые, от помещиков утеклецы, рассказывают...
- Про тех четырех говорили правду. А про Пугачева не слышал, - с наивной хитростью сказал Хлопуша. И, почувствовав, что Петька ему не верит, крепко хлопнул его по плечу:
- Дотошен ты не в меру, провора! Все тебе знать надо, как да что. Аль тебе платят, чтоб ты все вызнавал? Уж не ушник ли ты управительский? А?.. Ну, ин ладно. Не обижайся. Я ведь шутной.
Петька молчал, низко опустив голову.
Черный ворон воду пил,
Воду пил...
Запел вдруг тихо, надтреснутым голосом Хлопуша.
Он испил, возмутил,
Возмутил...
Хлопуша перевел дыхание, а в это время где-то близко звонкий и сильный тенор подхватил:
Возмутивши улетел,
Улетел...
- Кто? - шепотом спросил Хлопуша, подавшись вперед, готовый бежать. Затравленный зверь заметался в его глазах.
- Свои! - успокоил Петька. - С завода, Жженый твой.
Хлопуша поспешно натянул на лицо накомарник.
А песня приближалась, но теперь она стала другой, разудалой, бесшабашной:
Гуляки мы таежные,
Соколики острожные,
На нож неосторожные...
Да-эх, неосторожные!..
МАНИФЕСТ
Из кустов на поляну, прямо к дубу, вышли двое: молодой парень, беловолосый, широкоплечий, кряжистый, но с синими девичьими глазами и чахоточный чердынский мужик Семен Хват.
- Мир беседе! - крикнул беловолосый, и по его звонкому тенору можно было догадаться, что он-то и пел в тайге.
- Милости просим на стан, коли добрый человек! - ответил Хлопуша. А парень прищуренными, насмешливыми глазами разглядывал Хлопушу.
- Ты чего же, дядек, накомарник не скидаешь? - засмеялся беловолосый. - Чудак человек! Ведь, чай, конец лету!
- Тебя не спросил, - обиделся вдруг Хлопуша. И прикрикнул грубо: - Язык чесать пришел? О деле говорить надобно.
- О деле? О каком деле? - спокойно, не переставая улыбаться, спросил беловолосый. - Коли есть дело, говори. А для начала скажи, кто ты таков будешь?
Парень надвинулся вплотную. Хлопуша поднял накомарник на лоб, и они посмотрели друг на друга в упор чужими и даже враждебными глазами. Семен Хват забеспокоился, подошел и поднял руку, словно хотел разнять их сцепившиеся взгляды. Но Хлопуша сам отвел глаза в сторону и засмеялся дружелюбно:
- Глаза у тебя, провора, девичьи, а взгляд горячий, звериный. Видать, не малую силу в сердце носишь... А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого Яицкого полку.
- Ишь ты, - оживился беловолосый, - наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем!
- Вот ты кто! - оживился и Хват. - А мы с тобой, помнишь, когда впервой встренулись? Тракт помнишь, и мертвяков на моей подводе? На Иванов день то было.
- Я все помню! - весело ответил Хлопуша. - В Иванов день впервой встренулись, вот на спасов день беседу повели, а на Параскеву-пятницу, глядишь, и драться вместе пойдем!
- Ну, сказывай, с чем ты от царя-батюшки к нам послан? Зачем нас звал? - опять спросил беловолосый,
- Или не знаешь? - хитро прищурил глаз Хлопуша.
- Откуда же нам знать? - удивился беловолосый. - Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли?
Хлопуша круто повернулся и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, дробил прикладом ружья кедровую шишку. Беловолосый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши.
- Чего ты на Петьку пялишься - узоры на нем расписаны?
- Чудно мне что-то! - недобро сказал Хлопуша. - Ладно уж, разберусь!
- Об деле-то когда же? - торопил беловолосый. - Начинай!
Хлопуша заговорил быстро, без запинок, видимо, уже заученное:
- Взысканы и вы великой царской милостью... Взял он и вас, заводчину, под свое защищение... Ведомо, поди, вам, сколь много годов ходил он по Расее, высматривал, как народ живет. Везде он побывал, все увидал...
- Везде побывал? - с открытой издевкой спросил Толоконников. - А мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!
- Не его же убили-то, - строго сказал Хлопуша, - за его один верный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора, - с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку, - я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Не зашибить бы тебя ненароком!.. Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество, истинный наш государь и за народ болельщик. И увидел он, какое везде утеснение народу учинено. Ты простую избу возьми. К солнцу слепой стеной, без окон поставишь - темно будет. Окна против ветров прорубишь - избу выстудишь. Дверь навесишь к ветру боком - откроешь и не закроешь. То простая изба! А царство-государство? Его, ох, трудно построить! Потому у нас воеводские и боярские неправды, как студеные ветры дуют, а народы в темноте и убожестве живут. Вольных казаков насильно к регулярству приписывают, чтобы управлять ими на питерский манер, орду степную - киргизов, калмыков и башкирцев - прадедовских земель лишают, ясаком, как петлей, душат, мужиков крепостных баре вместе с борзыми собаками в карты проигрывают, а вас, заводчину, управители с приказчиками на работе морят. Понял он, что баба его, царица Катерина с боярскими стакнулась, против народу идет, ну и объявился!..
Хват восторженно хмыкнул носом. Петька угрюмо молчал. Беловолосый не сводил с Хлопушиного лица настороженного взгляда.
