– Нет, мой друг, не знакома, – отвечая, я, должно быть, покраснела, тем не менее, сказала правду.
Анри опять немного помолчал, потом сказал:
– Аврора, я ведь просил вас не открывать жалюзи, – и затем не без горечи прибавил, – поймите, это нужно не мне, это нужно вам.
Его последнее замечание меня рассердило.
– Разве я совершила какое-нибудь преступление, что постоянно должна от кого то или от чего-то скрываться?
Я поняла, что мои слова больно задели Анри. Закрыв лицо руками, он простонал:
– О о! Разумеется, рано или поздно это должно было произойти! Как мне теперь жить? Господи Всемогущий! Сжалься надо мной!
Я не поняла, что так взволновало моего друга, но, заметив, что причинила ему боль, расплакалась.
– Анри, единственный мой друг и защитник! Простите меня! Простите!
– Вы ни в чем передо мной не виноваты, Аврора. Мне нечего вам прощать.
– Я чувствую, что причинила вам боль. Хотя сама не понимаю, чем.
Он перестал расхаживать и еще раз пристально на меня посмотрел.
– Но что же. Пора!
Он принял, какое-то решение и, не спуская с меня глаз, медленно опустился на стул.
– Аврора, – сказал он. – У меня нет никаких стремлений на свете, кроме того, чтобы вы были счастливы. Скажите мне совершенно откровенно. Вы огорчились бы, если бы нам пришлось покинуть Мадрид?
– Вместе с вами?
– Вместе со мной.
– Всюду, куда вы пожелаете, мой друг, – убежденно ответила я, глядя ему в глаза, – я с радостью пойду за вами.
Он поцеловал мне руку.
– Но…, – он замялся. – Этот молодой человек?
Я, улыбаясь, прикоснулась ладонью к его губам.
– Прошу вас, мой друг, не надо об этом. Если вам угодно, я готова отсюда уехать.
В глазах Анри появились слезы, он еще раз поцеловал мне руку и, по-отечески увещевая прибавил:
– Если не возражаете, Аврора, то отправимся сегодня вечером.
– И конечно это опять нужно мне, а не вам? – не смогла я скрыть своей досады.
– Именно вам, Аврора. Отнюдь не мне, – ответил он с неожиданной строгостью и вышел. Я плакала.
– О, Господи! – думала я. – Он меня не любит и не полюбит никогда! Но он заботится обо мне, как о родной дочери… Нет. Я не права. Все-таки он меня любит. Но любит не ради себя, а ради меня самое. В его чувстве нет эгоизма. Как это ужасно! Я, наверное, умру молодой.
Отправление было назначено на десять часов вечера. Через час после нашего объяснения Анри доставил к нашему крыльцу запряженную парой пегих жеребцов большую закрытую карету. Для нашего сопровождения он вошел четырех слуг – форейторов. Анри уже был весьма состоятельным господином.
Мы отъезжали вчетвером: я, Анри, мадам Франсуаза и ее внук Жан Мари.
Пока я собирала вещи и раскладывала их по чемоданам, в дворцом саду зажглись фонари. Принц Гонзаго сегодня устраивал бал. Мы тронулись под первые аккорды оркестра. Музыка играла так изящно, так радостно. А у меня на душе было не весело. Наклонившись ко мне, Анри, чуть повысив голос, чтобы перекричать оркестр, спросил:
– О чем вы грустите, Аврора?
– О моем друге, о том Анри, которого я знала прежде, и немного о моей подруге Флоре".
"Наш маршрут Анри тщательно спланировал заранее. Первый этап шел по прямой до Сарагоссы. Оттуда к французской границе, там через Пиренеи мимо Венаска предполагалось спуститься в Луронскую долину, что лежит во Франции между границей с Люксембургом и курортом Баньер де Лушон. В Луронской долине Анри намеревался посетить один старинный замок, затем планировал возвратиться в небольшой порт Байонну, оттуда на корабле отправиться в Бельгию в портовый город Остенде и лишь потом посуху добраться до Парижа".
"От Мадрида до Сарагоссы с нами не приключилось ничего достойного внимания. Так же гладко прошла дорога от Сарагоссы до французской границы.
