- Все, ваше превосходительство, больше ничего сделать нельзя! Рулевые выбраны самые опытные и надежные, люки закрыты, и сам я всю ночь не сомкну глаз!
- И я тоже, уважаемый Пинсон! Мы будем настороже!
Немного погодя поднялся юго-западный ветер. На судах не оставалось ни малейшего клочка паруса, их гнало вперед ветром, и единственное, о чем теперь заботились рулевые, это чтобы суда эскадры не теряли друг друга из вида, и с этим было немало хлопот.
Так прошла ночь на тринадцатое число; днем ветер стал как-будто стихать, или же при дневном свете и самая опасность казалась не так страшна, как ночью. Оба судна подняли по одному небольшому парусу и понеслись по волнам с быстротою птицы. Но к вечеру буря снова разыгралась; пришлось снова убрать все паруса; еще до наступления ночи Колумб заметил, что "Пинта" совершенно выбивается из сил, что она не может долее бороться с ветром, и приказал, чтобы "Ниннья" подошла ближе к "Пинте" и старалась держаться подле нее, чтобы не разлучаться в продолжение ночи.
Таким образом прошла и ночь четырнадцатого числа. Дон Луи, вообще не склонный к тревоге и опасениям, смутно чувствовал, что положение становится критическим.
- Какая ужасная ночь, сеньор! - сказал он. - Никогда в жизни я еще не видал такого урагана, таких свирепых волн!
Колумб вздохнул и заметил:
- Нам остается еще исполнить одно дело, граф де-Лиерра! Достаньте нам из ящика два листа пергамента и все, что нужно для письма. Надо сделать все, что в нашей власти, чтобы спасти то, что нам удалось совершить!
Взяв поданные ему пергаменты, адмирал, несмотря на страшную качку, принялся писать; написав фразу, он тотчас же диктовал ее дону Луи, который в свою очередь повторял ее на лежащем перед ним листе пергамента. Составленный таким образом документ содержал вкратце отчет о сделанных открытиях и указание градусов долготы и широты Испаньолы и ее положение относительно других островов и еще кое-какие наблюдения, сделанные адмиралом. Документ этот Колумб адресовал на имя короля Фердинанда и королевы Изабеллы, и когда оба экземпляра его были окончены, Колумб, свернув пергамент в трубку, заделал его в воск; дон Луи проделал то же самое, после чего адмирал приказал ему принести два небольших пустых боченка, каких на каждом судне бывает сколько угодно, и, вложив в каждый из них по одному из пергаментных свертков, заделанных в воск, приказал забить боченки так, чтобы их можно было пустить в море.
Когда все это было сделано, адмирал взял один боченок, а дон Луи другой, и они вышли с ними на палубу. Из людей экипажа в эту ночь никто не думал о сне и все собрались вокруг грот-мачты. Едва только показался Колумб, как все кинулись к нему, желая узнать, что он думает и что намерен предпринять. Сказать им правду - значило уничтожить последнюю, едва теплящуюся искру надежды в сердцах этих людей. Поэтому, заявив, что он исполняет данный им обет, Колумб собственноручно кинул свой боченок в море, боченок же дона Луи решено было оставить на юте, в расчете, что он всплывет, если судно пойдет ко дну.
"Ниннья" ныряла, как дельфин, между гигантскими волнами, ежеминутно грозившими поглотить ее. Стараясь сохранить до известной степени направление, на "Ниннье" был поднять один парус, но около полуночи Винцент-Янес донес адмиралу, что маленькое судно не в состоянии нести дольше даже и этот один парус.
- Ну, уберите и бизань! - сказал Колумб. - Действительно, напор волн слишком силен. Но отчего у вас не поднят фонарь на мачте?
- Он тухнет, сеньор! В эту бурю нет возможности сохранять в нем свет. Мы несколько раз зажигали его!
- А давно ли вы видели "Пинту"? - спросил адмирал.
