В коридоре, приблизившись к свету, он долго и внимательно смотрел на свои пальцы, затем стал шевелить ими, как бы рисуя по воздуху. Он вроде бы исполнял танец - ритуал, - вдевал нитку в иголку, затем засовывал нитку в рот и щелкал воображаемыми ножницами, что-то удлинял, что-то укорачивал. Проделав все это несколько раз, но так и не найдя ошибку в выкройке, Абитай мазнул рукой и заторопился к комнате Тарази, постучал.
- Молодой судья ждут, - заявил он, не дожидаясь ответа. И горделиво пошел затем по коридору, спустился вниз, чтобы заняться своим обычным делом - рубкой стеблей, которые каждую ночь вырастали так, что закрывали ворота снаружи и их нельзя было открыть, чтобы выйти.
Абитаю по-прежнему не разрешали сидеть с тестудологами, слушать черепаху. Но как близкий приятель он знал о жизни черепахи гораздо больше, нежели Тарази и Армон.
Вечерами, когда Тарази уходил к себе, чтобы вместе с Армоном порассуждать об услышанном, Абитай бесцеремонно врывался к черепахе, приятели обнимались, соскучившись за день, и Абитай гладил ей хвост с дежурной шуткой на устах:
- На месте, на месте, не оторвали, - и хохотал…
Затем они устраивали пирушку, наедались и напивались вдоволь. И черепаха, которой надоедал дневной светский, сдержанный рассказ, была теперь грубой по-хамски, бесцеремонной, пьяной, - словом, получала отдушину.
За дружеским ужином она снова, более кратко, рассказывала, посмеиваясь над каким-ниубдь жестом Тарази, его привычкой накручивать кончик бороды на палец или выдергивать непроизвольно волоски из густых бровей и подолгу разглядывать их, - говорила о своих связях с Майрой, о блудливых повадках Фарруха, жалела одинокого старосту, живущего без женщин, - словом, давала волю своим чувствам и эмоциям.
Его рассказ, днем беспристрастный, с изложением одних только фактов, унижающих Бессаза своей откровенностью, перечеркивался в его сознании вечером, во время пьяных оргий. Он чувствовал свое превосходство над Абитаем - так чувствует себя уверенно человек, продающий за сходную цену дурное и подлое, в котором нуждаются.
Не в пример Тарази, сидящему с угрюмым видом, не прерывающему черепаху, не задающему ей вопросов, Абитай, наоборот, был жизнерадостен, хохотал, поддакивая, восторгался, закатывал в удивлении глаза, пил ежеминутно за здоровье рассказчика, лебезил и благоговел, - словом, был благодарным покупателем дурного.
- Ты - прекрасный малый, - обнимал ее в приливе чувств Абитай, затем подолгу пьяно смотрел на это странное существо - получерепаху-получеловека, чувствуя, что ущербное вместе со здоровым и делает ее душу отзывчивой. Когда к тебе снова вернется человеческий облик, я уеду с тобой. И мы погуляем на славу! Только ты брось, не работай больше в суде. Это суд и сделал тебя таким… - И Абитай, зарывшись лицом в ее шерсть на животе, пускал слезу.
- Решено, приятель, я буду жить тихо, - с дрожью в голосе отвечала черепаха. И, чуть повернувшись боком, поглаживала кончиком хвоста лицо Абитая - и делала это так легко и ласково, что Абитаю в самый раз бы замурлыкать, как коту.
Сейчас, когда Тарази и Армон зашли к черепахе, она, продолжая растирать шею, ворчала на своего приятеля. Но, помня о крутом нраве Тарази, тут же, едва они уселись по своим местам, начала чуть возвышенно - нервным тоном:
- Сегодня, господа, я расскажу о первых признаках недомогания, после чего я обнаружил на своем теле хвост…
Но Тарази остановил ее и попросил быть последовательной и продолжить с того, на чем вчера остановились, а именно - с рассказа о предмете, который Бессаз вытащил из руки прикованного и принес домой.