На всем долгом пути от Мадрида до Парижа, не смотря на сложность выбранного Анри маршрута, самое сильное впечатление на меня произвело посещение окрестностей старинного замка де Келюсов, что находится совсем близко к испанской границе. Не могу объяснить, дорогая матушка, почему, но эти места оставили в моей памяти неизгладимый след. Благодарение Богу, никто нас больше не преследовал, нам ничего не угрожало, с нами ничего не случилось и, тем не менее, если бы мне вдруг пришлось прожить на свете сто лет, то это посещение Луронской долины все равно осталось бы в моей памяти яркой отметиной на всю жизнь.
Анри надеялся повидаться со старым священником отцом Бернаром. Когда то он был духовником последнего синьора из рода Келюсов.
Сразу после границы мы оставили Франсуазу и Жана Мари в какой то небольшой деревне на берегу реки Кларабида. Наши четверо форейторов и карета остались в Испании. Анри и я вдвоем верхом на лошадях приблизились к странному холму, по форме напоминающему топор. Его так и называют ле Ашаз. По испански это значит удар секирой.
На этом удивительном возвышении и стоит мрачная громада замка Келюсов.
Стояло февральское утро, холодное неприветливое. Но небо было чистое. Вдали ясно виднелись укрытые снегом вершины Пиренеев. Красное утреннее солнце расцвечивало их перламутровыми бликами.
Перед нами застыл в угрюмом величии гранитный памятник старинной архитектуры. При его виде на душе становилось тревожно. Чем-то недобрым веяло от его башен с бойницами, от глубоких окружных траншей, от забитых крест-накрест досками окон. Казалось, что живущие в таком доме никогда не будут счастливы.
В округе ходило много леденящих душу легенд, связанных с этим местом. И больше всего о последнем синьоре из фамилии Келюсов. Его прозвали Келюс Засов. Говорили, что он порешил двоих жен, дочь, зятя и т. д., а его предки тоже, мол, были не лучше.
К ле Ашазу мы проехали по узкой извилистой дороге. Некогда она выводила на подъемный мост. Теперь его нет. Вместо моста в траншею свесились прогнившие доски какой то убогой деревянной перемычки. В стене замка у того места, куда должна была выводить эта перемычка, есть небольшая ниша. В ней стоит статуя Пресвятой Девы. В замке Келюсов сейчас никто не живет, кроме старого подслеповатого и полуглухого сторожа. Он нам сказал, что нынешний хозяин не посещала замок уже больше 16 лет. Его имя принц Филипп де Гонзаго. Обратите внимание, дорогая матушка, что это имя с некоторых пор меня упорно преследует.
Старый сторож сообщил Анри, что отца Бернара, бывшего духовника маркиза де Келюса уже несколько лет нет в живых. Сторож не позволил нам войти в замок. Я тогда подумала, что мы тут же вернемся в долину, но ошиблась. Было заметно, что эти места вызывают у моего друга Анри какие-то трагические воспоминания. Завтракать мы отправились в деревню Таррид. Ее околица почти вплотную примыкает к окружающим замок траншеям. Самое близкое к разрушенному мосту строение – это придорожный трактир. Мы расположились на скамейках за большим буковым столом. Нам подавала дородная немного косоглазая женщина лет 45–50. Анри внимательно к ней приглядывался и вдруг сказал:
– Послушайте, добрая хозяйка, вы были здесь в ту ночь, давно, когда в траншее произошло убийство?
Трактирщица выронила наполненный вином кубок и испуганно уставилась на Анри.
– Ох, Господи? – пролепетала она. – А вы ведь тоже здесь тогда были?
При таком разговоре я похолодела от страха. Но любопытство было сильнее. Что же здесь все-таки произошло?
– Возможно, что и так. Но вас это не должно тревожить, добрая госпожа. Я хотел бы кое что узнать. Обещаю вам заплатить за ваш рассказ. Трактирщица подняла упавший деревянный бокал и, вытирая на полу винную лужу, пробормотала какие-то мало понятные слова:
– Мы закрыли двери на два засова и ставни на всех окнах. Зачем нам смотреть на такой ужас.
