Гонзаго в раздумье пристально ее изучал: "Как же долго я искал; вряд ли можно найти что-нибудь лучшее. Право же, она действительно на нее похожа. Я не ошибся".
– Ну, говорите же, говорите, наконец! – с нетерпением настаивала донья Круц.
– Присядьте, милое дитя! – Гонзаго все еще собирался с мыслями.
– Мне предстоит вернуться в мою камеру – будуар?
– Ненадолго.
– Это ужасно! Уж лучше на эшафот. Сегодня в первый раз при свете дня я увидела маленькую частичку Парижа улицу Сен Дени. Теперь я больнее чувствую свою неволю.
– Но здесь мы не в Мадриде. Нужно соблюдать осторожность.
– Но почему, почему? Чего мне бояться? Почему нужно меня укрывать, я ведь ничего не украла?
– О, нет. Разумеется, нет, донья Круц. Но…
– Послушайте теперь меня вы, монсиньор, – прервала принца гостья. – У меня тоже есть немало, чего вам сказать. Нет нужды не напоминать, что мы не в Мадриде. Я это ощущаю больше, чем вы. Да. Там я была бедная, беспризорная, покинутая сирота. Но зато – свободна, как весенний ветер!
Она ненадолго замолчала, затем, слегка нахмурив тонкие темные брови, продолжала:
– Вы помните, монсиньор, о ваших мне обещаниях, – их было так много.
– Все, что было обещано, я исполню. Все, и даже больше.
– Это новое обещание. А им я уже не верю. – На ее лице появилось выражение мечтательной грусти, и она сказала. – Меня знали простые люди и знатные синьоры. Когда я перед ними появлялась, отовсюду неслись крики: "Скорее, скорее сюда. Сейчас гитанка будет плясать огневой танец Кадикса бамболео!" И всякий раз, когда я прибегала на площадь Плаца – Санта, что за дворцом Альказар, с опозданием, там меня с нетерпением дожидалась толпа благодарных зрителей. Даже теперь во сне я нередко вижу этот прекрасный дворец, окруженный апельсиновым садом, наполняющим воздух нежным пьянящим ароматом. Увы, теперь Испания для меня лишь сон, лишь сладкая мечта. Мое сердце осталось там. Здесь в тени вязов и платанов я дрожу от холода и тоски.
Она опустила подбородок на сцепленные замком кисти. Гонзаго ее не перебивал. Устремив взор вдаль, он будто не слушал.
– Вы помните тот вечер? – продолжала она. – Уже стемнело, а я все танцевала на углу улицы, что ведет к храму Успения Богородицы. Вдруг появились вы. Сначала я испугалась. А потом, когда вы заговорили, к страху примешались непонятное волнение и надежда. От вашего голоса, такого благородного и нежного, мое сердце сжалось. Вы стали передо мной, загородив дорогу, словно опасались, что я убегу, (право же, у меня и в мыслях такого не было), и сказали: "Как вас зовут, дитя мое?" "Санта – Круц", – ответила я. Когда я жила в общине моих соратников и соратниц, гитан из Гренады, меня звали Флора, но католический прелат при крещении дал мне имя Мария де ла Сант – Круа. "Вот как? – сказали вы. – Значит вы христианка?" Впрочем, вы, должно быть, все забыли, монсиньор!
– Нет, нет, почему же? я помню, – рассеянно поддержал воспоминания девушки Гонзаго.
– А я, – говорила дальше донья Круц срывающимся голосом, – с той поры помню каждое мгновение моей жизни. Потому что уже тогда поняла, что вас люблю. Как? Почему? Сама не понимаю. По возрасту вы мне годитесь в отцы. Но более красивого, благородного и блистательного синьора, чем вы, я никогда не встречала и должно быть не встречу.
