(Перевод О. Румера)
Приведем еще два известных хайямовских рубаи, где протест против духовного закрепощения человека выражен особенно сильно. Все религии, не только ислам, утверждает поэт, рабство:
Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе,
Трезвон колоколов - язык смиренья рабий.
И рабства черная печать равно лежит
На четках и кресте, на церкви и михрабе.
(Перевод О. Румера)
И прямой бунт против творца, против существующего мироустройства:
Когда б я властен был над этим небом злым,
Я б сокрушил его и заменил другим,
Чтоб не было преград стремленьям благородным
И человек мог жить, тоскою не томим.
(Перевод О. Румера. Ср. № 371)
К такого рода стихам - как, впрочем, ко многим рубаи Хайяма как нельзя более подходит меткое определение, принадлежащее одному из наших современных писателей: "Афоризмы, убедительные, как выстрелы". Очевидно, именно такого рода четверостишия имел в виду историк Кифти, когда написал, что стихи Омара Хайяма "содержали в глубине змей для всего шариата в виде множества всеохватывающих вопросов". Продолжая свою характеристику Хайяма-поэта, Кифти заключает: "Он порицал людей своего времени за их религию". Четверостишия Омар Хайям писал для себя и небольшого круга друзей и учеников, отнюдь не стремясь сделать их общим достоянием. Однако эти крылатые поэтические речения приобретали широкую гласность - именно так можно понять высказывания, которые мы находим у того же Кифти, что "современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал".
Нападая на творца, Омар Хайям обличал и духовенство - и здесь его обычная насмешливость уступала место неприкрытой злости. Ревнители мусульманского благочестия, с их показной святостью, говорит поэт, это ненасытные кровопийцы, рядом с которыми запойный пьяница - праведник:
Хоть я и пьяница, о муфтий городской,
Степенен всё же я в сравнении с тобой:
Ты кровь людей сосешь, я - лоз. Кто кровожадней:
Я или ты? Скажи, не покриви душой!
(Перевод О. Румера. Ср. № 326)
Столкновения с духовенством приняли столь опасный для Омара Хайяма характер, что он вынужден был, в уже немолодые годы, совершить долгий и трудный путь паломничества в Мекку. Источники так и пишут: "убоявшись за свою кровь", "по причине боязни, а не по причине богобоязни".
По возвращении из хаджа Омар Хайям поселился в уединенном доме в деревушке под Нишапуром. По словам средневековых биографов, он не был женат и не имел детей. Хайям жил замкнуто, испытывая чувство постоянной опасности из-за непрекращающихся преследований и подозрений. К этому периоду жизни Хайяма относится его стихотворение, написанное на арабском языке в форме кыта.
Строки этих стихов позволяют нам представить душевное состояние поэта в старости:
Доволен пищей я, и грубой и простою,
Но и ее добыть могу я лишь с трудом.
Всё преходяще, всё случайно предо мною,
Давно нет встреч, давно уж пуст мой дом.
Решили небеса в своем круговращенье
Светила добрые все злыми заменить.
Но нет, душа моя, в словах имей терпенье.
Иль головы седой тебе не сохранить.
(Перевод Б. Розенфельда)
Приведем еще один эпизод из жизни Омара Хайяма, запечатленный географом XIII века Закарийа Казвини; в рассказе проглядывают живые черты поэта и самый образ его жизни среди горожан. Один из факихов Нишапура - знатоков мусульманского права - публично поносил Омара Хайяма, однако по утрам приходил к нему, не упуская случая присоединиться к числу учеников. Хайям собрал у себя однажды утром трубачей и барабанщиков. Как только факих пришел по обыкновению на занятия, Омар Хайям подал знак трубить и бить в барабаны. К собравшимся на улице горожанам Хайям обратился со следующими словами: "Внимание, о жители Нишапура! Вот вам ваш ученый. Он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знания? Если же нет, то зачем поносит своего учителя?"
Время, отмеченное всесилием фанатичного духовенства, принуждало выдающегося мыслителя к молчанию. Поэт должен хранить в глубине сердца тайны своего знания, как море хранит в створках раковины жемчужину, - таково содержание одного из рубаи. И вот другое, с той же мыслью:
То не моя вина, что наложить печать
Я должен на свою заветную тетрадь:
Мне чернь ученая достаточно знакома,
Чтоб тайн своей души пред ней не разглашать.
