- Полковник, сир, лежал больной в постели, в горячке; генерал Мале вошел к нему со словами: "Итак, полковник, есть новости: Бонапарт умер!"
- Бонапарт! - повторил Наполеон. - Да, для некоторых я по-прежнему Бонапарт! Но зачем тогда мне были нужны четырнадцать лет успеха, Восемнадцатое брюмера, коронация, мой союз с самой старинной европейской династией, если наступит день, когда первый встречный скажет: "Бонапарт умер!" - и все будет кончено?.. Бонапарт умер! Но Наполеон Второй, с ним-то что стало? Мне кажется, что Наполеон Второй еще жив?
- Сир, - ответил Камбасерес, - вы ведь знаете, что такое солдат: когда он видит приказ, он не обсуждает его, а повинуется.
- Да, но если приказ фальшивый?
- Полковник считал, что приказ подлинный; он вызывает своего начальника штаба; приказ снова зачитан мнимым генералом Ламоттом; созывают когорту и отдают ее в распоряжение Мале. С этим отрядом, у которого нет ни одного патрона и который для учений пользуется ружьями с деревяшкой вместо кремня, Мале отправляется в тюрьму Ла-Форс, приказывает открыть двери, вызывает одного корсиканца по имени Броккекьямпи…
- Корсиканца? - прервал Наполеон. - Я уверен, что этот не дал себя одурачить! И что дальше?
- А дальше были генералы Лагори и Гидаль.
- Гидаль! И этого я мог отдать под военный суд и отправить в Тулон: его связь с англичанами была очевидной, в этом я уверен!
- Да, конечно; но вместо этого он получил мандат сенатора; затем следует Лагори, которому вручают назначение на пост министра полиции и приказ арестовать его предшественника Ровиго.
- Этот, - подхватил Наполеон, повинуясь тому чувству справедливости, что хоть и могло ему порою изменить, все же было ему присуще изначально, - этот мог быть введен в заблуждение: он был разбужен в четыре часа утра, отставлен от должности военной силой… - у него было оправдание… Посмотрим, Камбасерес, во что все это вылилось.
- Тут, сир, вся акция разделилась: в то время как новый министр полиции идет арестовывать прежнего, Мале прежде всего отправляет вестового в казармы Бабилон с пакетом, который адресован расквартированным там унтер-офицерам; в пакете находились копии постановлений Сената и приказ сменить новой ротой посты на Бирже, в Казначействе, в Банке и на заставах.
- Кто был начальником этого отряда? - спросил Наполеон.
- Полковник Рабб.
- Этот-то хотя бы сопротивлялся, надеюсь?
- Он был так же обманут, как и полковник Сулье, сир, и подчинился приказу.
Наполеон хлопнул в ладоши.
- Да, - прошептал он, - посмотрим!
- В это время Лагори двинулся к зданию общей полиции, направив Бутрё к префектуре: префект арестован и переправлен в тюрьму Ла-Форс…
- В камеру Гидаля… Отлично сделано! Но почему он позволил себя арестовать?
- Однако, сир, посреди всей этой суматохи барон Паскье успел отправить посланца к герцогу Ровиго, но посланец не сумел проникнуть к нему прежде Лагори: тот шел быстро и взламывал двери; он собирался уже выставить дверь кабинета министра, когда тот сам появился в дверях.
- Но разве Лагори и Ровиго не были друзьями? Я сейчас уже не могу вспомнить, при каких обстоятельствах Ровиго порекомендовал мне этого человека.
- Они были на "ты", сир, поэтому Лагори крикнул министру: "Сдавайся, Савари! Ты мой пленник, я не хочу причинять тебе зла!"
- А Савари?
- Хотел сопротивляться, сир; вы же знаете, Савари не из тех, кто легко сдается, но Лагори крикнул: "Хватайте его!" - и на министра набросились десять человек; у него не было оружия, и Гидаль проводил его, багрового от ярости, в тюрьму Ла-Форс.