- Каждый раз, когда мы подымали зажженный фонарь, нам отвечали с "Пинты" тем же! - отвечал Винцент Пинсон.
- Пускай сейчас еще раз подымут зажженный фонарь! - приказал Колумб.
Приказание его было тотчас же исполнено, и вскоре вдали среди бушующих волн засветился слабый огонек. После того еще несколько раз подавали товарищам этот сигнал, и те отвечали, но при этом каждый раз на большем от "Нинньи" расстоянии; наконец, этого огонька совсем не стало видно.
- Видно, брата сильнее уносит, чем нас, - сказал Винцент-Янес, - а мачта у него слишком слаба: она не может нести паруса в такую бурю и бороться с волнами и бурей!
Хотя Колумб приказал убрать бизань, но в такую погоду это было дело нелегкое, и взяться за него могли только самые опытные и надежные матросы, как Санчо-Мундо и Пэпэ. Когда им это удалось, маленькое судно оказалось всецело во власти ветра и волн, и его быстро гнало ветром и уносило волнами. Бороться со стихиями можно было только рулем, но и на то нужно было много опыта и искусства, уменья и осторожности.
Тревога и страх росли среди экипажа.
- Наш киль слишком облегчен, Винцент-Янес, - сказал Колумб, - и хотя сделать это весьма трудно, но необходимо наполнить наши боченки хотя бы морской водой, чтобы увеличить балласт "Нинньи" и придать ей больше устойчивости. Но при этом нужно быть очень осторожным, чтобы не допустить воды в трюм, помните это!
Кормчий, выслушав распоряжение адмирала, тотчас же приказал приступить к этой нелегкой операции, которую поручил опытнейшим и надежнейшим людям.
После нескольких часов опасной работы, еще раньше, чем стало рассветать, большое число пустых бочек было наполнено морской водой, и судно стало заметно устойчивее.
Под утро полил проливной дождь и ветер из южного стал западным. На "Ниннье" установили снова бизань, и маленькое суденышко понеслось, как птица, по разъяренным волнам.
После восхода опасность, грозившая "Ниннье", как-будто уменьшилась, но зато "Пинты" нигде не было видно, и большинство полагало, что она пошла ко дну. Облака становились более легкими; волны мало-по-малу делались равномернее, и матросы перестали держаться за снасти, что они делали для того, чтобы не быть смытыми с палубы. Вскоре подняли еще один или два паруса, и каравелла пошла в желаемом направлении.
Глава XXV
Вскоре после восхода солнца с марса раздался радостный крик "Земля!" При этом одни утверждали, что это уже берег Европы, другие, более разумные, думали, что это Мадейра, а Колумб заявил, что это Азорские острова.
С каждым часом расстояние между берегом и судном уменьшалось. Вдруг ветер повернул, и в течение целого долгого дня маленькое судно боролось с ветром и волнами, стараясь добраться до желанной гавани. Солнцо зашло в тяжелых, густых облаках, и ночь надвигалась грозная, темная. Желанная земля все еще была за ветром и еще настолько далеко, что нельзя было надеяться добраться до нее до наступления ночи. Но и во тьме "Ниннья" продолжала употреблять все усилия, чтобы приблизиться к тому пункту, где они видели землю. Колумб ни на минуту не сходил с юта; ему казалось, что судьба всех его открытий висит на волоске.
Когда взошло солнце, к великому отчаянию всех, находившихся на судне, земля совершенно исчезла из виду. Некоторые стали утверждать, что то была вовсе не земля, а просто обман зрения, но адмирал был уверен, что они во тьме миновали остров, и потому приказал изменить курс и итти к югу. Не прошло двух часов, как снова показалась земля, но за кормой; тогда "Ниннья" еще раз изменила курс и пошла к острову, но напрасно она упорно боролась с ветром и волнами; до наступления ночи подойти к острову ей не удалось.