Бессазу не терпелось сразу же пощупать, разглядеть со всех сторон предмет, чтобы найти важные улики. Староста следом тихо зашел к нему в комнату, но, видя, что Бессаз поглощен всецело находкой, так же неслышно вышел, не желая мешать ему.
Хотя и договорились они работать теперь сообща, деликатный старик подумал, что есть еще в их отношениях такая незримая черта, которую он не может переступить без того, чтобы не нарушить тайну следствия.
Бессаз слышал, как старик зашел, но поверился слишком поздно - старик уже успел выйти.
"Почему он ушел? Я ведь сидел и ждал, что он будет тонко и ненавязчиво вести меня по пути, который ему выгоден", - подумал в недоумении Бессаз и окликнул старосту.
Старик сразу явился - на всякий случай он, оказывается, стоял за дверью и ждал.
- Мне нужна ваша помощь, - сказал без обиняков Бессаз, вертя предмет перед самым носом старика, чтобы определить его вес. - Посоветуйте, как же мне снять корку соли и не повредить то, что внутри? Лопатка здесь не поможет…
- Вы правы, - староста поковырял ногтем корку соли, затем попробовал кристаллик на зуб и поморщился. - Я принесу пилочку, один надрез - и вы увидите, что там внутри… А внутри там что-то есть, слышите, какой издает он странный звук? Послушайте…
Бессаз поднес находку к уху, а староста тем временем сбегал за пилочкой.
- Ну, как? - спросил он, возбужденно потирая руки, будто давно истосковался по полезной работе.
- Действительно, гудит… Дайте, мне пилочку и благословите…
Старик прочел краткую молитву, после чего Бессаз стал пилить осторожно, хотя и торжественно, словно вторгался в чью-то святую тайну. Соль крошилась и сыпалась на стол, а староста собирал ее на ладонь и долго разглядывал кристаллики, как бы ища среди них драгоценный. Затем выбрасывал все это в окно, суетился и был похож на ребенка, которому доверили важное дело.
Когда Бессаз сделал надрез, пила заскрипела, задев что-то твердое, которое хрустнуло…
- Есть, - шепнул староста, да так, словно сказал не Бессазу, а в сторону, стоящему за дверью, будто тот, невидимый, и вел расследование.
Бессаз же осторожно отделил обе части соляной трубки, и на стол упала тростинка толщиной в два пальца. Точнее, длинный камышовый стебель, похожий на кальян, которым курильщики вдыхают гашиш.
- Кажется, мы напали на след курильщика гашиша, - хохотнул Бессаз, не подозревая еще, что это в шутку сказанное и станет впоследствии главным доводом против прикованного…
Забывшись на мгновенье, староста раньше Бессаза схватил со стола камыш и разглядывал его лихорадочным взглядом.
- Кажется, вы правы. Взгляните, внутри еще одна трубка, похоже, каменная, а на самом донышке - пятна копоти… Простите, - спохватился он и прижал ладонью рот, чтобы скрыть волнение, - я не навязываю вам свои выводы. Я лучше уйду…
Бессаз пристально посмотрел на старика и усмехнулся:
- К чему вы всякий раз притворяетесь? Ведь мы с вами обо всем договорились… В чем-то ваши выводы кажутся мне более зрелыми и глубокомысленными… И в какие-то минуты я доверю вам больше, чем себе, одним словом, Бессаз намекал, что ему надоела эта игра и пора старосте открыто сказать, чего же он добивается от следствия…
Но староста повел себя странно, желая по-прежнему казаться человеком, ищущим только истину.
- Нет, лучше я уйду, - пробормотал он, - и немного прилягу, устал… Простите…
Бессаз посмотрел, как он закрыл дверь, затем нащупал в камыше, а потом и увидел внутри каменную трубку, от которой шел резкий запах горелого.
Осторожно вынул Бессаз эту трубку: по всему было видно, что из нее когда-то выглядывал язычок огня, потухая и разгораясь снова…
Разложив все это на столе - два спиленных куска соляной трубки, камыш и отдельно каменную трубку, - Бессаз сидел с озабоченным видом, желая вникнуть и сделать кое-какие выводы.