- Рассказывайте дальше, я слушаю!
- Тем временем Мале, которого проводили к коменданту Парижа, графу Юлену, арестовал его по приказу министра полиции и на первое же возражение графа Юлена выстрелил ему в челюсть из пистолета, и тот упал к его ногам. Оттуда он прошел к генерал-адъютанту Дусе, начальнику штаба, и объявил ему, что новое правительство оставляет его в прежней должности и указывает, что ему следует делать. Вдруг вошел один человек и, прервав оратора на полуслове, сказал: "Вы не генерал Ламотт, вы генерал Мале! Вчера, быть может, даже сегодня ночью, вы были государственным заключенным!"
- Наконец-то! Хоть один нашелся! - воскликнул Наполеон. - Как его зовут?
- Плац-адъютант Лаборд, начальник военной полиции… Тогда Мале, достав свой второй пистолет, приготовился выстрелить в Лаборда, но генерал Дусе схватил его за руку и вытолкал Лаборда за дверь. Там Лаборд встречает Пака, генерального инспектора министерства, - тот собирался договориться с адъютантом о переводе Гидаля в Тулон. К своему великому удивлению, Пак узнает от Лаборда, что Гидаль - сенатор, Лагори - министр полиции, Бутрё - префект, что генерал Юлен серьезно ранен выстрелом из пистолета генералом Мале, главой временного правительства… Пять минут спустя Мале схвачен благодаря Лаборду и Паку; арестован и Лагори, причем так до конца и не понявший, за что он арестован. Гидаль взят в тот же вечер, Бутрё - через неделю.
- А теперь, - спросил Наполеон, - кто еще остался?
- Остались полковник Рабб, добившийся отсрочки, и капрал Рато, у которого дядя генеральный прокурор в Бордо.
- А остальные?
- Остальные?
- Да, заговорщики?
- Три генерала, полковник Сулье, начальник штаба Пикерель, четыре офицера из их отряда и двое из Парижского полка расстреляны двадцатого ноября.
Наполеон на мгновение задумался, затем заговорил после некоторого колебания:
- Как они умерли?
И он устремил на Камбасереса взгляд, который как бы говорил: "Я требую правды".
- Хорошо, сир. Как подобает военным, пусть даже и виновным. Мале был полон иронии, но также полностью убежден в своей правоте; остальные держались спокойно, твердо, но явно были удивлены тем, что шли на казнь вместе с незнакомым человеком и за заговор, о котором они не знали.
- И вы сочли необходимой эту казнь, господин великий канцлер?
- Поскольку преступление было велико, я счел должным потребовать быстрого правосудия.
- Может быть, вы правы… со своей точки зрения.
- С моей точки зрения, сир?
- Да, великого канцлера, то есть верховного судьи; но с моей точки зрения…
Наполеон остановился.
- Да, сир, - сказал Камбасерес настойчиво, желая проникнуть в мысли Наполеона.
- Так вот, лично с моей точки зрения, - продолжал император, - то есть с политической точки зрения, я действовал бы иначе.
- Сир…
- Я говорю, что я, а не вы, мой дорогой Камбасерес.
- То есть ваше величество помиловали бы их?
- Всех сообщников: они подчинялись приказам сверху.
- А Мале?
- Мале - другое дело: я запер бы его в Шарантоне, ибо он сумасшедший!
- Таким образом полковника Рабба и капрала Рато…
- … завтра утром освободят, мой дорогой Камбасерес! Пусть знают, что я вернулся в Париж!
Потом фамильярным тоном, каким Наполеон обращался только к очень близким людям, он сказал:
- Доброй ночи, мой дорогой великий канцлер. До встречи завтра, на Государственном совете!
И, возвращаясь к себе, он прошептал:
- Лагори, Лагори… бывший адъютант Моро! Я не удивлюсь, если Моро крейсирует перед Гавром с английским флотом.
Он ошибся всего лишь на год: на следующий год Моро уехал из Америки, и под Дрезденом ему оторвало обе ноги французским пушечным ядром!