Вдруг под ветром увидели свет. Явилось предположение, что это тот остров, который видели первым, и это обстоятельство подтвердило предположение Колумба, что они находятся среди группы островов и что, держась ветра, им удастся к утру достигнуть какой-нибудь гавани. Однако, эти ожидания не оправдались, и Колумб готовился уже провести эту ночь семнадцатого в такой же мучительной неизвестности, как и предыдущую, когда радостный крик: "Земля под ветром!" заставил всех встрепенуться.
"Ниннья" смело пошла вперед и к полуночи подошла достаточно близко к острову, чтобы бросить якорь. Однако, море было так бурно и ветер так силен, что якорный канат не выдержал, и злополучную каравеллу унесло в море. Тогда снова поставили паруса и снова стали бороться и с морем и с ветром; но, наконец, под утро стали на якорь с северного берега острова. Здесь они узнали, что адмирал опять был прав, и что они пристали к Санта-Марии, одному из Азорских островов.
На этих островах португальцы пытались овладеть каравеллой; они задержали у себя лучших людей экипажа, но Колумб преодолел все эти препятствия, и, в конце концов, двадцать четвертого февраля со всем своим экипажем вышел в море и пошел к берегам Испании.
В течение первых дней погода им благоприятствовала, и к вечеру двадцать шестого числа они отошли от Азорсках островов на целых сто лье по прямой линии к Палосу. Но затем погода сильно испортилась; однако, всех поддерживала надежда на скорое окончание плавания. Второго марта, в субботу, когда, по расчетам Колумба, его судно находилось всего в ста милях от берегов Португалии, ночь наступила при довольно благоприятных условия, и адмирал, прежде чем удалиться на покой, заметив, что у руля стоит Санчо, обратился к нему со следующими словами:
- Ты провел у руля все это тяжелое время, Санчо! Немалая слава и немалая честь вести судно в такие страшные ураганы, как те, что нам пришлось испытать!
- Я так же думаю, как вы, сеньор адмирал, что это служба немаловажная, и надеюсь, что вознаграждение за эту службу будет соответствовать по весу ее тяжести!
- Почему же не почет, а вознаграждение? - спросил шутливо дон Луи, стоявший подле адмирала.
- Почет и почести, сеньор Педро, слишком сухое и холодное угощение для бедного человека; для меня один дублон стоит двух герцогств, потому что дублоны дают мне уважение соседей и окружающих, а герцогства наделили бы меня только насмешками этих самых людей! Дублоны всякому нужны, а почести и титулы только тем, кто к ним с детства привык! Это наряд пышный, правда, но его лучше не косить! Пусть мне дадут мешок червонцев, а всякие почести я охотно предоставлю тому, кто до них охотник!
- Ты превосходный моряк, Санчо, но слишком болтлив для рулевого! Не теряй из виду своего направления, а дублоны сами собой придут к тебе по окончании нашего плавания!
- Премного вам благодарен за это последнее уверение, сеньор адмирал, а чтобы доказать вам, что и в то время, когда работает мой язык, глаза мои продолжают делать свое дело, я попрошу ваше превосходительство, а также и сеньоров кормчих обратить внимание вон на тот клочок облаков, который, по-моему, не предвещает нам ничего доброго!
- Он прав! - воскликнул Бартоломео Рольдан. - Это облако напоминает те, которые приносят с собой африканский шквал!
- Обратите на это внимание! - поспешно приказал Колумб. - Мы слишком полагаемся на свое счастье! Этот шквал шутить не любит; вызовите всех людей наверх: все нам могут понадобиться! - и с этими словами он поспешил на ют.
Едва успел он окинуть взглядом горизонт, как ветер со свистом и воем налетел на судно и чуть было не перевернул его.
В один момент все паруса, которых не успели еще убрать, были сорваны и повисли жалкими клочьями на мачтах, и это спасло судно от крушения. Санчо во-время успел поставить руль по ветру, и "Ниннья" понеслась, гонимая ветром.