Она произносила эти слова, не краснея, не испытывая неловкости, потому что воспитание гитаны не знало морали и стыдливости, принятых в свете. Гонзаго по – отечески поцеловал ее в лоб. Донья Круц, глубоко вздохнув, продолжала:
– Вы сказали: "Ты слишком хороша, девочка, чтобы с баскским бубном и поясом из фальшивых цехинов плясать перед толпой. Пойдем со мной!" И я пошла за вами, ни о чем не думая. Попав в ваш дом, я узнала, что это дворец самого Джулио Альберони, первого министра Испании. Мне рассказали, что вы посол регента Франции при мадридском дворе. Вы меня поселили в уютной комнате, приставили лакеев и повара, пригласили учителей. Поначалу я радовалась, но постепенно все больше разочаровывалась потому, что вы обо мне будто позабыли, – за полгода, что я прожила во дворце Альберони, мы с вами виделись всего два раза, да и то мельком. И вот пришел день отъезда из Мадрида. В вашей карете для меня места не нашлось. Обо всем этом я вам раньше не говорила, не было случая, – мы ведь редко видимся. Длинный утомительный путь из Мадрида в Париж я просидела в тряской карете с опущенными занавесками. Всю дорогу проплакала. И вот я здесь. Зачем? Сколько раз, Пресвятая Дева! Сколько раз я в тоске заламывала руки, скорбя об утраченной воле, искрометных танцах, беззаботном смехе! Париж! Париж! – воскликнула она с таким запалом, что погруженный в свои мысли принц вздрогнул. – Да помните ли как вы, мне его расписывали? "Париж земля обетованная для каждой красивой девушки, Париж – мечта, прекрасный сон, ослепительная роскошь, неиссякаемый источник всех благодатей, нескончаемое счастье, праздник длиною в жизнь!" Помните, как вы меня увлекли этими сказками?
Она взяла руку Гонзаго и крепко стиснула в своих.
– О, монсиньор! Монсиньор! – с мольбой увещевала она принца. – В вашем саду есть цветы из моей Испании. Они будто несут в себе ту же хандру и грусть, что и я. Они вянут на корню. Неужели вам угодно, чтобы и я, как эти цветы, погибла, едва начав жить?
Внезапно откинув назад густые волосы и сверкнув глазами, она заговорила с упреком:
– Вы меня обманули, принц! Обещанный вами рай оказался тюрьмой. Я здесь томлюсь в роскошном будуаре в изящном похожем на картинку особняке. Мрамор, живопись старых мастеров, прошитые золотой тесьмой гобелены, потолки, инкрустированные хрусталем, а в саду – густая тень и промозглая сырость, мокрые от осеннего дождя газоны, укрытые опадающими листьями, погибшими от леденящего душу холода…
Мое окружение – скучные, молчаливые горничные, почему-то пугливые лакеи, какие-то дремучие, внушающие ужас стражники, – и всеми командует мрачный, как сказочный принц; бледный, как привидение, мсьё де Пейроль.
– Вы намерены пожаловаться на моего фактотума?
– Вовсе нет. Он с охотой выполняет каждое мое желание, вежлив и почтителен. Всякий раз при встрече он низко кланяется и метет шляпой пол.
– Что же вам еще нужно?
– Вам угодно шутить мсьё? Ваш фактотум распорядился привинтить снаружи к двери моей спальни длинный амбарный засов. Пейроль при мне играет роль бдительного евнуха.
– Ну, это уже преувеличение, донья Круц!
– Принц. Попавшая в неволю птица не радуется золотой клетке. Так и я. Мне смертельно надоело жить узницей. Верните мне свободу!
Гонзаго усмехнулся.
– От кого и зачем вы меня прячете? Отвечайте, я этого требую!
На ее милом лице появилась повелительная суровость, которая лишь веселила Гонзаго.
– Вы меня не любите! – продолжала она, покраснев, (нет, не от стыдливости, а от обиды и возмущения). – А коль скоро так, то не имеете права ревновать и от кого-то прятать. Вы не собака, а я не сено!
Гонзаго снова поцеловал ей руку. Она еще больше покраснела.
– Я подумала… – она опустила глаза, – вы как-то сказали, что неженаты… я подумала, что, задействовав для моего просвещения всевозможных наставников, которым поручили воспитать из меня светскую даму, вы хотели… Я решила, что вы меня любите. – Донья Круц украдкой поглядывала на Гонзаго и видела, что ее признания его радуют. – И я без устали трудилась, прилежно осваивая все дисциплины от французской грамматики и арифметики до поклонов и реверансов. Пресвятая Дева! Да перестаньте же надо мной смеяться, или я сойду с ума! – Она еще больше приблизилась к Гонзаго и, глядя ему прямо в глаза, решительно спросила: – Если вы меня не любите, то зачем я вам нужна? Чего вы от меня хотите?