Но долго не мог связать по смыслу между собой - ни каменную трубку с камышом, ни соляную с орлом… хотя - при чем здесь орел? Он ведь уже давно вычеркнут из дела… И только неуместная шутка о курильщике гашиша все время вертелась в сознании, как ни желал Бессаз от нее избавиться. Она была так назойлива, что Бессаз уже хотел поверить в нее, чтобы успокоиться. И хотя понимал, что каменная трубка со следами копоти сама по себе ничего не доказывает без связей с другими уликами, но у Бессаза не было ничего другого, кроме версии о курильщике. Тем более, в его воспаленном, горячечном сознании она предстала вполне зримо, в ощутимых контурах, даже картинах.
"Кто обвинит меня в плохом расследовании? - спрашивал себя Бессаз. Прикованный был найден после обвала, - значит, убийство это давнее. И может, убили его не в этой деревне. Ведь рассказывал же староста, что холм был некогда глыбой соли и приплыл сюда, когда здесь было море… Кто знает, может, убийству этому много десятков, а то и сотен лет - ведь в соляном саване труп может сохраниться вечно… А кто опровергнет, что убийство совершено в другом месте или даже в другой стране? Да, прикованный этот чужестранец - зимми! А поскольку он чужестранец, дело его должно быть расследовано по законам его страны. Да!"
Этот довод так взволновал Бессаза, что он вскочил из-за стола, чтобы объявить старосте о прекращении расследования. И уже направился к двери, но остановился в раздумье:
"Староста, конечно, давно догадывается о том, что прикованный чужестранец. Но все же - почему он вызвал меня для расследования? Значит, ищет выгоды. Но какой? Пусть не хитрит и не притворяется. Если надо старику… для чего - непонятно? Для престижа, для прикрытия злодеяния чего угодно… Я готов объявить прикованного самим дьяволом…"
Бессаз снова сел за стол, в задумчивости глядя на трубки и камыш. И вдруг вспомнил, как старый судья, передавая ему дела, рассказывал, что частенько преступников наказывают прямо на глазах у всех, держа для всеобщего обозрения над их головами вещь, которую они украли или пытались уничтожить.
Пастуха закопали в песок вместе с овцой, которую он пытался украсть, у преступника и жертвы торчали только головы. Пастух на чем свет ругал овцу, а та блеяла безумно, и так до тех пор, пока беркуты не выклевали им глаза.
В другой деревне человек был привязан к дереву с топором на шее только за то, что хотел отсечь свой палец на ноге, чтобы не идти в рекруты.
"Но неужели за курение гашиша человека надо приковывать к скале? - думал Бессаз. - Если он пойман первый раз - полагается брать с него штраф, злостного же курильщика посылают на два года в тюрьму. Оглупление собственного рассудка курением этой дряни - есть сознательное уклонение от своего дела, обязанности, наконец, долга перед семьей, своим государством… Курильщики выражают стихийное недовольство самой жизнью. Они сознательные самоубийцы… - Так ловко, цепляя одну мысль за другую и идя не криво и хитроумно, а прямо, кратчайшим путем, Бессаз додумался и до этого: - А что, если курильщик гашиша совершил еще одно преступление и украл что-нибудь? К примеру, огонь? Нес, спрятав в каменной трубке, оттого она и закоптилась… Огонь - божий дар, его не крадут. А он почему-то спрятал огонь внутри трубки… Может, замышлял о поджоге? Нет, это кажется поспешным выводом. Надо еще раз осмотреть прикованного… Хотя доказать его виновность - в моих… вернее, в интересах старосты… Но надо хотя бы собрать против курильщика еще-два-три, пусть незначительных, факта…"
И Бессаз быстро оделся, взял трубку и вышел из комнаты. Староста, который сидел на кухне и аккуратно поправлял себе бороду, вскочил и отложил ножницы. Он смотрел на Бессаза - весь внимание, желание помочь, но Бессаз решил не тревожить старика. Он сказал:
- Мною установлено, что прикованный - чужестранец. Убийство произошло не у вас в деревне - можете быть спокойны… В другом месте… и, кажется, очень давно…
- Да, - одобрительно улыбнулся старик, - я тоже так подумал. Но, пожалуйста, не говорите об этом пока никому… Даже Майре. Иначе все будут смеяться над тем, что я вас вызвал. Ведь правосудие должно установить истину, независимо от давности и места преступления, не так ли?