Но этот ураган был настолько силен, что превзошел все предыдущие бури; страх и ужас, охватившие экипаж в течение первых часов, положительно парализовали в людях всякие мысли и чувства. Вскоре и последние клочки парусов были сорваны.
Наступивший день не принес с собой ничего нового; ураган продолжал свирепствовать с прежнею силой, и "Ниннью" несло ветром среди бешеного хаоса волн по направлению к материку, лежащему на ее пути.
Около полудня признаки близости земли стали заметнее, и теперь уже никто не сомневался, что они вблизи берегов Европы. Но кругом ничего не было видно, кроме бушующего океана. Солнце не показывалось весь день. Настала ночь, и маленькое судно казалось предоставленным на произвол волн, а море бушевало все сильнее и сильнее.
- Ну, если нам посчастливится пережить еще и эту ночь, - сказал Колумб дону Луи, - то мы можем считать, что спасены.
Вдруг раздался крик: "Земля! Земля!" Все вздрогнули; это слово, которое при других обстоятельствах явилось бы радостной вестью, теперь являлось предвестием новой грозной опасности. Земля эта была так близко, что всем казалось, будто они слышат рев и всплеск прибоя о скалы. Никто не сомневался, что то был берег Португалии. Но ночь была до того темна, что почти ничего нельзя было различить, и нашим морякам пришлось изменить рейс, чтобы уйти назад в море, дальше от земли, из боязни быть выкинутыми на берег или разбиться о скалы.
Но изменить рейс и итти в ином направлении в такую бурю было нелегко, а без помощи парусов исполнить этот маневр было совершенно невозможно; пришлось поставить паруса; приказано было установить бизань. Одну минуту можно было опасаться, что вот-вот "Ниннья" пойдет ко дну, но она вскоре выпрямилась и понеслась по волнам, то взлетая на их косматые гребни, то ныряя и зарываясь между громадных валов, грозивших ежеминутно поглотить ее.
- Луи, - прошептал женский голос в тот момент, когда молодой граф, приоткрыв дверь женского помещения, заботливо заглянул в него, - Луи, Гаити лучше! Маттинао лучше! Очень плохо, не хорошо, Луи!
Это была Озэма, которой страшная буря не давала заснуть. В первое время плавания, когда погода была благоприятная, Луи часто заходил и беседовал с туземцами, главным образом, с женщинами, и Озэма сделала громадные успехи в своих знаниях испанского языка, точно так же как и дон Луи, которого она научила очень многим словам своего родного наречия.
- Бедняжка Озэма, - сказал молодой испанец, ласково привлекая ее к себе и стараясь поддержать ее в таком положении, чтобы качка не сбила ее с ног, - я понимаю, что ты должна сожалеть о Гаити и его мирных рощах и долинах!
- Но там Каонабо!
- Да, но он не так ужасен, как это разъяренное море, как эта страшная буря.
- Луи защитит Озэму! Так он обещал Маттинао, так он обещал Озэме!
- Да, но защитить против бури не в моих силах, дитя мое! Нам обоим остается только надеяться!
На груди молодого испанца был данный Мерседес на память о себе маленький крест из драгоценных камней, которым в то время любили украшать себя женщины.
Индианка увидела эту блестящую безделушку.
- Озэма хочет иметь это, - сказала она. - Это - Мерседес.
Девушка думала, что на языке Луи слово Мерседес означает все блестящее, красивое.
- Это не Мерседес, - сказал дон Луи. - Это только дала мне Мерседес. Эта вещь принадлежит Мерседес; и как бы я желал, чтобы эта чудная девушка приняла тебя под свое покровительство! Хочешь, надень эту цепочку себе на шею, Озэма!
Девушка закивала головой и с помощью дона Луи одела на себя блестящую цепочку, спрятала ее под складками своей одежды и прижала к сердцу, как подарок Луи.
