Нас уже ждали? Я этого точно не знала, но с тех пор не однажды меня посещало подозрение, что между Эми и коммодором все было условлено заранее. Как бы то ни было, едва мы успели выйти из экипажа, как от "Тесея" отчалила лодка с шестью гребцами и прямо направилась к нам. Все было так ново для меня и столько разнообразных чувств теснилось в моем сердце, что в тот момент такая подробность ускользнула от моего внимания. Я припомнила ее только потом.
Итак, мы тотчас оказались на борту судна.
Первым, кого я увидела, поднявшись по трапу, был Дик, уже переодетый в матросскую форму. Бросившись мне навстречу, он проговорил душераздирающим голосом:
- Ах! Мисс Эмма, сжальтесь над бедным Диком… его судьба в ваших руках.
Я не очень-то поняла, откуда у меня могла взяться столь большая власть, но у бедного парня был такой унылый вид, что я пообещала сделать для него все, что в моих силах.
Подошедший гардемарин грубо оттолкнул его, а нас провели в каюту сэра Джона Пейна.
Эта каюта являла собой один из самых изысканных будуаров, какие мне когда-либо приходилось видеть даже в те дни, когда моя жизнь проходила в будуарах королевы. Ковер был изготовлен из великолепных тигриных шкур; занавеси из лучшего индийского кашемира спускались со стен, когда же их приподнимали, взору являлась коллекция оружия, трофеи богатейших восточных базаров. Сам коммодор восседал, а точнее, возлежал на турецком диване, расшитом золотыми цветами, какие можно было вообразить где-нибудь на берегах Ганга или Босфора; диван же, в свою очередь, покоился на двух бронзовых пушках, сверкающих, словно золото; в обычные дни эти орудия были полностью скрыты под пышными складками ткани, но в часы сражений кашемир отдергивали, оставляя оружие годным к употреблению, диванные подушки, покрывающие орудия, также убирали, и будуар светской красавицы превращался в арсенал английского коммодора.
Сэр Джон Пейн, задрапированный в халат из китайской ткани, был погружен в чтение.
Когда мы вошли, он повернулся в нашу сторону ленивым движением человека, которого побеспокоил нежданный визит. Потом, увидев перед собой двух женщин, он встал.
Я бросила на него быстрый взгляд: при всей его мгновенности этого мне хватило, чтобы увидеть все.
Перед нами был красивый офицер лет тридцати пяти, не более, по-видимому обязанный своим высоким чином не столько военным кампаниям, в которых он участвовал, сколько знатному происхождению и богатству. Одежда коммодора, так же как окружавшая его обстановка, говорила о пристрастии сэра Джона Пейна к блеску и роскоши; нож, которым он разрезал страницы книги, был серебряный с позолотой; на пальцах его сверкали перстни, а часы, лежавшие подле него, были украшены его фамильным вензелем из алмазов. Он распространял вокруг себя, если можно так выразиться, благоухание рафинированного аристократизма.
Эми, рыдая, - она владела поразительным умением проливать слезы, когда хотела, - бросилась к его ногам или, вернее, попыталась броситься, однако он удержал ее и спросил, какова причина ее прихода.
Она, делая вид, будто рыдания мешают ей говорить, дернула меня за руку и сделала мне знак, чтобы я объяснилась вместо нее.
Адмирал, казалось, только теперь заметил меня, он взглянул мне в лицо с таким видом, будто был очарован моей красотой, и предложил мне сесть рядом с ним.
Эми осталась стоять, закрывая лицо платком, и придушенным голосом сказала мне:
- Говори! Говори же! Его милость скорее тебя послушает, чем меня!
XIII
Я и сама была в сильном волнении. Прерывающимся голосом я объяснила адмиралу, в чем цель нашего визита, уверив его, что, возвратив свободу бедняге Дику, он получит право на мою вечную признательность.
Думал ли он так в действительности или желал мне польстить, но, как бы то ни было, адмирал спросил, какая причина побуждает особу моего общественного положения интересоваться судьбой этого простолюдина, о чьем освобождении я так хлопочу.
