- Все это, конечно, очень мило, - пробормотал он про себя. - Я бы даже сказал, красиво. И все же мне здесь не нравится. Сдается мне, я попал в совершенно чужой мир, и если это Куба, то я - монах.
Здесь было множество чистейших ручьев, впадающих в море; достаточно протянуть руку, чтобы достать из гнезда яйцо или птенца, а в полдень неосторожный заяц подошел настолько близко, что канарцу оставалось лишь приложить его по голове длинным шестом.
- Вот о чем, спрашивается, ты думал? - повторял он чуть позже, снимая с зайца шкуру. - Или папа с мамой не говорили тебе, что люди - опасные твари?
Возможно, бедное животное никогда в жизни не видело человека, но, так или иначе, первая же с ним встреча оказалась для зайца роковой.
Среди береговых скал канарец разыскал кристаллы соли, после чего углубился в чащу леса, где развел костер, зажарил зайца и с удовольствием пообедал.
В эту ночь ему снилось, что он вернулся домой и занимается любовью с женой, но проснувшись, Сьенфуэгос не мог вспомнить, с какой именно. Однако красноречивые следы на его рубашке говорили о том, что действо доставило ему удовольствие.
- Так бездарно расходовать свою мужскую силу - просто позор! - хмуро пробурчал он сквозь зубы. - Хотел бы я знать, чем, черт возьми, так провинился перед судьбой, что она устраивает мне подобные пакости?
Сьенфуэгос увидел их как раз вовремя, чтобы успеть спрятаться. Погрузившись в воспоминания, он сам едва не сделался легкой добычей, какой накануне стал для него доверчивый заяц.
Их было пятеро - высоких, стройных, горделивых мужчин в роскошных накидках из кож. Они держались так раскованно и спокойно, даже не пытаясь прятаться и прислушиваться, словно были уверены, что на этой земле им не грозит опасность.
Ни внешностью, ни поведением они не напоминали свирепых антильских карибов с изуродованными ногами, о которых у Сьенфуэгоса остались столь печальные воспоминания. Однако, хотя внутренний голос подсказывал, что это мирные люди и не стоит их бояться, канарец предпочел спрятаться в кустах и переждать.
Слишком свежа была в его памяти, несмотря на прошедшие годы, ужасная сцена, когда свора дикарей убила, расчленила и сожрала у него на глазах двоих друзей - Дамасо Алькалде и Черного Месиаса, пока он сам, одинокий и безоружный, сидел на уступе отвесной скалы, куда взобрался с ловкостью горного козла, но был не в силах ничем помочь.
До сих пор у него в ушах стояли крики этих несчастных, и волосы вставали дыбом, стоило вспомнить, как окончив жуткое пиршество, мерзавцы погнались за ним, чтобы сожрать и его.
Это был воистину самый ужасный день его жизни, и теперь Сьенфуэгосу совершенно не хотелось еще раз пережить подобное испытание, а потому он решил не показываться на глаза пятерым туземцам с огромными луками, какими бы безобидными они ни казались на первый взгляд.
Героический капитан Алонсо де Охеда, один из самых смелых, умных и благородных людей, которых ему доводилось встречать, любил повторять при каждом удобном случае:
- Конечно, нам, христианам, рожденным по ту сторону океана и воспитанным в соответствии с нашими обычаями, трудно предсказать, как поведут себя рожденные на этом берегу и выросшие в другой среде, кто всю жизнь поклонялся иным богам. А потому запомни: всегда относись к туземцам, как к людям, но не забывай, в любом из них может проснуться дикий зверь, причем в ту самую минуту, когда ты меньше всего этого ожидаешь.
В Новом Свете Сьенфуэгосу доводилось встречать неистовых каннибалов, которые были при этом самыми верными супругами, и их распутных противников, не способных обидеть даже мухи; доводилось ему сражаться бок о бок с туземцами, верными своему долгу, против предателей, готовых убить родную мать.