- Верно. Поэтому мне хотелось бы еще раз подняться на холм. А вы оставайтесь…
- Я бы тоже желал, - на всякий случай пробормотал старик, еще раз высказывая готовность помогать Бессазу.
- Вы утомитесь… ведь подъем?
- Сделаем так: я закончу стрижку бороды и поднимусь за вами…
- Мне хочется вернуться до сумерек…
- Тогда разрешите, на всякий случай, подождать вас внизу, - сказал старик, возвращаясь на кухню и щелкая ножницами вокруг своей бороды.
Бессаз согласно кивнул, но старик уже и не смотрел на него, уверенный, что они договорились, Бессаз быстро прошел через площадь, поеживаясь от прохлады, и взобрался наверх, не обращая внимания на бормотания под крышами. Только раз, когда ему показалось, будто заговорили они о трубке, Бессаз остановился. И вправду, кто-то сказал: "Мы забыли отнять у него и трубку", - на что возразили: "И сотня таких трубок не покроет его долгов…"
Бессазу сначала показалось, что речь идет о том, чтобы отнять трубку у него, - это был бы слишком дерзкий поступок, за который он будет беспощадно наказывать.
Но подумал: о каком долге идет речь? И как мог чужестранец задолжать им? Нелепость! Хотя… впрочем, чужестранец мог быть купцом, привез сюда ножей или сабель, всякий железный хлам, но его так надули мушрики, что он разозлился, да еще остался в долгах.
Бессазу сделалось дурно от всех этих головоломок, и он решил не думать, чтобы не отвлекаться от главного. Если будет в этом нужда, он спросит - и староста разъяснит ему, о каких долгах они говорят…
Бессаз, поднявшись на холм, стал обвязывать себя веревкой. И спустился он на этот раз к прикованному легко, без трепетного волнения и, едва уперся коленом об его живот, заметил, что корка соли на трупе стала еще толще.
Куски обвалившейся скалы, видно, все время испарялись, и соляной вихрь, поднимаясь наверх, закрыл прикованного еще одним слоем. Пройдет немного времени, и несчастный, если его не снимут со скалы, полностью закроется панцирем и уйдет в скалу, а холм примет такую же форму, как до обвала. А после сильного ливня или землетрясения опять треснет - и так бесконечно, прикованный будет то исчезать, то снова появляться, если жители деревни не догадаются предать его тело земле, насыпав сверху холмик из песка.
Но все это никак не взволновало Бессаза, был он озабочен тем, как просунуть прикованному в руку камышовую трубку, чтобы посмотреть на него в такой позе.
Дыра, откуда Бессаз только вчера вынул камыш, уже заметно сузилась, и ему пришлось сильно наклониться. От неосторожного движения он почувствовал боль в спине, которую он ранее никогда не ощущал. Будто невидимая болезнь, тихо, исподволь подтачивающая его, вдруг дала о себе почувствовать тупой болью…
- Боль то утихала, то опять беспокоила, - сказала черепаха. Начиналась она здесь, - она подняла и показала свой хвост, - затем пробегала по спине до самой шеи и, отдавшись в голове, исчезала, оставив слезы на глазах…
Услышав об этом, Тарази вдруг непроизвольно пощупал свое горло и поморщился, словно боль, о которой рассказывала черепаха, передалась ему и он с трудом подавил ее в себе, проглотил. Еле заметный жест этот, однако, не ускользнул от взгляда черепахи, и она, воспользовавшись мимолетным состоянием Тарази, сделала паузу, чтобы отдышаться.