– Сколько убитых нашли в траншее на следующий день? – спросил Анри.
– Семь, вместе с молодым синьорам.
– А что же следствие, правосудие?
– Были, как же? Конечно, были: из Тарба дознаватель по тяжким преступлениям, из Аржелеса – судья…, были и другие. Много их приезжало. Но все они уехали, сойдясь на том, что наш старый господин маркиз имел вескую причину. Что ни говори, ведь он расправился с совратителем своей дочери… Конечно, он, кто же иначе? Ведь низкое окно, то, что под старым мостом, было раскрыто.
Трактирщица показала пальцем туда, где между гнилыми деревянными опорами мостка в стене замка у самой земли виднелось закрытое ставнями окно. По словам трактирщицы, выходило так, что следствие и суд обвиняли молодого погибшего в траншее синьора в том, что он тайно проникал через это окно к дочери де Келюса.
– Все потому, что мадемуазель маркиза была очень богата, – развивала мысль трактирщица.
Эта печальная история, преданная в нескольких словах, приковала мое внимания. Я теперь словно зачарованная смотрела на закрытую фрамугу. Когда-то это окно было воротами к любовным встречам. Мне больше не хотелось есть, и я отодвинула деревянные тарелки. Анри сделал то же. Мы вышли из трактира. Мимо его крыльца проходила дорога, выводившая на дно траншеи. Мы отправились по ней. Женщина из трактира нас сопровождала.
– Вот здесь, – сказала она, указав на деревянную опору разрушенного моста, ту, что располагалась у стены замка. – Здесь молодой синьор положил своего ребенка.
– Как? – воскликнула я. – Он был с ребенком?
Анри посмотрел на меня как-то странно, едва не с испугом.
Удивительно. Иногда мои самые обыкновенные слова воздействуют на него, как гром среди ясного неба. В тот момент мне показалось, что обращенный ко мне взгляд моего друга говорил: "Аврора, этот ребенок – вы!"
Не знаю почему, но мрачный заколоченный замок теперь мне казался не таким страшным, как вначале.
– Какова судьба ребенка? – спросил Анри.
– Ребенок умер! – ответила трактирщица".
Глава 6. Накрывая стол
"На дне траншей был луг, засеваемый деревенскими жителями кормовой травой. Посреди деревни возвышался ребристый шпиль приходской церкви, построенной около двух веков назад кем-то из предков последнего маркиза де Келюса. Немного поодаль за деревней виднелся густой Энский лес.
Анри окинул пейзаж неторопливым печальным взором. Держа шпагу, будто трость, он раздвигал ее концом густую траву, словно что то искал. Его губы беззвучно шевелились. Внезапно, указав на то место, где стояла я, он воскликнул:
– Здесь!
– Да, – ответила женщина. – Как раз на этом месте мы нашли мертвым молодого синьора.
Вздрогнув, я невольно отступила в сторону.
Анри спросил:
– Как поступили с телом?
– Я слышала, что его отвезли в Париж, чтобы похоронить на кладбище при церкви Сен-Маглуар.
– Верно, – подумал вслух Анри. – Сен-Маглуар – вотчина герцогов Лотарингских. Значит несчастный синьор, погибший в ту страшную ночь в траншее, принадлежал к знатному роду Лотарингов.
Склонив голову, Анри погрузился в размышления. Обратив внимание на деревянные ступеньки у разрушенного моста, он попытался по ним подняться, но изъеденные жучком прогнившие доски рассыпались под его ногой. Он вернулся и постучал рукояткой шпаги в закрытые ставни низкого окна. Сопровождавшая нас женщина сказала:
– Эти дубовые ставни облицованы железом. В последний раз окно открывалось, когда тут работали следователи и судьи. После их отъезда ставни были наглухо забиты и больше не открывались.
– А вы, добрая госпожа, что-нибудь слышали в ту ночь, через запертые двери и окна вашей харчевни?