Возможно, эти пятеро мужчин, что сейчас удалялись от берега, приняли бы его с распростертыми объятиями, но вполне вероятно, что они бы тут же связали его и принесли в жертву какому-нибудь глиняному идолу.
Так что, если он хочет благополучно вернуться домой, нужно соблюдать осторожность. Но хуже всего то, что некому было рассказать Сьенфуэгосу о жизни и обычаях тех народов, которые могли встретиться ему по пути.
"У меня два глаза, - думал он, - но почему-то я чувствую себя слепым, идущим наугад. А хуже всего даже не то, что я могу споткнуться и сломать шею, а то, что моя гибель будет напрасной".
Когда же воины - а это, несомненно, были воины, вооруженные до зубов - исчезли из виду, канарец решился продолжить путь, бдительно оглядываясь по сторонам. К вечеру он достиг широкого кукурузного поля; стебли поднимались так высоко, что не осталось сомнений: эти растения выросли не по странному капризу природы, а посажены рукой человека.
Сьенфуэгос двигался медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, который мог предупредить его о близкой опасности; но ничто не говорило о присутствии близкой угрозы - ни звуки, ни запахи.
В воздухе витал лишь густой запах дыма и соблазнительный аромат жареного мяса и кукурузных початков. Подобравшись ближе, Сьенфуэгос заметил столб дыма на расстоянии броска камнем.
Невдалеке слышались приглушенные голоса.
Он решил затаиться и дождаться наступления темноты.
Напряженное ожидание казалось бесконечно долгим, поскольку темнело здесь намного позже, чем в Санто-Доминго или на Кубе, и это говорило о том, что он отклонился далеко к северу.
На него вновь нахлынули воспоминания, и сердце сжалось от ностальгии; но уже в следующую минуту подумалось, что, если его обнаружат, он вполне может стать частью того самого жаркого, чей дурманящий запах сейчас витает над безбрежным кукурузным полем.
С наступлением темноты Сьенфуэгос подобрался поближе к краю поля, откуда разглядел деревню примерно из тридцати хижин, расположенных полукругом у большой площади с видом на море, посреди которой горел огромный костер.
Он различил с полсотни суетящихся человеческих фигур - мужчин, женщин и детей, они казались вполне миролюбивыми, но все же он предпочел не рисковать.
Канарец, конечно, не мог знать, что туземцы принадлежали к западной ветви племени семинолов - отважных воинов, готовых любой ценой защищать свои богатые земли от захватчиков, но при этом они никого не трогали, если их к этому не вынуждали.
И, конечно, они не были людоедами.
Они возделывали поля, где растили кукурузу, дыни и тыквы, а также занимались охотой, рыбной ловлей и собирали дикие плоды в обширных лесах. Многие одевались в меха соболей, которых добывали при помощи хитроумных ловушек в северных болотах, где и укрывались сами в случае серьезной опасности.
Они бы не причинили никакого вреда чужестранцу, пришедшему из-за моря, которое они всегда считали краем света; но Сьенфуэгос, разумеется, не мог этого знать, а потому после долгих раздумий вновь решил соблюдать осторожность.
Наконец, костер начал догорать, а человеческие фигуры одна за другой стали исчезать внутри хижин, пока у костра не осталась лишь пара караульных. Тогда Сьенфуэгос решился пройти мимо деревни по берегу моря, стоя по грудь в воде, чтобы не оставлять следов на песке. Лишь когда деревня и кукурузные поля остались далеко позади, он вновь углубился в лес.
Рассвет застал его в миле от индейской деревушки, и он решил дать себе заслуженный отдых. Канарец проспал до полудня, а проснувшись, наскоро поел. Но, уже собираясь пуститься в путь, заметил поблизости красивую девушку с роскошной гривой черных волос и одного из могучих воинов, которых видел вчера. Как раз в эту минуту парочка решила предаться страстной любовной игре, так что Сьенфуэгосу оставалось либо дожидаться, пока они закончат, либо делать изрядный крюк.