(Перевод О. Румера. Ср. № 541)
"Притворись дураком и не спорь с дураками, - советует себе поэт, - каждый, кто не дурак, вольнодумец и враг". "Он обуздал свои речи и перо", - пишут о старом Хайяме средневековые источники.
В стихах находила выражение напряженная внутренняя жизнь ума и души Омара Хайяма. Можно предположить, что в эти поздние годы одиночества были написаны многие его философские стихи, поднимающие извечные вопросы, стоящие перед людьми: что есть человек? Откуда мы пришли? Куда уйдем? Какой смысл скрыт в нашем кратком земном существовании?
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? Мы с тобой.
Подвигают, притиснут - и побьют,
И в темный ящик сунут на покой.
(Перевод Л. Некоры. Ср. № 228)
И непостижимая загадка этого движущегося мира: где его начало, где конец?
Творенья океан из мглы возник,
Но кто же до глубин его постиг
И жемчугу подобными словами
Изобразил непостижимый лик?
(Перевод Ц. Бану)
В четверостишиях Омара Хайяма - неодолимый для человеческой души протест против смерти. Хайям-ученый и в старости не обольщался иллюзиями о грядущем воскресении из мертвых, внушаемых религией мусульманам. Стихи формулируют жестокий закон природы, неизбежно обрекающий все живое на превращение в прах:
И тот, кто молод, и тот, кто сед,
Из мира все уйдут друг другу вслед.
А царство мира всё ничье, как прежде!
Кто был - ушел; придут - и вновь их нет.
(Перевод А. Старостина. Ср. № 101)
Не будь этой вечной смены поколений, говорит поэт в другом стихотворении, наш черед земной жизни никогда бы не пришел. Обращаясь к предполагаемому собеседнику, Хайям утешает: примиримся с мыслью, что живая душа нам дана на подержание, и вернем ее в положенный срок, когда минует череда отведенных нам дней, каждого из которых так мучительно жаль:
Ты знаешь, почему в передрассветный час
Петух свой скорбный клич бросает столько раз?
Он в зеркале зари увидеть понуждает,
Что ночь - еще одна - прошла тайком для нас.
(Перевод О. Румера. Ср. № 657)
Хайямовская скорбь о конечности человека, о неодолимости всесильного времени выражена в большом цикле рубаи, отмеченных особым взлетом поэтического гения:
Океан, состоящий из капель, велик,
Из пылинок слагается материк,
Твой приход и уход не имеет значенья,
Просто муха в окно залетела на миг.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 185)
Чем может утешиться человек, сей недолгий гость на земле? Омар Хайям находит это утешение в идее материального неисчезновения. Бесконечный круговорот материи - так видят глаза поэта-философа окружающий его мир. Глина, из которой вылеплены винные кувшины и чаши, кирпичи в стенах дворцов, песок под ногами, вся живая природа - цветы, травы - все это знало другое, может быть, человеческое инобытие. Осторожно, остерегает поэт, прикасайся к ним: вот это, возможно, было локонами и устами луноликой красавицы, это - головой султана, а это - сердцем везира:
Давно - до нас с тобой - и дни и ночи были
И звезды, как сейчас, на небесах кружили.
Не знаешь, как ступить на этот прах земной, -
Зрачками любящих его песчинки жили.
(Перевод В. Тардова. Ср. № 455)
Значит, и нам дано вернуться в земной мир, уже в иных, бессловесных формах: "из праха твоего налепят кирпичей и в стены дома их уложит твой сосед". И так велико страстное желание поэта ощутить бессмертие пусть самой малой крупицей земной жизни - восстать из праха хотя бы стеблем зеленой травы! И вот завещание Омара Хайяма:
Когда голову я под забором сложу,
В лапы смерти, как птица в ощип, угожу.
Завещаю: кувшин из меня изготовьте,
Приобщите меня к своему кутежу!
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 272)
Озорное воображение Хайяма видит в этом для себя последнюю надежду на воскрешение: а вдруг волшебный дух вина и вдохнет в него жизнь?
…Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,
Мимо, мимо, как облако дыма, прошла.
Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья,
Жалко жизни, которая мимо прошла.