Со смирением, к которому примешивалась изрядная доля гордыни, я отвечала ему, что я вовсе не особа с положением, а бедная крестьянка, землячка Дика.
Тогда он взял мою руку и стал смотреть на нее, с сомнением качая головой.
Действительно, мои руки были очень красивы. Сколько помню себя, я весьма ревностно о них заботилась, движимая кокетством, которое проснулось во мне не по возрасту рано.
- Нет, нет, - заметил он смеясь, - это не руки крестьянки.
Я уверила адмирала, что он заблуждается.
- Ну, - сказал он, снимая со своего мизинца кольцо с бриллиантом и надевая его мне на палец, - не хватало только такого перстня, чтобы сделать их руками герцогини.
Я покраснела до ушей - от смущения, но больше от удовольствия. Однако, хотя мне тоже казалось, что с этим украшением мои руки обрели особенную красоту, я попыталась все-таки возвратить адмиралу кольцо, преподнесенное так галантно. Но он задержал мою ладонь в своей, заметив, что, если я останусь глуха к его просьбе, мне следует опасаться, как бы и он не отказал в моей.
Я бросила взгляд на Эми; она сквозь слезы глядела на меня с такой мольбой, что у меня не хватило духу упорствовать далее.
Кольцо осталось у меня.
Эми, казалось, заметно приободрилась. Она спросила:
- Но что же будет с моим бедным Диком?
- Послушайте, - сказал адмирал, - я теперь уже не вправе решить подобный вопрос сам; я могу предложить, чтобы его освободили, но мне необходимо получить согласие Адмиралтейства.
- Да, - сказала я, сжимая руки Джона Пейна в своих, - но если освобождения попросите вы, они не могут отказать, не правда ли?
- Надеюсь.
- Скажите, что вы уверены!
- Чтобы доставить вам удовольствие, я сделаю все, что от меня зависит, - произнес адмирал с изысканно-вежливым поклоном.
- О, - вскричала я, - если все кончится хорошо, я буду вам так благодарна!
- То, что вы мне сейчас сказали, это правда? - спросил адмирал, пристально глядя на меня глазами, полными если не любви, так, по меньшей мере, желания.
Я покраснела и молча опустила голову.
Мне показалось тогда, будто он обменялся взглядами с Эми, впрочем, в ее взгляде, как и в моем, может быть, не было ничего, кроме мольбы.
- Что ж, - снова заговорил он, - я дам вам доказательство моей доброй воли. Я сегодня же отправлюсь в Лондон и там предприму необходимые меры.
- О, как вы добры! - воскликнула я.
- А когда и где мы сможем получить ответ? - спросила Эми.
- Нет ничего проще, - сказал адмирал. - Подождите его.
- Здесь? - пробормотала я растерянно, вспомнив о свидании, назначенном на этот вечер.
- Нет, в Лондоне, в моем доме на Пикадилли.
Я с сомнением покосилась на Эми.
- Спросите у Эммы, - сказала она, - что касается меня, то я к услугам вашей милости.
- Я готова ждать, где вам угодно, милорд, - пробормотала я, надеясь, что нашла удачный ответ. - Только…
- Только? - повторил адмирал.
- Мне необходимо быть дома в десять вечера.
- Вы вольны удалиться, когда вам будет угодно. Но, поскольку ответ может заставить себя ждать и мне из-за этого, возможно, придется задержаться допоздна, давайте выпьем по чашке чая с пирогом. После этого я верну вам свободу и попрошу вас возвратить мне мою, чего, разумеется, не стал бы делать, если бы надобность оказать вам услугу не принуждала меня вас покинуть.
Он позвонил в китайский колокольчик, отозвавшийся протяжным трепетным звоном.
Вошел слуга.
- Чаю! - распорядился адмирал.