"Вот черт! - подумал он с досадой. - Столько кругом места, так нет, приспичило им кувыркаться именно здесь, больше негде!"
Так или иначе, ему ничего не оставалось, как набраться терпения и вернуться в укрытие, стараясь не думать о самом скверном. Лишь час спустя горделивый воин и прекрасная черноволосая девушка, утомившись от страстных игр, решили окунуться в море, где долго плескались, смеясь и гоняясь за волнами, а чуть позже, взявшись за руки, вернулись в деревню.
Видимо, этот вечный любовный ритуал все совершают одинаково, независимо от расы, обычаев или места жительства. Вздохи, ласки, смех и страстные стоны мало чем отличаются на разных континентах, и, глядя издали, как женщина кладет голову на плечо любовника, припадая к нему щекой, Сьенфуэгос представил, что видит себя и Ингрид, выходящих из озера на далекой Гомере.
В конце концов он пришел к выводу, что от этих людей не стоит ждать ничего дурного.
И всё же...
Он вновь пустился в путь, и в последующие два дня был занят лишь тем, что шагал, ел и спал.
4
Он не мог поверить своим глазам.
То, что сначала показалось не более чем обычным заливом почти в три мили шириной, усеянным несметным количеством крошечных островков с мангровыми зарослями, которые огибало мощное течение, неуклонно стремящееся на юг, оказалось устьем огромной реки. Никогда не встречал он на своем веку подобных рек; никогда даже не слышал, что существуют на Земле реки столь гигантских размеров.
Трижды Сьенфуэгос пробовал воду и трижды убеждался, что она совершенно пресная, без каких-либо признаков солености. Поневоле ему пришлось признать, что это не просто странное место, где впадает в море река обычных размеров; нет, это действительно огромная масса грязно-бурой, но совершенно пресной воды, неустанно текущей день за днем, час за часом, минута за минутой, из глубин этой неведомой земли.
Боже ты мой!
Каких размеров должна быть земля, чтобы собрать, накопить и вернуть в море такой громадный поток воды?
На Гомере не было рек - за исключением небольших ручьев, через которые он мог легко перепрыгнуть; даже на таком большом острове, как Санто-Доминго, устье реки Осамы не превышало двадцати саженей в ширину; река на Твердой Земле, по которой ему когда-то довелось плыть, была значительно больше, но ничто, ничего на свете не шло ни в какое сравнение с тем зрелищем, что сейчас предстало его глазам.
Цивилизованному человеку, каким, впрочем, канарец так по-настоящему и не стал, невозможно даже представить, чтобы в море каждую секунду извергалось почти двадцать тысяч кубометров воды.
Сьенфуэгос устроился меж корней кедра на вершине небольшого холма, завороженно любуясь течением гигантской Миссисипи, что на языке семинолов означает "большая вода". В эти минуты канарцу вспомнилось, как Ингрид несколько лет назад рассказывала ему о своем родном Рейне, по ее словам, важнейшем водном пути в Европе. Но даже пресловутый Рейн показался бы лишь струйкой ослиной мочи в сравнении с тем, что Сьенфуэгос видел теперь.
"Это невозможно! - повторял он снова и снова. - Не может быть, чтобы на свете существовали подобные реки!"
Ни один мозг не мог вместить даже мысли о том, что вся эта масса воды течет на протяжении шести тысяч километров; это все равно, что представить, будто бы Рейн из рассказов Ингрид решил изменить направление и течь к заливу Кадис, по дороге становясь все шире и глубже.
Ошеломленный этим великолепным зрелищем, канарец в первую минуту пришел в ужас, все еще не в силах поверить, что на свете может существовать настолько огромная река, к устью которой его принесло морское течение. Когда же он наконец пришел в себя, то убедился, что это и в самом деле река. Тщетно пытался он найти в своей памяти подходящие для нее слова, но смог произнести лишь, завороженно глядя на медленно текущую воду:
- Вот черт!