(Перевод Г. Плисецкого)
Год смерти Омара Хайяма неизвестен. Самой вероятной датой его кончины принято считать 1123 год. Из глубины XII века дошел до нас рассказ о последних часах Хайяма. Абу-л-Хасан Бейхаки слышал его от одного из родственников поэта. Омар Хайям в этот день внимательно читал "Книгу исцеления" Авиценны. Дойдя до раздела "Единое и множественное", он вложил золотую зубочистку между двумя листами и попросил позвать необходимых людей, чтобы сделать завещание. Весь этот день он не ел и не пил. Вечером, окончив последнюю молитву, поклонился до земли и сказал: "О боже, ты знаешь, что я познал тебя по мере моей возможности. Прости меня, мое знание тебя - это мой путь к тебе". И умер.
Приведем в заключение еще один рассказ - о посещении могилы Омара Хайяма его искренним почитателем Низами Арузи Самарканда. "В году 1113 в Балхе, на улице Работорговцев, - пишет Низами Арузи, - в доме Абу Саида Джарре остановились ходжа имам Хайям и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению им. Во время пиршества я услышал, как Доказательство Истины Омар сказал: "Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну ветерок будет осыпать меня цветами". Меня эти слона удивили, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов. Когда в году 1136 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с тех пор, как тот великий закрыл лицо свое покрывалом земли и низкий мир осиротел без него. И для меня он был наставником. В пятницу я пошел поклониться его праху и взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайре. Я повернул налево и у подножия стены, отгораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю могилу его скрыли под цветами. И мне пришли на память те слова, что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для него более подходящего места. Бог, святой и всевышний, да уготовит ему место в райских кущах милостью своей и щедростью!"
Над могилой Омара Хайяма в Нишапуре ныне возвышается величественный надгробный памятник - одно из лучших мемориальных сооружений в современном Иране. Ажурные конструкции надгробия напоминают чем-то стартовую установку, выводящую космический корабль на орбиты Вселенной.
* * *
Со стихами Омара Хайяма связаны два редких историко-литературных феномена.
Один - это загадка объема и состава истинного поэтического наследия Хайяма. До наших дней не дошло не только автографов и прижизненных манускриптов четверостиший Омара Хайяма, но даже и списков, более или менее близких по времени к жизни поэта.
Поздних рукописей стихов Хайяма много, и они предстают перед исследователями в поразительном разнообразии, как по объему - количеству четверостиший, так и по самому составу, повторяющемуся от списка к списку лишь в малой части. Рукописи хайямовских сборников, как правило, небольшие - двести-триста стихотворений, однако, собранные воедино, они дают внушительную цифру - около полутора тысяч рубаи.
Текстологический анализ этих стихотворений показывает, что в них можно обнаружить немало "пучков" - сближенных по поэтической идее рубаи-вариантов. Это явление исследователи классической персидско-таджикской литературы объясняют следующим образом. Омар Хайям в условиях религиозных преследований был лишен возможности собирать и распространять свои стихи, он набрасывал их на отдельных листках бумаги, на полях рукописей. Ученики единомышленники, слышавшие их от поэта, записывали стихи сразу или спустя некоторое время, в большем или меньшем приближении к авторскому тексту. Так рождался "пучок" рубаи-аналогов. В дальнейших переписываниях и устных передачах количество вариантов разрасталось.
Литературоведы-текстологи вскрыли и еще одно любопытное явление - существование "странствующих" четверостиший. На это обратил внимание известный русский ученый В. А. Жуковский, один из самых первых исследователей истории персидско-таджикской литературы в отечественном востоковедении. В рукописных сборниках четверостиший Омара Хайяма и в изданных текстах Жуковский обнаружил множество стихотворений, засвидетельствованных в диванах других персидско-таджикских поэтов, он дал им название "странствующих". Изыскания Жуковского были продолжены другими исследователями, и результатом этой кропотливой работы был вывод - в лучшем для XIX века издании поэтического наследия Омара Хайяма (Париж, 1867, издатель Дж. Никола) почти четвертая часть стихов, 108 рубаи из 464-х, принадлежит к категории "странствующих".
Право на авторство этих рубаи разделили с Омаром Хайямом такие классики персидско-таджикской литературы, как Хафиз, Аттар (1142–1230), Джалал ад-Дин Руми (1207–1273), Абдаллах Ансари (1006–1088) и другие, причем не только поэты более поздних поколений, но и некоторые предшественники Омара Хайяма. Так, например, два следующих рубаи встречаются среди четверостиший, приписываемых Авиценне:
С ослами будь ослом, не обнажай свой лик!