Первого мая 1813 года, как он и обещал своим маршалам, покидая Сморгонь, император стоял уже на равнине под Люценом во главе трехсоттысячной армии.
У него было бы пятьсот тысяч, если бы его не оставила Пруссия, а Австрия не готова была его предать.
Поэтому то была не его вина, не вина Франции, что он собрал на двести тысяч человек меньше, чем обещал.
Двадцать девятого апреля раздались первые пушечные залпы.
Второго мая победа под Люценом принесла успех Наполеону и сделала его хозяином всего левого берега Эльбы, от Богемии до Гамбурга!
XVIII
ПУТЬ В ИЗГНАНИЕ
В субботу 23 сентября 1815 года большое судно с английским флагом на корме и адмиральским вымпелом на грот-мачте пересекло линию экватора; оно направлялось из Европы и, если судить по направлению, шло к Южной Америке или в Индию.
Это был день "большой бороды", как говорят англичане, а поэтому на борту был праздник.
Этот ритуал, праздник Нептуна, суть которого на всех флотах одна и различается только по форме, - при подобных обстоятельствах непреложен для любого корабля цивилизованной нации.
Как всегда в таких случаях, на борту английского корабля командование было передано экипажу, единодушно вручившему его самому старому матросу, и тот, вооружившись трезубцем, прицепив длинную бороду и украсив голову короной из позолоченной бумаги, восседал на троне, установленном возле грот-мачты.
Его величество подзывал к себе тех, кто впервые пересекал экватор, приказывал намазать им лицо смолой, провести по щекам и подбородку огромной жестяной бритвой и, когда они были таким образом "обриты", по его приказу на них опрокидывалась огромная пивная бочка, подобная знаменитой гейдельбергской бочке, и на голову посвящаемого выливался поток соленой воды.
Этим процедура заканчивалась, и пассажир, офицер или матрос, прошедший через нее, мог сушиться под солнцем экватора, в то время как секретарь бога Нептуна выдавал ему грамоту, свидетельствующую о том, что он заплатил за переход положенную дань.
Во время этой церемонии на палубе появился вдруг французский офицер и, подойдя к богу Нептуну, сказал на довольно хорошем английском языке:
- Ваше величество, вот сто золотых монет - их посылает император Наполеон.
- Император Наполеон? - сказал бог. - Я такого не знаю. Знаю только генерала Бонапарта.
- Хорошо, пусть так! - сказал офицер, улыбаясь. - Я все время забываю, что генерал Бонапарт десять лет был императором; итак, повторяю, ваше величество: вот сто наполеондоров, присланных от имени генерала Бонапарта.
- Тогда другое дело! - сказал бог, протягивая свою широкую руку.
Но тут белая, тонкая, аристократическая рука протянулась между рукой французского офицера и рукой английского матроса, взяла сто наполеондоров со словами:
- Дайте мне этот кошелек, генерал: я полагаю, будет разумнее раздать их только сегодня вечером.
Бог Нептун заворчал в свою тростниковую бороду, но подчинился, и церемония "большой бороды" должна была продолжиться, как вдруг один матрос закричал:
- Эй! Там, за кормой, акула!
- На акулу! На акулу! - закричали все матросы.
Бог Нептун, всеми покинутый, оставил свой трон и пошел, как и другие, посмотреть, что происходит на корме.
С разрешения адмирала (ибо вымпел на грот-мачте говорил о присутствии на судне адмирала) матросы собрались на корме - на месте, предназначенном только для высших офицеров.
Один из матросов насадил кусок сала на огромный крючок, прикрепленный к железной цепи, затем забросил эту цепь в море.
Громадная акула, чей спинной плавник скользил по поверхности воды, быстро нырнула, и через несколько секунд матросы увидели, как цепь, одним концом закрепленная на палубе, стала дергаться и натягиваться в различных направлениях. Звенья цепи скрипели, скользя по корпусу судна, - казалось, что она вот-вот лопнет.