Он отдал бы несколько лет своей жизни за то, чтобы рядом оказалась Ингрид, или Арайя, или кто-нибудь из друзей, с кем он мог бы поделиться впечатлениями об этом грандиозном явлении природы. Его угнетала мысль о том, что, если он когда-нибудь сможет рассказать близким об увиденном, никто ему не поверит.
Всем известны, что первооткрыватели Нового Света имеют извечную привычку преувеличивать, когда рассказывают о своих открытиях; по этому поводу даже ходила поговорка: "Раздели все сказанное на четыре, и тогда это станет похоже на правду". Но даже если эту реку разделить на четыре, она все равно окажется куда больше всех тех рек, что он видел до сих пор.
Много лет спустя одноглазый Франсиско де Орельяна откроет великую Амазонку, которая окажется еще длиннее, шире и полноводнее, чем Миссисипи семинолов, но сейчас, это была, несомненно, самая необъятная масса пресной воды, какой прежде не видел ни один христианин.
Сьенфуэгос решил дать себе пару дней отдыха и полюбоваться роскошной безмятежностью великолепного пейзажа, а потому спокойно расположился в тени зеленого дуба, чтобы как следует отдохнуть, прежде чем продолжить долгий и тяжелый путь. Он подозревал, что Создатель, пославший ему столько радостей и горестей, оказал ему честь стать первым "цивилизованным" человеком, увидевшим все эти сказочные чудеса, стать благословением или проклятием этого нового мира, куда он прибыл безбилетным пассажиром на каравелле "Санта-Мария".
"Грех пересечь эту реку, не запечатлев ее навсегда в своей памяти, - подумал он. - В старости мне бы хотелось закрыть глаза и увидеть ее перед собой, как сейчас".
Он знал, что, несомненно, так оно и будет. Многие люди замечали, что, если на что-то долго смотреть, пусть даже на самый незначительный предмет, он навсегда отпечатается на сетчатке, а потом в самые неожиданные моменты будет вставать перед глазами, словно наяву.
И действительно, стоило Сьенфуэгосу закрыть глаза, как его мысленному взору представало красное солнце, медленно уходящее за горизонт, чьи последние лучи тонули в водах гигантской реки, на которую со всех сторон слетались десятки крякв.
Когда спустя три дня Миссисипи осталась далеко позади, в душе Сьенфуэгоса образовалась странная пустота, одиночество стало еще более невыносимым, а подступившая тоска грозила затопить сердце до самых глубин.
Сьенфуэгос по-настоящему ощутил тоску лишь к вечеру, но с наступлением темноты, прежде чем она успела им овладеть, вырыл ямку в песке, недалеко от ближайших деревьев, забрался в нее и засыпал себя сверху песком, зная по опыту, что иначе к рассвету проклятый ночной холод проберет до самых костей.
Как же он ненавидел холод!
Боже, с каждым днем он ненавидел проклятый холод всё больше!
По утрам его охватывали страх, оцепенение и беспомощность, он переставал ясно мыслить, поэтому иногда подолгу растягивался на солнышке как ящерица, которой необходимо разогреть кровь, прежде чем начать двигаться.
В эту ночь он спал дольше обычного, втайне надеясь, что, если глаза его не обманывают, быть может, он скоро сможет вернуться к женам и детям.
Как он мечтал, чтобы поскорее наступил рассвет!
В ту далекую ночь, когда, пересекая океан, они услышали крики сотен птиц над головами - верный признак того, что земля близко, а слепой и опасный путь под названием Сумеречный океан подходит к концу, то убедились, что абсурдная теория, согласно которой за краем моря их ожидает глубокая пропасть, не имеет ничего общего с действительностью.
Но тогда, семнадцать лет назад, когда они совершили это открытие, вместе с канарцем были десятки его друзей и товарищей, которые убедились воочию в своем заблуждении. Теперь же он оказался совершенно один посреди безбрежного и незнакомого мира.