– Ах, Господи! Страшно вспомнить, мой господин. Мы не сомкнули глаз. Те, кто учинил ночное побоище, днем пили вино в нашем трактире. Во время вечерней молитвы, я просила Всевышнего принять с миром души тех, кто не доживет до рассвета. Это было сущее светопреставление: лязг клинков, душераздирающие крики, стоны, ругательства. Время от времени два мужских голоса то вместе, то порознь выкрикивали: "Я здесь!", "Я здесь!"
Я уже говорила вам, матушка, об этом удивительном девизе. Почему-то он мне запомнился с раннего детства. Иногда я слышала его из уст Анри и, кроме того, именно эти слова были оттиснуты по латыни на печатях таинственного конверта, который Анри хранил, как зеницу ока.
Принимал ли участие в той переделке Анри? На этот вопрос мне мог ответить лишь он сам. Солнце уже садилось, когда мы, наконец, выехали на дорогу ведущую в долину. Сердце мое сжималось от нобъяснимой тоски. Я неоднократно оглядывалась, чтобы еще и еще разок посмотреть на гранитного исполина, возвышавшегося над необычным холмом".
"Наступившей ночью во сне я видела странные образы: женщина в трауре несет младенца, она приближается к лежащему на земле молодому человеку и склоняется над его мертвенно бледным лицом в его боку зияет кровоточащая рана. В глазах женщины неописуемая скорбь. Неужели во сне я видела вас, матушка?
На следующий день на палубе корабля, который нас должен был доставить через океан и Ла Манш к берегам Фландрии, Анри мне сказал:
– Скоро, очень скоро вы узнаете все, Аврора. И дай Бог, чтобы от этого вы стали счастливее.
Говоря это, он был печален.
Неужели знание истории моей фамилии способно сделать меня несчастной? Нет, даже, если это действительно так, я все равно хочу узнать правду и, прежде всего, увидеть вас, дорогая матушка".
"Мы высадились на берег в Остенде. В Брюсселе Анри получил какой-то большой конверт с французскими печатями, и на следующий день мы отправились в Париж. Уже стемнело, когда мы миновали триумфальную арку, – рубеж, где кончается дорога из Бельгии и начинается Большой Париж. В карете я сидела рядом с Франсуазой и Жаном Мари. В нескольких десятках шагов впереди верхом на лошади ехал Анри. Первая пришедшая мне мысль, когда мы пересекали городскую черту, была: "В этом городе живет моя мать – я ее скоро встречу". Анри мне об этом не говорил, я сердцем чувствую, что вы в Париже".
"Мы проехали длинную улицу с высокими серыми домами, потом свернули в узкий переулок и остановились возле кладбища с церковью. Позднее я узнала, что кладбище и церковь носят название Сен-Маглуар.
Анри спешился и подошел к карете, чтобы подать мне и мадам Франсуазе руку. За церковью лежит огражденный деревянным забором участок в виде ротонды. Это и есть богатые гранитными надгробиями и монументальными скульптурами кладбище. Мы прошли через деревянную арку, с ее свода свешивался фонарь. Его керосиновая лампа хоть и слабо, но освещала весь огражденный участок.
Анри остановился у одной могилы. Над ней на гладком каменном пьедестале застыло мраморное изваяние молодого человека. Анри надолго приник губами ко лбу статуи, потом тихо произнес:
– Вот я и пришел к тебе, брат. Видит Бог, я исполняю данное тебе обещание.
За нашими спинами послышалось какое-то бормотание. Я оглянулась. Стоя на коленях в траве между могилами, Франсуаза Беришон и ее внук Жан Мари молились. Анри тоже опустился на колени. Глядя на скульптуру, он возносил долгую бессловесную молитву. Затем, поднимаясь, он сказал:
– Поцелуйте этот образ, Аврора.
Я поступила, как он велел, и потом спросила, зачем. Он хотел ответить, но вдруг замялся и наконец, произнес, наверное не то, что намеревался сказать вначале:
– Потому что у этого человека было благородное сердце и потому, что… я его любил, как брата.
Я еще раз поцеловала холодный лоб скульптуры. Анри в знак благодарности прижал мои ладони к своему сердцу. Как он любит, как любит, матушка! Я ошиблась, написав, что он никогда меня не полюбит".
