– Господин Норич! Помните одно… Хорошо помните: со мной шутить никто не может, тем более такой младенец, как вы. Я вместе с графом Калиостро взялась за ваше дело, проехала всю Европу, теперь неусыпно действую. Я уже приближаюсь к цели, ожидая успеха. Я выбиваюсь из сил исключительно потому – говорю вам это прямо, – что надеюсь получить от вас крупную сумму из того полумиллиона, который получите вы. Такую же сумму или большую вы предложите, конечно, графу. Если же вы не согласитесь воспользоваться плодами наших трудов, то уезжайте, не делайте огласки, а мы вместо вас получим это состояние… Тем лучше для нас. Если же… и вот это последнее я прошу вас помнить… вы наделаете шуму, захотите губить обоих нас на чужбине, то даю вам честное слово графини Ламот, которому она никогда за всю свою жизнь не изменяла, что вы будете жестоко наказаны. Вы будете мною преданы в руки здешнего правительства, на его расправу.
– Угроз, графиня, да еще таких глупых, я не боюсь, – спокойно отозвался Алексей, – и вперед говорю вам, что если вы добудете мне то, о чем я давно мечтаю, честным образом, то я поблагодарю вас. Если нечестно – я откажусь от всего. Стану ли я действовать против вас – я не знаю, обещать не могу ничего. Я не знаю, что вы делаете! Когда узнаю, тогда и буду знать, что мне делать.
Алексей быстро вышел и, вернувшись домой, передал, конечно, все подробно невесте и сестре. Девушки были в восторге и стали обо всем расспрашивать молодого человека, а затем стали, как часто бывало, красноречиво доказывать ему, что графиня Ламот вовсе не такая ужасная женщина, как он думает, и нечего без всякого основания подозревать ее в совершенно гадких поступках.
XXII
Наконец графиня Софья Осиповна успокоилась и утешилась. Ее Гриша был снова в своей детской окружен мамушками. Одно смущало всех, и в особенности графиню, что лицо ребенка и все тело было покрыто багровыми пятнами и сыпью. В особенности было безобразно до неузнаваемости лицо маленького Гриши.
Граф Феникс привез ребенка вечером в карете закутанного и потребовал, чтобы его держали по крайней мере неделю в совершенно темной комнате, так как эта сыпь, по его мнению, могла поразить глаза и причинить, пожалуй, потерю зрения.
– Но отчего, откуда эта сыпь? – все так тревожно добивалась графиня.
Медик и маг объяснил, что если бы эта сыпь не появилась, то ребенок был бы уже на том свете. За тем он и взял его к себе на излечение, чтобы упорными заботами и хлопотами вызвать эту сыпь.
Холодно и отчасти иронически отказавшись от всякого вознаграждения, врач и кудесник уехал, повторяя настоятельную просьбу о темноте в комнате ребенка.
– Я уж не рада, что вам советовала обратиться к этому итальянцу! – заметила графине после его отъезда баронесса д'Имер. – Он обезобразил ребенка.
– Авось скоро пройдет, – говорила графиня. – Подумайте, ведь он был при смерти. Разве можно было колебаться. Напротив, я благодарна вам за совет.
– Мне он ужасно не нравится. Странное лицо.
– Кто… Гриша?
– Какой Гриша. Бог с вами! – рассмеялась баронесса. – Я имею в виду этого Феникса. Мне кажется, он шарлатан и авантюрист.
– Однако денег он не взял, – заметила графиня.
– Что же из этого… Но ведь имя его Калиостро, зачем же он называет себя графом Фениксом.
– Он не скрывает этого… – заметила графиня, – все это знают. Но просто ради этикета инкогнито путешествующего аристократа.
– Какой он аристократ, графиня. Пари держу, что он плебей! – воскликнула Иоанна. – Одним словом, он мне ужасно не по душе. Слава Богу, что вы с ним развязались на веки вечные.
– Да. Но другое дело! – улыбнулась графиня. – Авось нам не придется более к нему обращаться.
Прошло дня три. Домашний и давнишний доктор Зарубовских, который все болезни Гриши приписывал зубкам, снова был допущен к ребенку. Он тоже ахал, разглядывая в полутемной горнице лицо младенца. "Да он его просто вымазал чем-то, – думал доктор. – Это не сыпь, явившаяся сама собой, а сыпь, вызванная втираньем. Ну уж итальянские эскулапы. Я ему пса не дал бы на лечение". И, ничего не говоря самой графине, а тайно уговорясь с главной мамушкой, Кондратьевной, доктор дал ребенку примочку, чтобы избавить скорее от этой сыпи.
Кондратьевна и другие няньки, снова допущенные ходить за "графчиком", были в восторге. Уже почти месяц целый не видали они своего Гришеньку, так как мадам Роза почти не впускала их в детскую, а тем паче не позволяла прикоснуться к младенцу.
– Спасибо этому тальянцу, что он хоть эту мадаму Розу спровадил! – говорили все няньки и под няньки.
Благодаря усилиям доктора и Кондратьевны на третий же день личико ребенка преобразилось, сыпь и пятна исчезли. Занавески на окнах, конечно, перестали закрывать плотно; несмотря на приказ медика-мага, мамушки могли свободно радоваться на Гришу. Но все они стали дивиться теперь на своего графчика и на все лады вздыхали. От ухода за ним Розы, да и от лечения "тальянца" мальчика просто узнать было нельзя – другой ребенок стал: лицом хоть гораздо полнее, да все выражение личика совсем не такое, как бывало прежде. Никогда он не глядел на них такими дикими глазами. И тот, да не тот графчик.
Особенно было обидно Кондратьевне, что, по милости найма Розы и долгой разлуки с своим графчиком, теперь он не узнавал ее и дичился так же, как и всех.
Даже на мать свою он с первого же дня глядел дико и испуганно.
– Отвык! Шутка ли, сколько времени не видал никого из своих.
Ребенок постоянно звал маму, но, когда графиня являлась и наклонялась в полутемноте над его постелью, ребенок дико взглядывал и начинал плакать… Прошел еще день, и однажды вдруг, около сумерек, Кондратьевна, сидя около занавешенного окошка в детской, глубоко задумалась, потом ахнула и перекрестилась.
"Помилуй Матерь Божья! Какое мне наважденье приключилось! – подумала она. – Тьфу!"
Кондратьевна была взволнована; она сидела уже часа два около этого окна и, глубоко задумавшись, соображала. И вот после долгих дум, соображений и воспоминаний о ребенке, за которым она ходила со дня его рождения до минуты найма мадамы Розы, Кондратьевна ахнула на те мысли, которые ей пришли в голову.
– Помилуй, Заступница! – раза три еще перекрестилась Кондратьевна. – Искушение врага человеческого! Эдакое в голову лезет? Даже ноги затряслись от этих моих мыслев.
Но враг человеческий или, вернее, здравый смысл и ясновидящее мамкино сердце подсказывали все свое и свое… Будто нашептывали нечто, от чего у старой няни ноги тряслись.
– А сём-ко я погляжу графчиково родимое пятнышко на бочке под мышечкой! – вдруг пришло на ум Кондратьевне…
Она приперла дверь, раздвинула совсем обе занавески на окнах и в совершенно светлой комнате раскрыла ребенка на постели.
– Дай-ко я его разгляжу всего, – сказала Кондратьевна.
И вдруг теперь, при свете, пристально вглядевшись в лицо младенца, Кондратьевна почувствовала, что ноги у ней подкосились совсем.
Уже испуганно нагнулась она, повернула ребенка и подняла его рубашечку, чтобы найти хорошо ей знакомую и большую родинку. И обомлела няня…
Родинки не было!
Повернула она ребенка на другой бок… Оглядела всего, вгляделась опять в лицо, очистившееся вполне от сыпи и пятен, и вдруг…
Вдруг Кондратьевна как стояла, так и повалилась на пол…
– Матерь Божья… Помогите, родимые… Силы небесные… Девушки! Голубушки!..
Сначала Кондратьевна жалобно и перепуганно взмолилась и бормотала, заливаясь слезами, но наконец начала уже отчаянно кричать и звать на помощь.
Она не могла встать сама. Ноги у нее будто отнялись по самые колени.
На крик няни наконец сбежались горничные и, подняв ее, перевели на кровать рядом с кроваткой младенца.
– Графинюшку! Графинюшку мне! – взмолилась Кондратьевна.
Побежали за Софьей Осиповной три девушки и доложили, что мамушка Кондратьевна плоха, должно, помирать собралась и зовет барыню.
Графиня тотчас явилась и прежде всего пришла в ужас, что в детской светлехонько, несмотря на строгое указание графа Феникса.
– Графинюшка, голубушка… – забормотала Кондратьевна… – Прости меня, окаянную, а я… Я, должно, ума решилась… Глянь поди на него… на… На этого, на младенчика… Глянь…
– Что такое? Что ты?..
– Поди, родная, вглядися. Хорошенько вглядися, что тебе серденько подскажет… Пойдем. И я пойду.
– Упадете, нянюшка! – заявила одна горничная.
– Ни-ни… Ноги очухались… Гляди, графинюшка. Гляди. Ну, что же? Что?..
Графиня между тем страшными глазами вглядывалась в лицо ребенка, освещенное теперь в первый раз из двух окон, за которыми сияло солнце.
– А родинку помнишь, графинюшка. Родинку?.. Говори, помнишь?
Но Софья Осиповна ничего не отвечала, она стояла мертвенно-бледная, с дрожащими посинелыми губами и вдруг сразу, без крику, без единого звука, закачалась и, взмахнув руками над головой, повалилась на руки стоящих кругом нее горничных. Едва-едва успели подхватить они бесчувственную, как труп, барыню.
Графиня, однако, тотчас же пришла в себя и, бросившись снова к постели ребенка, дико, отчаянно закричала на весь дом.
– Это не он! Это не он!..
– Подменил! – произнес кто-то роковое слово.
Софья Осиповна побежала стремглав к своему мужу, но на пороге его комнаты вдруг замерла.
– Нет. Это убьет его… – прошептала она сама себе. – Он не осилит такого… Господи! Что же это? За что наказуешь меня?
И вдруг сразу Софья Осиповна вспомнила и ответила себе мысленно по совести:
"За что? За него… За Алексея… За внука ее мужа. Вот за что!.."
Графиня упала на ближайшее кресло и глухо зарыдала, затыкая себе рот платком, чтобы эти рыданья не достигли до ушей старика мужа.
– Подменил! Подменил!
Это слово повторялось всюду всеми, и весь большой дом заходил ходуном…
Только один граф не знал ничего, а, напротив, ожидал, что возвращенного медиком сына принесут к нему повидаться.
Многие из стариков людей, дворецкий Макар Ильич, многие нахлебники и, наконец, всей дворне ненавистные Норичи – все побывали в детской, всех звала Кондратьевна.
– Идите. Глядите, родимые… – звала она. – Не наваждение ли какое? Может, нам сатана глаза отводит!
Но все единогласно заявляли, поглядев на ребенка, что, хотя "сходствие малое" и есть, "где же" и "как можно". Разве всем известный махонький графчик эдакий "из себя" был.
– Ничего у него графчикова нету в лице, акромя малого подобия в черных глазах. Да и они совсем не такие и куда чернее. Этот скорее на какого тальянца смахивает или на цыганенка.
Когда в детской никого не осталось, кроме одной Кондратьевны, продолжавшей плакать и причитать, в горницу вошел Макар Ильич и, не подходя к кроватке ребенка, проговорил:
– Скажи ты графине своей – поправить худое дело. Может, тогда Господь смилуется и твой графчик разыщется.
– Какое худое дело? – отозвалась мамушка.
– Накликали вы это. Графиня твоя себе накликала! Все в доме так сказывают теперь. Все. Накликали. Расписывали они с Норичами, как умершего якобы графчика у Эмилии Яковлевны подменили другим… Ну вот вам и взаправду такое. Их морока и всякое клевещание ныне правдой обернулось. То было злодейское клевещание, а это вот въяве – сущий подмен младенцев. Поправьте худое дело, и, может быть, Бог над вами смилуется. Да и Алексей-то Григорьевич, то есь старшенький наш графчик, ныне в Питере. Стало, и поправить скорехонько все можно.
Макар Ильич ушел к себе, а Кондратьевна, как бы хватаясь как утопающая за соломинку, пошла разыскивать свою барыню, чтоб сообщить ей рассуждение дворецкого.
Она нашла графиню уже на другой половине дома, в той желтой гостиной, где когда-то принимала она Алексея в первый раз и где он лишился чувств от нравственного удара, нанесенного ему бессердечной женщиной.
Странное дело! Только теперь, выслушав как сквозь сон слова мамушки о рассуждениях дворецкого, Софья Осиповна впервые вдруг заподозрила нечто общее или связь между ее поступком с Алексеем и поступком Калиостро с Гришей.
– Зачем они вместе, одновременно очутились в России! – подумала она.
XXIII
Первая личность, за которой поскакал посланный от графини, была, конечно, ее новая приятельница баронесса д'Имер.
Иоанна явилась тотчас же, и когда бросившаяся к ней навстречу графиня, с новым приливом отчаяния и с рыданьем, объявила ей ужасную весть, то баронесса не устояла на ногах, а затем с ней сделался на секунду как бы легкий обморок.
– Я во всем виновата. Я… Я несчастная! Я посоветовала послать за этим извергом! – заговорила она с отчаяньем и ломая красивые руки, но графине это отчаяние показалось не искренним, а деланным…
– Что же теперь… Что вы думаете. Он уморил моего Гришу и побоялся ответа! И подменил…
– Дайте прийти мне в себя… У меня голова кружится! – И баронесса д'Имер долго молчала, как бы глубоко вдумываясь в страшное событие.
– Он жив! – вдруг решительно выговорила Иоанна.
– Гриша?
– Да. Он жив. Я голову мою вам отдаю на отсечение, что он жив.
Графиня бросилась к приятельнице на шею, как если бы это было не предположенное ею, а привезенное верное известие.
– Да. Я уверена. Убеждена.
– Почему, милая, дорогая. Почему?
– Слушайте. Тут что-нибудь кроется, какая-нибудь тайна. Мы должны раскрыть эту тайну. Поймите одно, графиня, что если б ваш ребенок умер у Феникса, то он просто заявил бы вам об этом. Это не преступление. Он взял совершенно больного, почти умирающего ребенка… Что ж было бы мудреного и чем он виноват, если б ребенок не выздоровел. Ему нечего было бы бояться ответственности. Доктора, которые явной ошибкой в лечении убивают больных, и те не судятся за это. Зачем же он стал бы обманывать вас, подменив ребенка. Привез бы тело…
– Зачем? Зачем?! – воскликнула и графиня. – Ведь денег за лечение он не взял. Единственного повода обмана и подмена и того нет.
– Правда! Правда! Зачем же?
– И неужели вы думаете, что он – маг, масон, все-таки человек бывалый, хитрый сицильянец – так глуп! – продолжала Иоанна горячо. – Неужели вы думаете, что он может воображать и надеяться обмануть мать, сердце матери, если не глаза ее. Да разве можно подменить ребенка двух с лишком лет. Ведь это не новорожденный, которые все похожи друг на друга!
– Что же вы думаете, баронесса! Что вы хотите сказать? – отчаянно произнесла графиня.
– Я хочу сказать… Я утверждаю, что ваш ребенок жив, что он у этого проклятого сицильянца. Тут есть какая-то тайна… которую я разгадать не в силах. Тут кому-нибудь выгода есть, чтобы ваш сын пропал без вести. Подумайте хорошенько. Не знаете ли вы… Нет ли чего подобного. Вспомните…
Софья Осиповна залилась слезами и объяснила, что она должна передать Иоанне подробно одну историю из давней хроники их семейства. Быть может, разгадка всего и найдется сразу.
Графиня коротко, но толково рассказала приятельнице все дело подмены умершего ребенка чужим, совершенной у покойной невестки ее мужа. Отсюда произошла целая история с этим подменным ребенком, ныне взрослым человеком.
– Я все это открыла мужу. Его лишили имени и состояния и даже изгнали из России! – окончила графиня свое повествование. – И вот не он ли через Феникса мстит мне или надеется… этим путем добиться возвращенья своих прав…
– Стало быть, я не ошиблась, графиня. Тут есть тайна, есть что-то… А где проживает теперь этот господин, с которым вы имели столкновение?
– Он здесь!
– Где?! Ведь он изгнан из России, говорите вы?..
– Здесь. Здесь теперь.
– В России. Вернулся?! – воскликнула баронесса.
– Здесь, в Петербурге…
– Теперь! Здесь! В Петербурге! – повторила баронесса упавшим голосом и прибавила, как бы стараясь увериться, что не ослышалась. – Не в Германии, а в Петербурге?.. О, тогда все понятно… Это преступная и ужасная кабала. Не надо было отдавать ребенка этому негодяю сицильянцу. Они соумышленники. Но слава Богу, графиня, слава Богу! Я более чем когда-либо уверена, что ваш Гриша жив.
– А если они, Феникс и Норич, уморили моего бедного Гришу, чтоб не было у графа наследника имени и состояния, – вдруг заплакала опять графиня.
– Никогда! Это была бы глупость! – воскликнула Иоанна смеясь. – Состояние может быть завещано вам законным образом, у вас могут быть другие дети. Что ж они выигрывают? А он от смерти вашего Гриши все-таки не делается наследником, он все-таки остается господином Норичем. Нет, тут кабала, интрига… И я все узнаю. Все… Все узнаю… Дело наше не проиграно. Гриша ваш жив и будет снова у вас. До свидания. Я еду прямо к нему.
– К Фениксу?
– Да. Даю вам слово, что я переверну всю нашу планету кверху ногами, но дело это выиграю!
Целые сутки прождала Софья Осиповна свою приятельницу и за эти сутки постарела лет на десять. Седина блеснула в ее голове.
"Жив Гриша или мертвый?" – тысяча раз звучал вопрос в сердце матери.
Графине казалось даже, что если она узнает, что ребенок умер, и увидит его труп, то ей будет все-таки легче, чем эта неизвестность об его судьбе.
Разумеется, старику графу сказали, все скрыв от него, что Гриша так слаб, что его нельзя нести к отцу, нельзя тревожить из постели. Софья Осиповна, кроме того, объявила, что если кто-либо слово скажет и пустит молву о происшествии за пределы дома и двора, то будет строго наказан: крепостной – сдан в солдаты, а вольный – изгнан тотчас из дому.
Ребенок, по-видимому, в самом деле не русский, а вроде цыганенка, смуглый, черноглазый, красивый собою, был немедленно унесен, конечно, из детской и сдан на попечение одной бездетной семье нахлебников.
По странной случайности судьбы в тот же день за ночь скоропостижно умер ребенок у Норичей, счетом девятый, но как маленький и младший – любимец родителей. Все обитатели палат, да и сами Норичи увидали в этом странное знамение, перст Божий и кару Его!
Игнат Иванович и его жена, давно уже жившие как-то незадачливо во всем, теперь совсем потерялись…
– Вот он, грех-то наш, откупается, – заговорил Норич жене. – Отливаются нам слезки молодого Алексея Григорьевича, что носит силком наше прозвище вместо своего графского, отливаются волкам завсегда овечьи слезки.
А дворня, при известии об их горе, жестоко шутила над ненавистными Норичами:
– Пущай они цыганеночком и заменят покойничка своего. Так им, видно, судьба подменять…
– Перст Божий! – говорил Макар Ильич. – Накликом надысь выдумали, сказ сказывали, а ноне вот оно въяве и воочию навождилося у нас.
Наконец графиня дождалась приятельницы. Баронесса д'Имер приехала радостная… Графиня оторопела, увидя ее, и через силу спросила:
– Жив?
– Жив!.. Я не видала. Он мне не сказал прямо. Но он почти сознался во всем… Ребенок этот из какой-то бедной семьи иностранцев…
– А Гриша у него?
– У него.
– И жив? Жив?..
– Он этого мне не сказал, конечно, но я уверена. Слушайте… Мы отгадали верно. Это кабала! Виновник всего наш враг Норич. Он в уговоре с Фениксом. – И баронесса д'Имер передала графине подробно все, что она будто бы выпытала у Феникса с великим трудом. – В результате было то, что Норич через Феникса требует своих прав… титул, имя и полмиллиона, так как говорит, что у деда состояние выше миллионного.