Настоящий островитянин с ног до головы, Сьенфуэгос всегда любил море и знал, что, куда бы он ни направился, рано или поздно непременно выйдет к воде. Близость моря давала непостижимое чувство безопасности; оно казалось чем-то вроде отца и защитника, готового в любую минуту прийти на помощь.
Но материк - громадные, необозримые территории, где можно идти долгие дни и недели, но так и не увидеть моря - внушал ему глубокий ужас, и теперь Сьенфуэгос чувствовал себя беспомощным ребенком, который не в силах справиться со страхом.
Ингрид рассказывала - сколько всего нового он узнал именно от Ингрид! - что на свете есть люди, никогда не видевшие моря, поскольку живут слишком далеко от него. Однако, хотя знал, что его любимая не лжет, ему стоило немалых усилий признать, что подобное заявление может быть правдой.
Так насколько же далеко должно быть море, если за три или четыре дня пути он до него так и не добрался?
Гомера, Гуарани, Куба, Санто-Доминго, Малый Антильский архипелаг, где он жил в плену у каннибалов - все это были лишь острова, и когда он высадился на берега Твердой Земли, потребовалось немало времени, чтобы оценить истинные размеры континента.
Незадолго до рассвета Сьенфуэгос покинул свое песчаное убежище и, несмотря на ледяной ветер, что носился над пляжем, двинулся вперед, прямо навстречу ветру. Уже к рассвету он понял: то, что он поначалу принял за выступ скалистого мыса, на самом деле оказалось мачтами корабля.
Он побежал, преодолевая страх и тошноту. Когда потный и выдохшийся он добрался до места, то был готов кричать изо всех сил, объявляя о своем прибытии, но онемел в изумлении и разочаровании.
Это действительно был корабль, причем почти наверняка испанский, только отплыть на корабле он никуда не сможет, поскольку с первого взгляда стало ясно: плавать этой посудине больше не суждено.
Корабль застрял глубоко в песке, носом на север. Казалось, чья-то огромная рука извлекла его из морских вод и установила здесь, словно диковинное и жуткое украшение, в трехстах метрах от берега.
Издали можно было подумать, что корабль готов сойти на воду и продолжать путь, однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что часть палубы провалилась, обнажив нутро.
Вокруг не было никаких следов присутствия людей, будь то христиане или туземцы; лишь чайки и бакланы, свившие гнезда на мачтах и реях, были единственным экипажем этого мертвого судна.
Тем не менее, он благоразумно предпочел спрятаться между скал, выждать и убедиться, что вокруг действительно нет ни души, и лишь после этого рискнул подойти ближе.
"Морская принцесса" - а именно это название было написано на корме корабля - теперь, по странной иронии судьбы, оказалась "Рабыней песков". Внимательно осмотрев корабль, канарец пришел к выводу, что он простоял здесь никак не меньше четырех лет.
Тут и там виднелись следы давнего кораблекрушения; по всему пляжу были разбросаны якоря, обрывки канатов, доски и даже бочки, а кое-где среди камней Сьенфуэгос разглядел следы костров, возле которых команда погибшего корабля грелась и готовила ужин.
Две спасательные шлюпки были все еще привязаны у борта, но за минувшие годы совсем прогнили и пришли в полную негодность.
Кем были эти люди, что забрались так далеко и не вернулись обратно?
Они либо погибли, либо растворились на бескрайних просторах неизвестного континента.
С чувством благоговения, словно он ступал на священную территорию, канарец наконец-то решился проникнуть внутрь корабля сквозь пролом в борту. Это было тяжелое неуклюжее судно около тридцати метров в длину и шести - в ширину; видимо, каракку построили для спокойного плавания по тихим водам Средиземного моря, а вовсе не для того, чтобы носиться по просторам Атлантического океана. Но, очевидно, у отчаянных безумцев из далекой Испании не было другого корабля, если они решились пуститься в столь опасный путь на этом раздолбанном корыте в поисках лучшей жизни в Новом Свете, о котором рассказывали так много чудесного.