Мы уже упоминали о том, что не только Тарази изучал черепаху, но и черепаха подмечала его смешные привычки и жесты и часто передразнивала его, чтобы развеселить Абитая. Но с каждым днем, то ли от естественных внутренних изменений, то ли оттого, что человеческая ее половина во время противостояния планет и особенно в полнолуние начинала преобладать над звериной, она не только подмечала все внешнее в Тарази, но и, делаясь тоньше, чутче, чаще задумывалась над жизнью тестудолога. Конечно, задумывалась не в нашем, человеческом смысле - продолжительно и настойчиво, ища в нем слабости и пороки и злорадствуя, а урывками, часто бессвязно… просто мысль мелькала и забывалась, не оформившись…
Не секрет, что слуги знают все о своих хозяевах, а Абитай, не будучи исключением, рассказывал черепахе все, что узнал о Тарази от Армона, то, что сам подсмотрел и подслушал…
- Отовсюду его гонят, как блаженного. Всюду он чужой, неуживчивый. Внешне спокоен, будто наплевать ему на всех… но - нет! Мятежный… и душа его всегда в загадочном смятении! Что он ищет? Ересь сочинил, как господь принимает посетителей. - И Абитай выразительно покрутил пальцем возле своего виска. - Представляешь? Ему руку за это хотели отсечь, язык вырвать… И правильно бы сделали. Ведь посуди сам: аллах создал людей, зверей и птиц в том облике, в котором они существуют неизменно со дня творения… А он задумал дерзнуть. Упрямый, холодный… Боюсь, если ему удастся вмешаться в божественное ремесло и что-то сделать… лучше не попадаться ему на глаза. Он меня, даджжаль , - ударял себя в грудь Аби-тай, - просто так, ради прихоти или утоления злобы, превратит в змею… и тогда потянет меня лентой в темную, сырую нору… Может, он и жену свою постылую желал превратить в гиену, а она, ужаснувшись, сбежала от него, забрав детей…
- Он был женат? Никогда бы не подумал, - усмехнулась черепаха, но тут же смягчилась, прониклась жалостью к Тарази.
Мысль снова начерталась в ее мозгу прерывистыми пунктирами: чего он ищет? Одинокий… Что тревожит? Что режет его на части? И даже она своим куриным умом понимала, как несчастен Тарази, несмотря на свой нормальный человеческий облик.
Но наш тестудолог был по-прежнему безжалостен, не позволял черепахе расслабиться, ибо, услышав о приступах блуждающей боли в теле Бессаза, сразу сообразил, что рассказ подошел к важному месту.
Но до того как начался очередной, более продолжительный приступ, Бессаз успел засунуть в руку прикованному трубку и, приглядевшись внимательно, понял по его позе, что трубка была насильно втиснута ему в кулак уже после того, как несчастного приковали. Видно, убийцам было мало того, что они заковали его в цепи, для впечатляющей картины посрамления не хватало этой трубки.
Пока Бессазу казалось, что он так умно догадывается об этих тонкостях казни, пары снова покрыли трубку слоем соли, и Бессаз уже не мог ее вынуть обратно. Жаль, лопатку, которую так настойчиво всовывал ему в руку староста, он не взял.
Бессазу ничего не оставалось делать, как поспешить на площадку, ибо почувствовал вдруг приближение нового приступа. Он только успел отвязать веревку с ноги, и боль, на сей раз резкая, нестерпимая, пронзила его всего.
В дурном настроении Бессаз спустился с холма, и староста, ждавший его внизу, в беспокойстве спросил:
- Что-нибудь случилось? Вы бледны…
Бессаз решил скрыть свое недомогание, ибо заболевший судья мог вызвать у всех лишь иронию. Он поспешил успокоить старика:
- Просто устал. Спуск сегодня был трудным. Но зато я сделал важное наблюдение. Так что через денька два я смогу возвращаться в город…
- Нет, не так скоро. Я не отпущу вас, - сказал староста, дружески взяв Бессаза под руку. - Вам надо будет отдохнуть в наших краях после столь сложного дела. Ведь кроме деревни и этого холма, один вид которого удручает человека, у нас есть прекрасное место для охоты. Совсем недалеко, у озера, там много дичи, а в камышах - тигры. Нет, нет! Если потребуется, я напишу вашему начальству, чтобы оно разрешило вам остаться… Они не откажут, зная мое одиночество и тоску по общению с образованными людьми. Могут же они хоть раз понять чувства бедного имама?..