Наконец рывки стали мало-помалу затихать и все увидели что-то белое, бьющееся на конце сильно натянутой цепи: это было брюхо агонизирующей акулы.
Тогда раздались громкие крики всего экипажа - крики торжества, еще более громкие, чем радостные возгласы, что слышались в самые кульминационные минуты праздника Нептуна.
И при этих возгласах по лестнице, выходящей на корму, поднялся человек, прежде на палубе не появлявшийся.
На голове у него была небольшая обычная шляпа, одет он был в зеленый мундир гвардейских егерей, на котором, прикрепленные к Железной Короне, блестели орден Почетного легиона и простой кавалерский крест. Следом за ним поднялись генерал, передавший сто наполеондоров, и еще один человек лет сорока пяти - пятидесяти, в форме офицера французского морского флота.
Это был Наполеон; следовавший за ним генерал был Монтолон, а офицер во французской морской форме - Лас-Каз.
Они находились на борту "Нортумберленда", на котором держал свой флаг адмирал Кокберн; корабль шел на остров Святой Елены; всем матросам, офицерам и даже адмиралу было приказано называть Наполеона только генералом Бонапартом; плавание началось 7 августа - таким образом, исполнилось сорок семь дней с тех пор, как судно вышло с плимутского рейда.
Только что корабль пересек линию экватора, но благодаря вниманию адмирала ни император, низведенный до ранга генерала Бонапарта, ни сопровождающие его лица не подверглись унизительной церемонии крещения, и, только услышав, что крики на палубе стали другими, именитый пленник поднялся на палубу посмотреть, в чем дело.
На борту все служит развлечением: когда Наполеон узнал, что экипаж поймал акулу и что она следует за судном на привязи, он уселся на пушке, своем привычном месте, и стал ждать.
Спустя некоторое время крики матросов возвестили, что акулу начали поднимать наверх; затем над бортом корабля показались ее остроконечная голова и пасть, снабженная тройным рядом зубов; последним рывком ее выбросили на палубу; но когда она падала, матросы поспешно разбежались: ни один из них не желал находиться слишком близко к ней во время ее агонии.
И действительно, едва акула почувствовала под собой твердую опору, она подскочила на высоту фок-мачты; затем, обнаружив рядом со своей пастью лафет пушки, так вцепилась зубами в дерево, что не смогла высвободить их и какое-то мгновение лежала неподвижно.
Этим воспользовался старший плотник: он подошел к акуле и обрушил ей на голову страшный удар топором.
Акула выдернула зубы из деревянного лафета, где они оставили глубокий след, и одним броском перескочила с правого борта на левый. Три или четыре человека, попавшиеся ей на пути, были опрокинуты ударом, один так и остался лежать без сознания; остальные вспрыгнули на бортовую сетку, а оттуда вскарабкались на ванты с ловкостью обезьян.
Все это сопровождалось криками и хохотом экипажа, а паясничание матросов делало борьбу еще более живописной картиной.
Сначала Наполеону показалось забавным это сражение с акулой, но вскоре, находясь среди всего этого движения, криков и возгласов, он погрузился в глубокое раздумье.
Когда он вернулся к реальности, у акулы уже отрубили голову, вспороли живот; один матрос держал в руке ее сердце, а бортовой хирург смог констатировать, что, в то время как это безголовое туловище, разрезанное во всю длину, лежало на палубе, отделенное от него сердце продолжало сокращаться, настолько велика жизненная сила у этих страшных чудовищ.
Наполеона охватила жалость к этой гигантской боли и страданию: он отвел глаза в сторону и увидел графа Лас-Каза.
- Пойдемте, - сказал он. - Я продиктую вам главу своих мемуаров.
Лас-Каз последовал за императором; но когда они уже спускались на нижнюю палубу, командир корабля Росс наклонился к графу и спросил:
- Почему же уходит генерал Бонапарт?