Ослейшего спроси - он скажет: "Я - велик!"
А коли у кого ослиных нет ушей,
Тот для ословства - явный еретик.
(Перевод И. Сельвинского. Ср. № 113)
Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 262)
Не единичны случаи широкого "странствования", когда одно и то же рубаи встречается в рукописных диванах (а иногда и в публикациях) трех-четырех поэтов одновременно. Примером может послужить такое четверостишие:
Пью с умом: никогда не буяню спьяна.
Жадно пью: я не жаден, но жажда сильна.
Ты, святоша и трезвенник, занят собою -
Я себя забываю, напившись вина!
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 293)
Оно приписывается Омару Хайяму, Анвари и Камал ад-Дину Исмаилу (1172–1237). А хайямовское рубаи:
Если все государства вблизи и вдали,
Покоренные, будут валяться в пыли,
Ты не станешь, великий владыка, бессмертен,
Твой удел невелик - три аршина земли, -
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 164)
встречается среди стихов Афзала Кашани (1195–1265), мастера ярких и остроумных четверостиший, и прекрасной поэтессы Мехсети Гянджеви, современницы Хайяма, с которым она, по преданию, встречалась.
Ограничимся еще двумя примерами. Следующее рубаи входит в состав поэтического наследия как Омара Хайяма, так и величайшего лирика Хафиза:
Не молящимся грешником надобно быть -
Веселящимся грешником надобно быть.
Так как жизнь драгоценная кончится скоро -
Шутником и насмешником надобно быть.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 171)
Современник Омара Хайяма поэт Санаи (середина XI в. - 1131 г.), оставивший огромное литературное наследие, разделяет с Хайямом право на авторство такого рубаи:
Муж ученый, который мудрее муллы,
Но бахвал и обманщик, достоин хулы.
Муж, чье слово прочнее гранитной скалы, -
Выше мудрого, выше любой похвалы!
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 157)
Работа по выявлению подлинного литературного наследия Омара Хайяма, начатая В. А. Жуковским публикацией в 1897 году статьи "Омар Хайям и "странствующие" четверостишия", продолжается и поныне. Для авторской атрибуции этих кочующих из дивана в диван рубаи было предложено немало различных научных приемов. Основываясь на старых и надежных рукописных источниках, ученые признают ныне бесспорное авторство Омара Хайяма для нескольких десятков рубаи. В результате тщательных изысканий, проводившихся на протяжении десятилетий крупными филологами восточных и западных стран, методами текстологического, историко-литературного, стилистического, стиховедческого анализа, удалось определить группу четверостиший, примерно в четыреста стихотворений, которые с достаточной степенью уверенности можно считать принадлежащими перу Омара Хайяма. Что же касается тысячи других рубаи, "странствующих" под именем Хайяма, ни одно из них нельзя ни категорически приписать авторству Омара Хайяма, ни вычеркнуть решительно из его поэтического наследия.
Хайямовские четверостишия весьма различны по идейно-тематическому содержанию и далеко не равноценны по художественным достоинствам. Проведем небольшое сравнение. Вот три классических хайямовских рубаи. Точными штрихами набросана модель мироздания - за этими четырьмя строками мы почти воочию видим облик ученого, философа, астронома:
Всё обсудив без страха, мы истину найдем, -
Небесный свод представим волшебным фонарем:
Источник света - солнце, наш мир - сквозной экран,
А мы - смешные тени и пляшем пред огнем.
(Перевод Л. Некоры. Ср. № 323)
Сжато до предела формулирует поэт самую суть проблемы: Человек - Вселенная, Человек - Время:
Круг небес, неизменный во все времена,
Опрокинут над нами, как чаша вина.
Эта чаша, которая ходит по кругу,
Не стони - и тебя не минует она.
(Перевод Г. Плисецкого)
Был ли в самом начале у мира исток?
Вот загадка, которую задал нам бог.
Мудрецы толковали о ней как хотели, -
Ни один разгадать ее толком не смог.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 576)
И рядом иной раз незамысловатые сентенции, и по мысли и по легкой изящной манере выражения вполне традиционные для раннеклассической персидско-таджикской поэзии: