В этой юной и чрезвычайно красивой представительнице южной Испании не было, однако, ничего, что составляет отличительные черты красавиц Андалузии. Там, у себя, она была замечательным исключением. Здесь же в ней не было, по-видимому, ничего особенного. Дело в том, что Эли была совершенно белокурая, с синими глазами, с бледным лицом. Она скорее могла походить на англичанку и еще более на голландку, но никак не на испанку. Эту личность там, на родине, объясняли тем, что ее прабабка по отцу была действительно истая фламандка. Но если Эли не была красива наподобие андалузских красавиц, то была все-таки чрезвычайно хороша собой: высокая, стройная, с матовым овальным личиком, как у креолок, и при этом маленький орлиный носик с горбинкой, хорошенький крошечный ротик с нежно-розовыми, пухленькими губками и с чрезвычайно милой улыбкой. Тетка-опекунша, конечно, обожала племянницу. Она очень рада была покинуть свое аббатство, отказаться от своей почетной должности, чтобы заняться воспитанием сироты и в то же время приведением в порядок всех ее дел.
Покойный герцог Кампо д'Оливас вел такую распущенную жизнь, что преждевременно убил себя и в то же время чуть-чуть не уничтожил дотла все огромное состояние, скопленное его предками и отцом. Самое пребывание старой девицы-маркизы вместе с племянницей в Париже было вызвано устроением дел. Французская флотилия где-то в колониях среди океана грабительски захватила целый остров и водрузила знамя французского короля, а в том числе большие поместья сироты-грандессы вдруг сделались собственностью французского государства. И вот старая девица, напрасно прохлопотав заглазно целый год, решилась, вместе со своей племянницей, ехать в Париж лично просить о заступничестве Людовика XVI, чтобы вернуть обратно завоеванное или захваченное его солдатами.
Молоденькая, грациозная, на вид наивная и даже чересчур как бы простодушная и ребячески неразвитая, Эли была, в сущности, самое избалованное, своевольное и капризное дитя, которое когда-либо существовало. Сначала, чуть не с рождения, ее баловала мать, после ее смерти еще более баловал отец, затем все общество, затем все те, на которых, как всегда бывает, имело неотразимое влияние будущее богатство маленькой девочки. Наконец, теперь эту избалованную и прихотливую сироту уже не могла не баловать опекунша-тетка. Было уже поздно изменять наклонности и характер этого маленького деспота. Впрочем, старая девица и не хлопотала об исправлении нрава Эли. Она была совершенно поглощена огромными делами юной питомицы и думала только о том, как бы распутать и снова привести состояние в порядок. Конечно, одновременно старая девица мечтала и о том, чтобы блестящим образом выдать замуж своего баловня и деспота. Но в этом случае маркиза понимала, что хотя ее власть опекунши признается во всех владениях герцогов Кампо д'Оливас и даже в дальних владениях, среди Океана, но что власть эта окончательно не признана и не имеет ни малейшего значения в одном только крошечном местечке – в сердце юной сиротки! Для нее неотразимым законом была ее минутная вспышка, прихоть, каприз, фантазия… Деспот надо всеми, Эли была, так сказать, рабою своих прихотей. Она горько плакала иногда от дождя, мешавшего тотчас выйти на прогулку.
И в отношениях старой девицы и ее племянницы была та особенность, что маркиза, заправлявшая всем и имевшая огромный авторитет во многом и во мнении многих, не имела никакой власти над своей питомицей. Эли делала положительно все, что хотела, до безрассудства.
Так, теперь уже месяца с два, как они могли вернуться к себе в Андалузию, а между тем оставались и жили в Париже. Эли этого хотела. Сначала она даже не объясняла тетке-опекунше, почему ни за что не хочет покинуть Париж, и только за последние дни решилась сознаться, так как старая девица уже сама стала понимать причину.
В Париже удерживало юную и капризную красавицу чувство, которое запало ей в душу. Сначала она относилась к нему шутливо, и только теперь обратилось оно в сердечную привязанность, если не серьезную и глубокую, то – вследствие помех и затруднений – в упрямую и капризную, прихотливо-страстную вспышку. Она влюбилась и всем своим существом, всеми помыслами принадлежала этому самому молодому человеку, который сидел теперь около них. Но для обеих испанок он был не просто господином Норичем, как называла его сейчас графиня Ламот. Для них он был московский боярин, царственного происхождения, по имени граф Зарубовский.
Только за последние дни пылкая и своенравная Эли, после беседы наедине со своим возлюбленным, была задумчива и рассеянна, как будто она узнала от него что-либо новое, дурное, что тревожило ее. Тетка ничего не замечала и, вообще привыкнув исполнять все прихоти своей питомицы, дружески встречала Норича. Ее самолюбию льстило, что богачка-племянница, быть может, выйдет замуж за молодого, красивого аристократа с таким же титулом, как и у них, да вдобавок с косвенными правами на какой-то престол.
Этому вымыслу многие верили в Париже, и, конечно, сеньора Ангустиас, в числе простодушных людей, глядела на "господина Норича" как на внука Петра Великого, скрывающегося в столице под строгим инкогнито ради политических соображений французского правительства.
В этот вечер Эли, уже довольно много потанцевав, казалась усталой. Она задумчиво и даже грустно поздоровалась с Норичем и после нескольких фраз беседы объявила тетке, что хочет домой.
– И вы с нами! – сказала она Норичу. – К нам кушать мороженое и пить шербет моего стряпанья.
– Помилуй, Эли… Теперь полночь, – возразила опекунша. – И нам и ему пора ехать спать, а не мороженое…
– Ах, Боже мой! – воскликнула Эли. – Когда я хочу… Иначе я проплачу всю ночь, и вы уже не заснете, тетушка.
– Что с тобой делать. Поедемте, Норич, – вздохнула опекунша.
Молодой человек немного оживился, лицо его стало менее сумрачно, потому что Эли делала ему за спиной тетки какие-то знаки и посылала ручкой поцелуи.
XXIII
На краю города, почти в предместье, название которого Марэ, то есть "болота", свидетельствовало о том, насколько местность эта была нездорова, виднелось большое неуклюжее здание. В нем в это время был временно расположен королевский полк "Крават". Несколько небольших домиков среди садов и пустырей были заняты преимущественно офицерами с их семействами.
В одном из таких домиков, за небольшим палисадником, на близком расстоянии от казармы, жил прикомандированный к полку полуофицер, полукапрал, происхождением иностранец. Товарищи офицеры обращались с ним, как с равным, посещали его и любили за его добрый нрав. Он жил один с молоденькой сестрой, и помимо этой полудевочки у него не было никакой родни. Небольшие средства к жизни являлись из не ведомого никому источника. Деньги высылались откуда-то издалека. Каким образом он был причислен к полку, откуда явился, было и товарищам неизвестно. Знали только одно, что он не француз – по его выговору, не испанец – по его внешности. Может быть, он немец, голландец. Некоторые считали его американцем. Говорил он на многих языках и, кажется, всего легче и лучше по-немецки. Вообще личность этого капрала была загадочна, вся жизнь и обстановка облечена какой-то тайной.
Это был Алексей, прежде граф Зарубовский, а теперь просто господин Норич.
Но для товарищей имя графа Зарубовского не существовало.
Товарищи знали, что Норич небогатый чужеземец, имеет доступ в дома высших сановников Франции, что он изредка бывает у таких лиц, как Шуазель, Конде и другие.
Сам он не любил говорить о себе, о своем прошлом, о своей родине, о надеждах и планах на будущее. Он говорил шутя, что он полунемец, полуславянин. Полковой командир утверждал, что Норич поляк, но этому противоречило, однако, то обстоятельство, что молодой человек не знал по-польски ни слова и был некатолик. Никогда никто не видал его в церкви, не только католической, но даже и в протестантской.
Когда-то, два года тому назад, молодой двадцатилетний малый, привезенный в Россию по поручению графа Зарубовского, был заключен в крепость вследствие решительного отказа согласиться на позорные условия, предложенные старым графом. После более года пребывания в крепости Алексей был выпущен, но не освобожден, а сослан в Ярославскую губернию на жительство.
Здесь через несколько месяцев, предварительно устроив через нового приятеля, раскольника, все для своего побега, молодой человек пешком прошел все расстояние, отделявшее Ярославль от Москвы. В Москве один боярин и богач, к которому он имел письмо от ярославских раскольников, принял его к себе в дом, обласкал его, дал денег и устроил его тайное путешествие в Ревель. Здесь молодой человек должен был сесть на корабль и очутиться вне пределов русских, чтобы вернуться в Германию. Там томилась одна в ожидании – единственное существо, ему близкое и дорогое, – девочка, которую он звал сестрой. Но тот же самый боярин, явившийся к нему на помощь в деле бегства, вероятно, своей болтливостью погубил молодого человека.
В ту минуту, когда Алексей садился на корабль, он был арестован ревельской полицией, закован в кандалы, посажен в местную тюрьму, а затем через месяц в этих же кандалах препровожден в Петербург. С отчаяния несколько раз покушался молодой малый на свою жизнь, но неудачно: за ним был строжайший присмотр. Строго приказано было доставить его живьем. Здесь он был засажен в Шлиссельбургскую крепость, и в его камере не было даже гвоздя, которым бы он мог распороть себе горло. Оставалось разве разбить голову о каменную стену. Но через несколько дней в каземате появился пожилой кругленький человечек. Он сразу узнал гостя – это был коварный и подлый нахлебник и наперсник графа Зарубовского, тот же самый Норич, с которым он провел так много времени в путешествии из Германии в Россию.
– Ах, если б был у меня теперь нож! – встретил Алексей появившегося ненавистного ему человека.
Нахлебник этот, по поручению от графа, снова предложил молодому человеку те же условия и затем, конечно, немедленное освобождение с обязательством уехать из России.
– Не губите себя, – закончил речь Норич. – Если вы будете стоять на своем и противиться – вы умрете в этом каземате. Это решено!
Алексей чувствовал, что силы его надломлены и нравственно и физически. Он упал духом, и теперь, даже не размышляя, согласился на все, клятвенно обещая исполнить все условия договора. Через неделю он был снова в кабинете графа Зарубовского, жившего уже в Петербурге по прихоти молодой жены. Граф принял его ласково, грустно смотрел на него, как бы сочувствуя и сожалея, но твердым голосом повторил свои условия. Алексей молчаливо соглашался на все, лишь бы позволили ему бежать из России. И через две недели после этого садился на корабль в Кронштадте молодой человек с именем Норича.
Вернувшись на Рейн, где юная и милая девушка чуть не сошла с ума от радости и счастья, молодой человек, отныне господин Норич, объявил ей новость. Они должны были немедленно покинуть Германию и переселиться во Францию – это входило в условия графа Зарубовского.
Через несколько месяцев после этого, в Париже, Алексей был принят, благодаря письму от французского посланника в Петербурге герцогу Шуазелю, в королевский полк "Cravatte". Не будучи родом простолюдин, он не мог быть солдатом, не будучи французским дворянином, он равно не мог быть зачислен прямо офицером. Он был принят как чужеземец, с тем чтобы в будущем как-нибудь выслужить себе чин, а пока он считался капралом на льготных правах и, между прочим, с правом ношения офицерского мундира. Юная сестра Лиза и здесь стала слыть за родную сестру его. Она была в восторге, как ребенок, увидя брата военным, в мундире…
Вскоре после того как Алексей с сестрой поселился в Париже в этой маленькой квартирке около казармы, он получил приглашение от некоего барона Бретейля пожаловать к нему. Барон оказался сановником. Когда-то, при Елизавете и Петре III и в начале царствования императрицы Екатерины, Бретейль был французским посланником в Петербурге.
Из беседы бывшего дипломата с молодым человеком выяснилось, что Бретейль знает Россию, пожалуй, еще лучше, чем г. Норич. Он попросил молодого человека быть с ним вполне искренним и рассказать всю свою историю, не скрывая ничего. Алексей, сделавшись господином Норичем поневоле, был слишком, однако, честный человек, чтобы не сдержать клятвы, данной графу Зарубовскому, молчать обо всем с ним происшедшем и, так сказать, о тайне его существования. На уклончивые ответы молодого человека барон Бретейль объяснил ему следующее:
– Мой юный друг, если вы не хотите отвечать на мои вопросы, то только повредите себе, лишите меня возможности всячески быть вам полезным. Я получил письмо из России, в котором меня просят сделать для вас все возможное, всячески облегчить ваше существование. При этом личность, которая мне пишет, которую я знавал хорошо в России, очень и очень высокопоставленная особа… Назвать ее я не могу и не назову. Эта личность в письме своем объясняет мне подробно все то, о чем вы дали клятву умалчивать. Поэтому я знаю всю вашу судьбу.
Когда Бретейль действительно передал Алексею все, что он сам знал о себе, то прибавил:
– Мне нужно только одно, чтобы вы сказали мне: правда ли все это или выдумка? Ваша клятва, данная графу Зарубовскому, не мешает вам ответить мне одно слово "да" или слово "нет".
Молодой человек подумал и отвечал:
– Да… Все это истинная правда… Горькая правда… ужасная правда!.. Такая правда, которая заставит меня раньше или позже прекратить свое существование самоубийством.
– Нет, мой друг, – отозвался Бретейль, – эта правда, напротив, должна помочь вам если не вернуть все то, что вы потеряли и на что имели бы право, – то по крайней мере завоевать себе положение лучше, чем то, в котором вы теперь находитесь. И в этом я помогу вам.
Не далее как через месяц капралу Норичу было положительно обещано, что он при первой возможности будет произведен в офицеры, а затем переведен в число мушкетеров короля, которые составляли его личную стражу во дворце. В ней служил цвет молодежи из аристократических фамилий.
XXIV
Вскоре после этого поступления в полк красивый, умный и элегантный молодой человек, говорящий на многих языках, много сравнительно путешествовавший и много видевший, еще более испытавший, был представлен в некоторые дома высшего круга. Таинственность, которой облечена была его личность, конечно, прибавляла немалую долю успеха в обществе.
Норич сдержал свою клятву и никогда никому не говорил о своем происхождении. По всей вероятности, барон Бретейль, не дававший никакой клятвы, не считал долгом умалчивать о том, что знал о молодом русском. Через несколько месяцев le bâtard imperial de Noritch был приглашаем повсюду на вечерах и балах всего высшего столичного общества. А в Париже гуляла легенда об его царственном происхождении.
И вот тогда-то на одном из балов у герцогини Шеврез он встретил двух таких же иноземок, как он сам. Это была маркиза Кампо д'Оливас с сиротой-питомицей. Алексей был представлен маркизе и скоро появился у нее в доме. Затем он стал бывать чаще и наконец незаметно, в первый раз в жизни, почувствовал себя влюбленным страстно и пылко в это юное и грациозное существо, вокруг которого толпилась куча поклонников. Казалось, что хуже выбрать предмет любви было трудно. Во всем Париже было, быть может, не более пяти молодых девушек, на руку и сердце которых было столько претендентов, сколько у юной Эли д'Оливас. Норич понимал бессмыслие своего поведения. Но сердце не спрашивается! При первой вспышке любви следовало перестать бывать в доме. Но он не совладал со своим сердцем.