Конечно, все приказания были даны заблаговременно, ибо лакей почти тотчас возвратился с подносом, полным пирожных, печений и прочих сладостей. Все это он поставил на стол.
- Ну, моя прекрасная просительница, окажите нам любезность: подайте чай, - сказал мне адмирал.
Я повиновалась, конфузясь и краснея, одной рукой протянула ему чашку чая, другой подала сахар, да при этом еще присела перед ним в малом реверансе, которому научилась в пансионе.
- В самом деле, - сказал мне сэр Джон, - все, что я о вас слышал, чистая правда: вы обворожительны!
Я с упреком посмотрела на Эми. Фраза, вырвавшаяся у адмирала, доказывала, что он не только предвидел мой визит, как мне раньше показалось, а просто ждал его.
- А, вы сердитесь на нее, зачем она мне проговорилась, что ее подруга - самое очаровательное создание на свете? И на меня вы сердиты за то, что мне захотелось увидеть вас? Но ведь с вашей стороны было бы очень жестоко отказаться прийти сюда. Тем самым вы бы обрекли вашего друга Дика на участь матроса, что, по-видимому, не является его призванием, а меня бы лишили возможности осуществить мое призвание, став вашим покорным слугой.
Я не знала, что мне ответить на эти речи, в которых было так много изящной учтивости, но явно маловато почтительности. Он протянул мне свою чашку, чтобы я добавила туда несколько капель сливок. При этом он заметил, что моя рука дрожит.
- Каково! - пробормотал он. - "Если вы порядочная и хороши собой, вашей порядочности нечего делать с вашей красотою".
Я с удивлением посмотрела на него.
- Вы не видели на сцене "Гамлета"? - спросил он.
- Нет.
- То, что я вам сейчас сказал, Гамлет говорит Офелии, поражаясь тому, как столько грации, красоты и добродетели может сочетаться в одной женщине.
Я покачала головой.
- Но, поскольку Офелия сомневается в любви принца Датского, - продолжал сэр Джон, - он говорит ей:
Не верь дневному свету,
Не верь звезде ночей,
Не верь, что правда где-то,
Но верь любви моей.
При этом сэр Джон сжимал мои руки в своих, а голосу придал выражение глубочайшей проникновенности:
Любовь бесхитростна; я не унижу чувство,
Горящее в груди, уловками искусства.
В смиренной простоте всем сердцем вас молю
Не отвергать меня, ведь я вас так люблю!
О, знайте, Гамлет - ваш, примите ж без сомненья
И жизнь его, и страсть, и душу во владенье!
- И что же Офелия ответила на эти слова?
Сэр Джон поднялся.
- Гамлет, - сказал он, - не дал ей времени для ответа: он удалился, доверив сердцу той, которую он любит, говорить за него даже в его отсутствие.
- Вы нас покидаете? - спросила я.
- После трех часов я уже не застал бы лордов в Адмиралтействе, а я желаю доказать вам хотя бы, что умею держать слово, и сегодня же принести ответ, которого вы ждете, а уж будет ли он благоприятен, зависит не от меня.
- А что делать нам? - осведомилась Эми.
- Вы будете так любезны, что подождете меня на Пикадилли. Вас проводит туда мой лакей.
- Не могли бы вы, пока все не разрешится, отпустить бедняжку Дика хоть на сутки?
- Идет, - со смехом откликнулся сэр Джон, - но при одном условии. Пусть мисс Эмма поручится, что этот хитрец не вздумает дезертировать. А если это все же случится, придется мисс Эмме телом и душой отвечать за него.
- Эмма, ты согласна? - воскликнула моя подруга.
Я протянула руку сэру Джону:
- Даю вам слово, милорд.
- Теперь, - вздохнул адмирал, - я хотел бы лишь одного: чтобы мошенник удрал на край света! Что ж, пойдемте, если вам угодно, чтобы я доставил вас на берег.
- Мы поднялись на борт этого судна лишь для того, чтобы посетить милорда, - отвечала я. - И если милорд его покидает, нам больше нечего здесь делать.