"Несколько минут спустя, мы уже были в доме, где я сейчас заканчиваю писать эти строчки. Этот дом Анри снял заранее. Когда мы еще находились в Испании, он списался с хозяевами.
Переступив порог этого дома, я ни разу его не покидала. Здесь я одинока, как никогда, потому что в Париже у Анри оказалось дел больше, чем во всех других местах, где мы скитались прежде. Он так занят, что не всегда находит время даже для еды. Он мне запретил выходить, и просил, чтобы я приближалась к окну не иначе, как с предосторожностью, так как с улицы меня никто не должен видеть.
Неужели он меня ревнует? Ах, как бы я была счастлива, если это действительно так! С какой радостью ему подчинялась, укрывалась вуалью, пряталась от посторонних глаз, берегла бы себя лишь для него одного. Но в моей памяти постоянно всплывают сказанные им в Мадриде слова: "Это нужно не мне, это нужно вам, Аврора". Увы, значит не ревность. Я одинока. Сквозь щель между опущенными занавесками вижу озабоченных повседневными делами парижан. Они спешат, они разговаривают, они смеются, они неторопливо прогуливаются. Как я им завидую! Ведь они в отличие от меня свободны. Я вижу окна противоположных домов. На каждом этаже живут нормальные семьи, – я вижу молодых счастливых матерей, окруженных смеющимися детьми. Из нашего дома хорошо виден Пале-Рояль. По вечерам во дворце зажигается свет. Его высочество регент часто устраивает балы и разные другие увеселения. Мимо меня то и дело проплывают нарядные портшезы, в которых восседают облаченные в вечерние туалеты придворные дамы. Их кавалеры идут пешком и, чуть наклонив голову к дверце, с ними переговариваются и галантно улыбаются. Из дворца доносятся звуки дивной музыки. Одну мелодию, (она мне нравится особенно), я даже подобрала на гитаре. Жан Мари сказал, что это гавот Жана Батиста Люлли. Откуда этот мальчик все знает? Иногда не могу уснуть все ночь. Но если Анри мне скажет ласковое слово, я забываю обо всех своих бедах и счастлива, как ребенок".
"Может быть вам покажется, дорогая матушка, будто я жалуюсь на Анри? Вовсе нет. Он со мной мягок, обходителен, предупреждает мое любое желание. Но при этом я часто вижу его грустным и озабоченным. Так можно ли его упрекать? Как то мне пришла такая мысль: возможно, он, обладая тонкой деликатной натурой, вообразил, что моя родословная стоит выше его, или я являюсь наследницей какого-то мне неизвестного богатства, и оно отчуждает от меня Анри. Он чувствует не в праве меня любить?
О о! Если это так, с какой решимостью я отказалась бы от любого состояния и растоптала бы свое благородное происхождение, – ибо, что стоит все эта мишура в сравнении с радостью настоящей любви!
Если бы вдруг я узнала, что вы бедны, разве от этого моя любовь к вам, дорогая матушка, стала бы меньше?"
"Два дня назад к Анри приходил горбун. Да, я ведь еще вам не рассказала об этом таинственном гноме, единственной личности, которой мой друг разрешает нарушать наше уединение. Этот горбун появляется у нас в любой. Он поднимается по лестнице на второй этаж к Анри. Жители квартала на него косятся не без опасения, как на некое потустороннее создание. Никто не видел горбуна и Анри вместе, и в то же время они не разлей вода! Таково единодушное на их счет мнение сплетниц с улицы Певчих.
Действительно, невозможно представить более странной компании, чем эта пара. Даже мы, я имею в виду Франсуазу, Жана Мари и себя, даже мы ни разу не видели, или хотя бы через закрытые двери на втором этаже не слышали их разговора, в то время, когда они часами бывают вместе в запертой комнате. Потом кто-то из них один выходит, а другой остается в помещении караулить какое то неведомое сокровище. Такая картина продолжается уже больше, чем полмесяца, т. е. со дня нашего приезда в Париж. Анри обещал нам все объяснить, но пока не сказал ни слова".