– Я хочу сделать вас счастливой, донья Круц, – ласково ответил Гонзаго. – Счастливой и богатой.
– Дайте мне свободу! И этого будет достаточно. Свободу! Свободу! Я хочу познать Париж! Париж, который вы мне обещали: шумный, блистательный. Париж, который я чувствую несмотря на заточение. Я хочу выйти на волю, хочу показаться в свете. Для чего мне наряды и дорогие украшения, если я сижу в четырех стенах? Вы говорите "счастливой". Счастье – увидеть оперу, о которой я знаю только понаслышке, счастье – ездить на праздники и балы, счастье – танцевать, счастье…
– Сегодня вечером, донья Круц, – сухо прервал ее мечтательный порыв Гонзаго, – вы наденете свой лучший наряд и самые дорогие украшения. – Она недоверчиво и испытующе подняла на него взгляд. – Я вас буду сопровождать, – продолжал Гонзаго, – на бал к его высочеству мсьё регенту.
Донья Круц ошеломленно застыла.
– Это правда? – после долгой паузы, будто не доверяя ушам, спросила она.
– Правда, – отвечал Гонзаго.
– Вы меня возьмете, возьмете на бал! – воскликнула она в безмерном восторге. – О – о, принц! Я прощаю вам все, все! Вы такой добрый. Вы настоящий благодетель!
Она бросилась ему на шею, осыпая его лицо и лоб поцелуями благодарности. Затем, все так же порывисто его отпустив, давая выход неуемной радости, принялась скакать по комнате, выкрикивая в такт прыжков:
– На – бал! На – бал! На – бал! На – бал!
На мгновение остановившись, чтобы перевести дыхание, она защебетала:
– Ни толстые стены, ни холодный пустынный сад, ни закрытые ставни не помешали мне узнать о празднике. Я несколько раз слышала, как о нем шептались горничные и лакеи, и поняла, как там будет чудесно. И я попаду в этот рай! О – о! Благодарю вас! Благодарю вас, принц! Как вы ко мне добры! Бал, конечно, будет в Пале-Рояле? Ведь так? Я всегда до боли в висках, до замирания пульса мечтала побывать в Пале-Рояле!
Донья Круц сейчас находилась в другом конце комнаты. В несколько прыжков подбежав к Гонзаго, она плюхнулась перед ним на колени и, обвив руками сверкающие голенища его сапог, подняла к нему взгляд.
– Какой я должна надеть туалет, принц? – едва не с испугом произнесла она.
Гонзаго с грустной улыбкой покачал головой.
– Во Франции, донья Круц, на придворных балах есть кое-что, способное украсить и облагородить милое лицо больше, чем самый изысканный туалет.
– Это улыбка? – с озорством ребенка попыталась догадаться донья Круц.
– Нет, – ответил Гонзаго.
– Грация?
– Опять не угадали. Вашей улыбке и грации могут позавидовать многие. То, о чем я говорю…
– У меня этого нет? В таком случае, что же?
Гонзаго медлил с ответом.
– Вы мне можете это дать? – с наивным нетерпением воскликнула девушка.
– Могу, донья Круц.
– Любопытно, чего же мне не достает?
Милая кокетка, поглядев на себя с лукавой усмешкой, будто для забавы вопрошала зеркало.
Зеркало ответа не давало.
– Имени! – весомо произнес, наконец Гонзаго.
Недавняя радости доньи Круц мгновенно исчезла. Глаза погасли. Имени! У нее нет имени. Пале-Рояль не Плаца – Санта за дворцом Альказар. Здесь не попляшешь с баскским тамбурином, позвякивая поясом из фальшивых цехинов. Бедная донья Круц! Гонзаго пообещал, он сказал "могу дать". Но обещания Гонзаго…
– Если у вас нет имени, дорогое дитя, то ничто и никто не в состоянии вам помочь быть с надлежащим почтением принятой при дворе. Но к счастью… – Гонзаго повесил внушительную паузу. – К счастью у вас есть имя. Оно просто было утеряно, и мне, хоть и не без труда, удалось его отыскать.