Сэр Джон вторично позвонил в колокольчик, и появился тот же слуга.
- Шлюпку! - приказал адмирал.
- Она готова, милорд.
- Вы сойдете на берег вместе с нами и проводите этих дам на Пикадилли. Ужин должен быть приготовлен к семи часам.
Я хотела было возразить против этого ужина в семь, но сэр Джон, не дав мне времени что-либо сказать, предложил мне руку и повел к трапу.
Все офицеры корабля между тем выстроились, образовав два ряда от дверей каюты до трапа.
Я не только потупила взор, но и опустила голову под их взглядами: они были до того тяжелы, что я даже ссутулилась под их бременем.
Не помню, как я оказалась в шлюпке; до моего слуха донесся голос адмирала, приказывающий Дику следовать за нами; потом суденышко отделилось от корабля и легко, как птичка, полетело к берегу.
На берегу уже ждала карета сэра Джона, рядом с ней стоял наш жалкий фиакр.
- Неужели вы собираетесь ехать в Лондон в этом? - удивился адмирал.
- Но как же иначе мы можем туда вернуться? - спросила я.
- Пикадилли мне по пути, я подвезу вас туда.
Он сделал лакею знак, чтобы тот заплатил кучеру фиакра, затем сам открыл перед нами дверцу экипажа и предложил мне войти туда первой, между тем как Эми успела обменяться несколькими словами с Диком, условившись, где они встретятся, когда станут известны результаты хлопот сэра Джона.
Дик, не столь гордый, как мы, забрался в фиакр и, торжествуя, велел кучеру везти себя в Лондон.
Сэр Джон расположился впереди, оставив нам два задних места, а лакей уселся рядом с кучером. Карета тронулась, я же - такова странная особенность моей участи - погрузилась в мечты, вовсе не сходные с теми, что переполняли меня на пути сюда.
Ах, этот символический образ судьбы как непрерывно вращающегося колеса, он просто создан для меня! Но откуда мне было знать, какой смысл имело это вращение, куда в те минуты увлекало меня колесо - вверх, вниз?
Поднялась ли я с того дня, как была пастушкой у миссис Дэвидсон? Опустилась ли?
Я так глубоко погрузилась в эти размышления, что едва заметила, когда сэр Джон завладел моей рукой, и оставила ее покоиться в его ладонях.
Через полчаса карета остановилась: мы прибыли на Пикадилли.
Дверца отворилась, и сэр Джон сошел первым, чтобы подать нам руку. Я испытывала признательность к истинному джентльмену, который обращался с нами словно с герцогинями, и в невольном порыве слегка сжала его пальцы.
- Благодарю! - шепнул он мне.
Резким движением я вырвала руку.
Он взглянул на меня с некоторым удивлением, но моя улыбка сказала ему, что в этом движении не было ничего оскорбительного для него.
Было уже больше трех часов, нельзя было терять ни минуты, если он хотел вовремя успеть в Адмиралтейство. Итак, он снова сел в карету, а мы в сопровождении слуги вошли в дом.
Этот дом, расположенный на полпути между Лондоном и местом, где стоял на якоре корабль Джона Пейна, являл собой очаровательный маленький особняк, меблированный со всею возможной изысканностью и не имевший иных владельцев или жильцов, кроме знатного покровителя Дика.
Лакей, оставленный с нами, чтобы было кому ввести нас в дом, проводил каждую в отведенную ей комнату.
Входя в свою, я приостановилась в изумлении, теряясь в догадках, где я раньше могла видеть эти самые покои.
В их реальности было что-то совершенно немыслимое. Такая комната могла явиться мне только в грезах. Я еще ни разу даже не забредала на Пикадилли и, с тех пор как попала в Лондон, была здесь в первый раз.
Я стояла посредине изящно обставленной комнаты; прямо передо мною возвышалось большое зеркало в золотой раме; я узнала шторы из небесно-голубого шелка, туалетный столик и комод из розового дерева; под ногами у меня был турецкий ковер, над головой - плафон, украшенный фресками, достойными кисти Буше или Ватто.