- Император уходит, - ответил ему Лас-Каз, - потому что не может смотреть, как страдает эта акула.
Англичане с удивлением переглянулись: им говорили, что после каждой битвы Наполеон прогуливался по полю боя, чтобы насладиться видом мертвых и усладить свой слух стонами раненых.
Когда удивление прошло, акулу убрали, отмыли палубу от крови и прерванный праздник продолжался.
А в это время Наполеон диктовал те страницы своих воспоминаний, на которых он опровергает отравление чумных больных в Яффе.
Мысль написать историю своих кампаний пришла к Наполеону от скуки.
Было жарко; дни тянулись однообразно; в начале плавания император вообще редко поднимался на палубу и никогда не выходил до завтрака, а завтракал он, как и в походе, в разное время.
Англичане же завтракали в восемь часов, французы - в десять.
После завтрака до четырех часов император читал или беседовал с Монтолоном, Бертраном или Лас-Казом. В четыре часа он одевался, проходил в общую каюту, играл в шахматы; в пять часов сам адмирал приходил к нему и сообщал, что обед подан.
Тогда все садились за стол.
Обед у адмирала продолжался обычно в течение двух часов - это было на час пятьдесят минут дольше, чем длились обеды Наполеона. Поэтому в самый первый день, когда подали кофе, император встал; великий маршал и Лас-Каз, также приглашенные за адмиральский стол, встали и вышли вслед за ним.
Удивление всех было велико. Адмирал готов был рассердиться, но ограничился тем, что по-английски посетовал на недостаток воспитания у императора. Тогда г-жа Бертран, промедлившая с уходом, на том же языке возразила:
- Господин адмирал, вы забываете, кажется, что имеете дело с человеком, который был владыкой мира; когда он вставал из-за стола, будь то в Париже, в Берлине или в Вене, короли, которым он оказал честь, пригласив их к столу, вставали вместе с ним и шли следом.
- Это правда, сударыня, - ответил адмирал, - но поскольку мы не короли и не находимся ни в Париже, ни в Берлине, ни в Вене, то не будем считать дурным тоном, что генерал Бонапарт встает из-за стола до окончания обеда; только ему придется смириться с тем, что мы остаемся на месте.
И впредь независимость обеих сторон была признана и принята.
Именно во время долгих бесед на борту Лас-Каз услышал из уст самого Наполеона все те рассказы о детстве и юности пленника Святой Елены, которые граф затем привел в своем "Мемориале". Потом наступил момент, когда беседы такого рода истощились, Наполеону надоело рассказывать, хотя его слушателю ничуть не надоело их слушать; и вот, в субботу 9 сентября он начал диктовать историю своих Итальянских кампаний.
За исключением этого развлечения, занимавшего сначала полчаса, час, затем два часа, потом дошло до трех часов, дни текли одинаково однообразно; так было с понедельника 7 августа до субботы 13 октября.
В ту субботу за обедом адмирал объявил: завтра, к шести часам вечера он надеется увидеть остров Святой Елены. Понятно, что это было важное сообщение: в море они пробыли шестьдесят семь дней!
И действительно, на следующий день, когда все сидели за столом, матрос, которого с двух часов пополудни посадили на марс брам-стеньги, закричал: "Земля!"
В эти минуты подавали десерт, но все встали и поднялись на палубу.
Император перешел на нос корабля и стал глазами искать землю.
Но увидел он только туман, клубившийся на горизонте, - лишь глаз моряка мог с уверенностью определить, что этот туман был твердым телом.
На следующее утро, едва забрезжил свет, все собрались на палубе. И хотя часть ночи судно лежало в дрейфе, оно подошло достаточно близко, чтобы теперь, благодаря тому, что утренний воздух был прозрачен, остров стал отчетливо виден.
К полудню бросили якорь. От земли находились в трех четвертях льё. С того момента как Наполеон покинул Париж, прошло сто десять дней. Путь к месту ссылки длился дольше, чем второе царствование между Эльбой и Святой Еленой.