– Что?! – вырвалось, как крик подстреленной птицы, из груди красавцы. – Что вы скакали?
– У вас есть имя и фамилия, – торжественно отчеканил Гонзаго. – И эта фамилия состоит в близком родстве с королевской. Ваш отец был герцог.
– Мой отец! – повторил донья Круц, – был герцог. Значит, он умер?
Гонзаго утвердительно кивнул.
– А моя мать? – голос девушки дрожал.
– Ваша мать, – продолжал Гонзаго, – принцесса.
– Значит, она жива! – воскликнула донья Круц, и ее сердце лихорадочно заколотилось. – Моя мать жива, жива! Она принцесса! Умоляю, расскажите о моей матери.
Гонзаго прижал палец к губам.
– Не сейчас, – многозначительно прошептал он.
Однако донья Круц была не из тех, кто любил долго оставаться в неведении. Она просто вцепилась в руки Гонзаго.
– Расскажите, расскажите же о ней немедленно. О, как я буду ее любить. Она добра? Она красива? Какое чудо! Я всю жизнь об этом мечтала. Слышала сквозь сон, будто кто-то шепчет: "ты – дочь принцессы".
Гонзаго с трудом сдерживал смех. "Как они все похожи", – думал он.
– Укладываясь спать, я часто представляла, как у изголовья кровати сидит прекрасная женщина; ее стройную шею украшает жемчужное ожерелье, у нее длинные шелковистые волосы, бриллиантовые серьги и бесконечно добрые карие глаза… Как зовут мою мать?
– Вы пока не должны его знать, донья Круц.
– Но почему?
– Это опасно.
– Ах, понимаю, понимаю, – вдруг прервала себя девушка. Ей пришли на ум какие-то воспоминания. – Как-то в мадридском театре я смотрела одну комедию, и в пьесе молодой героине долго не называли имени ее матери. Так было надо. Так надо и сейчас?
– Да. Так надо, – подтвердил Гонзаго.
Внезапно распрямившись во весь рост, горделиво запрокинув подбородок, донья Круц с убеждением произнесла:
– Опасно? Ну и пусть, опасно. Я умею хранить тайну! Я не проговорюсь даже под страхом смерти.
– Несомненно, несомненно, – успокаивал девушку Гонзаго. – Вам недолго остается ждать. Через несколько часов тайна будет раскрыта. Единственно, что вы можете знать уже сейчас, это то, что вы не Мария де Санта Круц.
– Значит Флора?
– Тем более, не Флора.
– Как же меня зовут?
– При рождении вы получили имя вашей матери, по происхождению она испанка. Вас назвали Аврора.
Донья Круц вздрогнула, всплеснула руками и с радостным изумлением воскликнула.
– Аврора? Вы сказали "Аврора"? Какое удивительное совпадение!
Гонзаго ждал, что она скажет еще, но девушка молчала, и он спросил:
– Что вас так удивило?
– Не частое имя, правда? Оно мне наполнило…
– Что оно вам наполнило? – не сумел скрыть волнения Гонзаго.
– Бедную маленькую Аврору, – пробормотала донья Круц, и на ее глазах появились слезы. – До чего же она была мила и добра! Как я ее любила!
Гонзаго стоило больших усилий скрыть любопытство. Глаза доньи Круц мечтательно устремились вдаль. Она погрузилась в воспоминания.
– Вы были знакомы, – пытаясь казаться безразличным, допытывался принц, – с девушкой по имени Аврора?
– Была.
– Сколько же ей лет?
– Столько, сколько мне. Мы тогда еще были детьми, и хотя я была бедна, а она богата, мы дружили и любили друг друга, как настоящие сестры.
– Давно это было?
– Несколько лет тому назад.
Она посмотрела в лицо Гонзаго и прибавила:
– Но почему вас это так заинтересовало, мсьё принц?
Гонзаго был человеком, которого никогда нельзя застать врасплох. Взяв ладонь доньи Круц, он с отцовским укором произнес:
– Меня интересует все, что связано с вами, моя девочка. Расскажите же мне о юной Авроре, которая когда-то была вашей подругой.