Сомнения не было: когда-то я уже видела эту комнату.
Я упала в кресло, обивка которого была из той же ткани, что и занавеси, и этот ярко-голубой цвет вдруг напомнил мне мое платье пансионерки, я увидела себя в этом платье, присевшую над озерцом на холме, где паслись овцы миссис Дэвидсон. В тот день Дик сказал мне: "Вы смотритесь в наше озерцо… А придет час, мисс Эмма, когда вы уедете в город и станете любоваться собой в больших зеркалах с золоченой рамой, что выставлены при входе в магазине Хоардена". Ведомая нитью воспоминаний, я мысленно вернулась в прошлое.
Эта комната, это зеркало, и турецкий ковер, и шторы, такие же голубые, как форменное платьице пансиона - увы, столь далекое от меня! - да, все это являлось мне в моих детских мечтах, и вот при каких обстоятельствах семь или восемь лет спустя сон обернулся реальностью!
И Дик, предсказывавший все это, ныне сам стал виновником того, что предсказание сбылось. Такое странное стечение обстоятельств укрепляло роковое убеждение, уже пустившее корни в моем сердце, - мысль о том, что моей судьбой управляют таинственные силы, борьба с ними тщетна, и мне остается лишь покориться их власти.
Эми Стронг зашла ко мне примерно через полчаса и застала меня в том самом кресле, куда я упала, как только вошла в комнату. Кажется, моя задумчивость ее встревожила. Она стала пытаться развлечь меня болтовней о сэре Джоне Пейне, его доброте, проявленной по отношению к Дику, и любезности в обхождении с нами.
Ничего не отвечая, я только усмехнулась. Я уже начала понимать и цель этой любезности, и расчетливость этих благодеяний. Инстинкт подсказывал мне, что выкуп за Дика буду платить я - моей честью.
К несчастью, сэр Джон Пейн был молод, хорош собой, богат; на мою беду, он был галантен и казался добрым. Все объединилось, чтобы погубить меня, даже добрые инстинкты моего сердца, побуждавшие меня выручить Дика и утешить Эми.
Часов в пять к дому подъехала карета. Я вздрогнула, Эми с криком бросилась к окну.
Мне-то не нужно было туда бежать: я и не глядя чувствовала, что это сэр Джон, что он сейчас будет здесь.
Мгновение спустя дверь отворилась. Он стоял на пороге, сияя:
- Что вы подарите мне, мисс Эмма, - произнес он, - если я скажу, что принес добрые вести насчет вашего подопечного?
- Что же я могу вам подарить, милорд, - отвечала я, вставая и протягивая к нему руки, - что, кроме сердечной признательности за вашу доброту?
- Что ж, - промолвил он, - для начала я принимаю вашу благодарность. Остальные наши счеты мы сведем после.
- Значит, вам удалось, милорд? - воскликнула Эми.
- По крайней мере, я имею основания на это рассчитывать. Бумагу об освобождении вашего брата мне обещали доставить сегодня же вечером. Если угодно, давайте в ожидании этого сядем за стол. Вы, должно быть, умираете от голода, ведь там, на корабле, вы едва отведали пирога. Да я и сам не буду скрывать, что все эти дела, которыми мне пришлось заниматься, пробудили во мне волчий аппетит.
Я только хотела напомнить, что мне необходимо вернуться на Оксфорд-стрит, как появился лакей и объявил, что, согласно приказанию милорда, стол накрыт.
Сэр Джон Пейн взял меня под руку и повлек в столовую, находившуюся на том же этаже, что и моя комната:
- Идемте же, мои прекрасные сотрапезницы, идемте к столу! - сказал он.
День начинал клониться к закату, и после полумрака комнаты, усиленного шторами, столовая, в которую мы вошли, показалась ослепительной: она была ярко освещена и грани хрустальных бокалов, золото и серебро, отражая, еще усиливали свет.