В этот момент сильный толчок судна чуть было не сбил с ног девушку, которую дон Луи, желая предохранить от падения, обхватил рукой вокруг стана, а та с детской доверчивостью прижалась к нему, считая, что только у него она найдет защиту и спасение. Глаза ее доверчиво глядели ему в лицо; головка склонилась к нему на грудь, а на устах играла улыбка.
- Ты, как вижу, не так встревожена этой бурей, как я думал, Озэма?
- Озэма не несчастна! Ей не нужно Гаити, не нужно Маттинао, не нужно ничего. Озэма счастлива! Здесь Луи…
Сильный толчок заглушил ее слова, принудив Луи выпустить девушку из объятий, и отбросил его самого на другой конец судна, почти к ногам Колумба. Когда он поднялся на ноги, дверь женского помещения была закрыта, и Озэма исчезла за ней.
- Наши бедняжки, кажется, очень напуганы этой бурей, дон Луи? - спросил адмирал.
- Нет, сеньор, они не боятся, потому что не знают и не понимают опасности.
С рассветом буря все еще не стихла, и в течение всего дня солнце не показывалось на горизонте; тяжелый туман висел над морем, а самый океан представлял собою сплошную массу пены. Под бортом вырисовывался в тумане высокий берег, и наиболее опытные матросы утверждали, что это скалы Лиссабона. Как только этот факт был установлен, адмирал приказал изменить курс и итти к устью Таго.
"Ниннья" находилась в данный момент всего в каких-нибудь двадцати милях от этого устья, но нельзя было из-за бури поднять всех парусов; кроме того, приходилось бороться с волнами. Положение судна было настолько критическое, что почти никто не смел надеяться благополучно добраться до гавани. Даже португальская политика была теперь забыта, потому что единственный выбор оставался между гаванью и крушением.
- Теперь все для нас зависит от того, выдержат ли наши паруса, - сказал Колумб;- но мне кажется, что ветер несколько ослаб под утро, и если нам удастся обогнуть этот скалистый мыс, то мы будем спасены! Если же нет, то вот наша общая могила!
- Судно идет послушно, сеньор, и я смею надеяться! - ответил рулевой.
Через час земля была уже так близко, что можно было различать людей на берегу. Грохот и шум прибоя были оглушительны, и целые фонтаны брызг и белой пены обдавали маленькое судно, которому ежеминутно грозила опасность.
Лиссабон обращен прямо к океану и не защищен ни островом, ни отмелью, и весь этот португальский берег открыт самому грозному прибою. Кроме того, в этот день буря была такая, какие редко бывают даже в Атлантическом океане, и вообще весь этот сезон был чрезвычайно бурный.
- Еще десять минут, - сказал дон Луи, - и мы будем вне опасности!
- Да, сын мой, если через пять минут нас выбросит на скалы, то от "Нинньи" не останется и двух досок. Смотрите, как нас несет! Земля как-будто бежит нам навстречу.
- Вижу, сеньор, теперь мы уже страшно близко от мыса!
- Не бойтесь ничего, Луи, море здесь глубоко, мы не сядем на мель; только бы выдержали паруса; они помогут нам обогнуть эти скалы!
Все смолкли и, затаив дыхание, следили за бегом судна, неудержимо стремившегося к клокочущему белой пеной прибою, мимо которого "Ниннья" пронеслась, как птица, и пять минут спустя входила прямо в устье Таго. Тогда на судне подняли большой парус, и весь экипаж был уверен, что скоро они войдут в гавань, где будут в полной безопасности от бури и ветров.
Так окончилось это плавание. Четвертого марта Колумб бросил якорь в Таго, а тринадцатого числа того же месяца вышел из этой реки в открытое море; четырнадцатого был на высоте мыса Сент-Винцент; пятнадцатого же, с восходом солнца, "Ниннья" миновала косу Сальт, и после отсутствия, продолжавшегося двести двадцать четыре или двести двадцать пять суток, моряки Палоса де-Могуера вернулись в свой родной порт.