Глава 7. Принц Гонзаго
Дворец Неверов в плане представлял букву "Н". Личные покои Гонзаго размещались в правом крыле, в его конце, в том, который за тыльным фасадом основного корпуса углублялся в сад. Их обстановка являлась самой роскошной с безукоризненным вкусом оформленной частью дворцового интерьера. Здесь находился уютный кабинет, где мы недавно оставили родственников и друзей. Кабинет с одной стороны примыкал к большой спальне, – в глубине ее имелась просторная капитальная ниша, в которой располагался изящный будуар. С противоположной стороны кабинета была другая дверь, выводившая на подмостки, образовывавшие второй ярус и позволявшие подступиться к верхним стеллажам огромной занимавшей всю остальную часть крыла библиотеки. Кроме того из спальни и из кабинета были запасные выходы в узкий коридор, шедший вдоль жилых помещений по второму этажу, а вдоль библиотеки – по первому. Спустившись по лестнице, можно было пройти к книжным полкам, находившимся внизу. Лучше этой библиотеки не было во всем Париже. Гонзаго был хорошо образован, прекрасно владел латынью, знал античных писателей Греции и Рима, если требовалось, проявлялся как искушенный теолог и тонкий знаток философских течений. Ему не было бы цены, будь он порядочным человеком. Но в том-то, увы, и беда. Его можно сравнить со сказочным принцем. Едва появившись на свет, он был уложен в золотую колыбель. К новорожденному пригласили фей. Они одарили принца всем, что можно пожелать: богатством, славой, здоровьем. Но в конце праздника явилась последняя фея, которую забыли пригласить, и в отместку она наградила новорожденного таким пороком, который свел на нет предыдущие дары.
Гонзаго был красив. Гонзаго родился в очень богатой семье, имевшей кровные узы с королевской, был наделен отвагой, которую не однажды проявлял на деле, умен и образован, мало кто так, как он, владел словом, его деятельность на дипломатическом поприще была образцом, – его речи цитировались. При дворе все были очарованы его обаянием, но… Но при всем том у него не было ни стыда ни совести. К тому же его прошлое тяготило и отравляло его настоящее. Однажды встав на преступную стезю, он уже не в состоянии был с нее свернуть. Для того, чтобы укрыть старые грехи ему приходилось впадать в новые. Угрызений совести он не испытывал потому, что не верил в Бога. Нет необходимости пояснять читателю то, что донья Круц была ему нужна лишь как инструмент, как орудие для осуществления хитроумного замысла. Он долго искал девушку подходящей наружности, и вот наконец нашел. Донья Круц лучше всех остальных отвечала его главному требованию: в ней можно было обнаружить внешнее сходство, очень отдаленное, разумеется, но достаточное, чтобы какому-нибудь одному не слишком щепетильному наблюдателю пришло на ум произнести вслух: "в ней присутствуют фамильные черты", – и дело сделано, – тогда признают и остальные.
Но произошло непредвиденное. Донья Круц, услышав легенду о том, что она дочь принцессы, наивно в нее поверила и расчувствовалась до слез. Но ее волнения все же были меньшими, чем то, которое вслед за тем испытал Гонзаго, узнав о ее подруге по имени Аврора. Принцу пришлось употребить дипломатический талант, чтобы скрыть свои переживания, и все равно в полной мере это ему не удалось. Последние слова принца все – таки донью Круц не убедили. В ней появилось сомнение. Для того чтобы сомневаться женщине не обязательно понимать. Но все – таки, что могло так встревожить этого сильного, уверенного мужчину? Она произнесла имя Аврора. Имя довольно редкое, – почему оно так странно подействовало на принца? Услышав слово "Аврора", суеверный Гонзаго подумал: "Это предзнаменование". Предзнаменование чего? Гонзаго верил в судьбу, верил в звезды, – по крайней мере, в свою звезду. Эта звезда его предостерегала: "Бойся разоблачения!" Восемнадцать лет он пытался найти пропавшую наследницу Невера. Живую или мертвую. Безрезультатно. И вот теперь, когда он решился на отчаянно рискованный шаг, звезда судьбы его останавливала. Останавливала произнесенным доньей Круц именем "Аврора".