- А к вам я послан с тем, - продолжал Хлопуша, - чтобы пришли вы теперь под его власть и повеление и помогли бы ему вызволить прародительский престол от бояр-лиходеев. Нужда у царя большая в пушках, бомбах и прочем воинском снаряде. Того и должны вы ему промыслить немедля.
- Это как же? - спросил беловолосый.
- Дело простое! Заводских командиров да управителей в петлю и на, ворота, а заводы под царя отобрать.
- Из ярма бы заводского уйти, на землю бы!.. - с тоской откликнулся Семен Хват. - Нарушить бы проклятые заводы, на распыл их пустить!
- Безумно говоришь, - строго остановил мужика Хлопуша. - Заводы нарушать нельзя! Кто тебе пушку против ворогов отольет? А лемех для/твоей сохи-Андреевны? Вот то-то!
- А заводчина в драке смелая, - вмешался в разговор беловолосый. - У нас, заводских мужиков, ни коровенки, ни пашни, ни избенки - ничего нет. Нам не над чем трястись. Оттого мы и смелые в драке.
- Прямо скажу, плохое дело затеваете! - решительно сказал Толоконников. - Не наша каша и ложка не наша. Нахалом и нахрапом ничего не добьешься!
- Молчи, холопья душа! - Хлопуша с хрустом сжал зубы. - Помолчи, говорю! - Но Петька даже не посмотрел в его сторону.
- Холопом меня не укоряй. Мы под богом все холопы. А супротив власти идти бог не велит. Вот подали мы управителю жалобу. И коли по-нашему он не сделает, облегчение нам не даст, к самому графу ходоков пошлем. Граф-от узнает, он управителю задаст!
- Твой граф нас плетьми из дому выгнал! И волим мы из той графской да заводской каторги вырваться! - крикнул с ненавистью Хват и надсадно, отплевываясь кровью, закашлялся.
- Что говоришь ты, Петька? Куда народ вести хочешь? Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера, что наш брат в законе мертв? Заставят работать батогами.
- На закон не клевещи! - угрожающе закричал Толоконников. - Графу не веришь, к самой царице-матушке иди! У нее свою правду отыщешь.
- Правду? Правду у царицы отыщешь? - голос у Хлопуши дрогнул. И он бросился к Толоконникову. - А это ты видал, видал? Вот, гляди!
Он присунулся к Петькиному лицу своим изуродованным лицом, вместо носа, вырванного клещами палача, у него чернела дыра.
- Гляди, говорю! Вот тебе царицына правда. Вот!.. Кнутом били, ноздри рвали. Вот и вся их правда!..
Петька испуганно отпихнул Хлопушу, торопливо закрестился.
- Уйди, уйди, сатана! Не совращай! Не пойдем за тобой на богомерзкое дело. Присяге не изменим! А твой царь - антихрист! Чучело он, а не царь. Чу...
Хлопуша обеими руками сдавил Петьке горло. Навалившись на него всей тяжестью тела, начал пригибать к земле, спрашивая не спеша, спокойно, с холодной злобой:
- Чучело, говоришь? Не царь? Чучело, а?
У Петьки подгибались ноги. Хрипя и цепляясь ослабевшими пальцами за душившие его руки, он медленно оседал на землю.
- Пусти, задавишь! - Беловолосый дернул Хлопушу за рукав. И Хлопуша послушно выпустил Петьку, обессиленно упавшего на желтые дубовые листья, устилавшие землю.
- А ты, кликуша, - строго сказал беловолосый Толоконникову, - лучше помолчи с царицыной правдой. От этакой правды запоешь матушку-репку. Я тоже на своем хребту правду испытал. Теперь и ты, Хлопуша, погляди.
Беловолосый стянул зипун, заворотил рубаху, и все увидели на спине и боках его белесые борозды глубоких рубцов.
- Вижу, тоже меченый! - невесело засмеялся Хлопуша. - Где тебя так?..
- Плетью-шестихвосткой лупцевали. В Каслях дело было. Кыштымские и каслинские работные людишки взбунтовались тогда. "Мы-де были приписаны к заводам на три года и свое уже отработали. Пусть теперь другие слободы помучаются". Приказчиков избили, а управителя в конторе заперли, хотели голодом уморить, если увольнение не даст. А тут драгуны наехали, кого перестреляли, кого перепороли и к работам вновь принудили. Я тогда мальчонкой был, в драгун камнями пулял и на офицера с палкой бросился. За что капитан и ободрал мне кожу шестихвосткой.
- А сейчас Кыштым и Касли опять поднялись, - сказал Хлопуша, - к казакам атамана Грязнова пристали. На Челябу пойдут, самому воеводе Веревкину под хвост горячего угля сунут. И всякие инородцы к батюшке-царю приклонны: мордва, калмыки, киргизы, башкирцы. У башкирцев полковником Салават Юлаев, мой кунак. На врагов свирепый, а для друзей мягкий, как девка. Неужто вы только царю верность свою не окажете?
- А знак у тебя есть какой, что ты и вправду к нам от царя послан? - спросил беловолосый.
- Манихвест царский при мне. Чего еще тебе надо?
- Кажи!
Хлопуша, откинув полы чекменя, полез в карман шаровар, вытащил грязную тряпку, развязал зубами тугие узлы и показал с ладони лист толстой синей бумаги, захватанный и порвавшийся на сгибах:
- Кто грамотный?
Беловолосый сказал:
- Давай! Зиму у пономаря учился. Может, и разберу.