После целой зимы тайных мук Норич уже готов был снова вернуться к мысли о самоубийстве, но уже по другим причинам – от безнадежной любви. Простой случай спас его или раскрыл ему глаза. Слишком большая доля честности или сердечной наивности, а быть может, просто природной скромности помешали молодому человеку раньше увидеть и понять, что баловница судьбы, красавица и сирота, обладающая несметным богатством, любит его взаимно.
Молодые люди объяснились, и причудливая, пылкая Эли объявила возлюбленному, что никогда ни за кого не пойдет замуж, помимо его. Но вместе с тем аристократка-грандесса прямо спросила у возлюбленного, справедливы ли те темные слухи, которые ходят о его происхождении и о его трагической судьбе. И на этот раз молодой человек не мог сдержать клятвы, данной графу Зарубовскому. Он искренно и правдиво рассказал всю свою судьбу. Эли была поражена как громом, узнав все обстоятельства несчастной судьбы любимого ею человека.
– Стало быть, то, что говорит весь Париж о вашем происхождении от императора Петра Российского, – вымысел? – тревожным голосом спросила она после долгой паузы.
– Конечно… Все это выдумки праздных людей.
– Ни слова нет правды в этом?
– Ни слова.
– Это ужасно, Алек. Тетушка, да и я – мы были уверены… Иначе…
– Вы бы и не обратили на меня внимания?! – воскликнул Алексей.
– Зачем лгать… Не знаю. Может быть, и да.
– Я в этом не виноват. Да и вообще ни в чем не виноват! Я не назывался у вас вымышленными званиями… Напротив того, будучи по закону графом Зарубовским, я зовусь фамилией какого-то польского шляхтича, нахлебника моего деда.
– Стало быть, барон Бретейль сам выдумал все…
– Да. Барон… Или другой кто…
– Но зачем, с какой же целью? – допытывалась девушка в волнении и смущении.
Алексею казалось, что она не верит ему, что она все еще надеется на что-то… Она, будто утопающая, которая хватается за соломинку, выспрашивала и пытала его, надеясь в каком-нибудь ответе найти противоречие… А это противоречие заставит ее сомневаться в истине всего, что она узнала. А сомнение позволит ей еще надеяться…
– Да неужели же вы теперь никогда снова не будете, ну, хоть только графом Зарубовским!
– Никогда! Если умрет этот младенец, сын деда, тогда, может быть… Но ведь у графини могут родиться еще другие дети! – говорил Алексей.
Эли была настолько поражена, что несколько дней не выходила из своей горницы. Алексей, не видя ее, стал смущаться, скучать и томиться. Наконец она снова появилась и тайно от тетки-опекунши вела себя с ним непринужденно, ласково и любовно и относилась к Алексею как бы к жениху своему. Наступило для них время, единожды бывающее в жизни людей, – время первой, пылкой, взаимной страсти двух существ.
Чувство восторга и упоения от счастья продолжалось лишь несколько дней, и снова отчаяние овладело сердцем молодого человека. Он видел, что Эли страстно любит его первой любовью южной натуры, порывисто и пылко, но, несмотря на это, возлюбленная стала часто говорить ему, что не решится выйти за него замуж как за господина Норича и даже господина Зарубовского. Поэтому, прежде чем думать об их браке, надо добиться и устроить мудреное дело. Надо ему называться графом Зарубовским.
– Тетушка того же мнения, – сказала Эли. – Но мне все равно, что думает и говорит тетушка. Я исполняю только то, что мое желание, моя воля. В этом отношении признаюсь, что мое желание далеко не прихоть, чтобы вы добыли снова себе все те права, которые у вас отняли. Поезжайте в Россию, возвращайтесь графом Зарубовским – и я ваша! Если на это нужны деньги, возьмите их. Сколько бы ни было! Я с удовольствием даю их вам на это общее наше дело. Если нужно даже сто, двести тысяч, то возьмите их. Тетушка говорит, что она даст вам их.