* * *
"Я начал чувствовать, насколько постыдным было мое поведение, мое лицо заливалось краской от сознания того, какое мнение должно было обо мне сложиться".
А. Х. Бенкендорф
Прекраснейшая из виденных им женщин ушла, так ничего и не добившись. А на следующий день Бенкендорф был уже в театре на балете "Любовь Адониса, или Месть Марса" – собственного сочинения Дюпора в постановке Дидло.
В роли Адониса порхал, конечно, сам счастливец. Он всеми силами демонстрировал страсть к прекрасной Венере, которую своей смертной красотой отвлек от угрюмого воителя Марса.
Последний вечно покидал богиню ради кровавых дел, а возвратясь, вываливал к ее ногам горы черепов. В этом привлекательном персонаже Шурка узнал себя.
В то время как нежная богиня стремилась к покою и уюту, а ее верный спутник отирал слезы на прекрасном челе, Марс в образе гигантского вепря носился по лесу и изменял своей избраннице с первыми же попавшимися кабанихами. Изобразить балетными средствами эту всепобеждающую похоть было нетрудно. Словом, мстительный, грубый, необузданный бог войны был не подарок. А узнав о тайне сердца, связавшей смертного юношу и богиню, взревел, как раненый зверь.
Его месть была ужасна. Он обманом выманил Адониса на охоту, превратил в вепря и пустил по его следу свору псов. Которые и разорвали несчастного. О чем Венера узнала с искренней горечью.
Для Бенкендорфа было очень поучительно увидеть, каков он глазами соперника. Да еще и в балетном исполнении. Имелась даже сцена, где оскорбленный Марс решает показать легконогому врагу, что тот не умеет танцевать, и пускается в неистовую пляску войны.
Свежо. А главное, жизненно.
Ничего не подозревавшая мадемуазель Бургоэн, с которой полковник явился в театр, смеялась и аплодировала от души.
– Подожди меня в ложе, – сказал ей спутник. – Ты еще увидишь господина Дюпора и выразишь ему свое восхищение.
Он быстро спустился в вестибюль. Вышел из театра. Отыскал своего кучера, дал денег и велел принести из ближайшего трактира четыре штофа водки – погаже и погрязнее.
Возница справился блестяще, благо седок обещал, что сдачу тот возьмет себе за труды. Водка – одна сивуха – свалила бы с ног роту гренадер.
В перерыве перед пятым действием Бенкендорф сошел в гримерную Дюпора. Каждая собака в театре его знала и давала дорогу. Открыл и сразу же закрыл дверь, приперев ее стулом.
Плясун вздумал орать. Не тут-то было: театральный шум нельзя перекричать. Под дулом пистолета мальчик-переросток с толстым носом – а именно так Шурка воспринимал Дюпора – вынужден был выпить приношение.
Полковник строго следил за дозой. Ему вовсе не хотелось, чтобы танцовщик потерял сознание, как гости Петра Великого, осушив кубок Большого Орла. Нет, Дюпор должен был еще ходить и прыгать.
Полтора штофа – то, что надо. Язык у парня давно залип к гортани, а вот ноги кое-как двигались.
– Иди, болезный. Слышь, хлопают, тебя зовут.
Бенкендорф выпустил Дюпора из гримерки, а сам преспокойно поднялся в ложу.
– Где ты, где ты, где ты? – изнывала Бургоэн. – Чуть без тебя не начали!
– Без меня не могли, – заверил ее полковник. Его остро интересовало, что сейчас произойдет на сцене.
Надо отдать должное Дюпору. Он оказался классным танцовщиком и раненого Адониса сумел сплясать, не смотря на то что ноги выписывали крендели, а самого его заносило то в одну, то в другую кулису. Правда, вначале он как-то странно бегал от нимф Артемиды, обратившихся в гончих. И норовил напасть на них. Но потом выровнялся.
– Что это с ним? – поморщилась Тереза. – Он пьян? Не может быть! Кто набирается за четверть часа перерыва?
"Если умеючи…"
Для первых рядов состояние Дюпора не составило тайны. Но остальной театр был в восторге. И даже когда во время поклона танцовщик запнулся и чуть не упал, поддержанный партнерами, дело приписали усталости и проводили Адониса дружными аплодисментами.
Уже усадив Бургоэн в карету, полковник велел ей подождать, а сам посетил гримерку, куда его на этот раз попытались не пустить. Слишком шокировало зрелище.
Дюпор лежал кучерявой головой на туалетном столике и храпел. Но, едва вошел полковник, встрепенулся и уставился на соперника осовевшими глазами.
– Я пришел, чтобы пожать вам руку, – сказал Бенкендорф. – Это было…
– Роскошно, – едва ворочая языком, подтвердил танцовщик. – Надо будет попробовать плясать под мухой. Расковывает. Конечно, не столько. Но стопочку… – Он причмокнул толстыми губами.
– Давно вы ее любовник? – холодно спросил Александр Христофорович.
– Всегда, – выдохнул бедняга. – Как только приняли в театр. Но она, – его глаза закатились, – любит вас. Даже теперь. Эта глупая история со свадьбой… Ей хотелось вас подначить, – он пьяно всхлипнул. – На самом деле…
Бенкендорф покачал головой.
– Не обольщайтесь. Ни меня. Ни вас. Никого другого. Она не может себе этого позволить.
– Она великая актриса! – встрепенулся Дюпор.
– За это выпьем.
Полковник ушел, забрав два непочатых штофа водки.
– От тебя мерзко пахнут! – воскликнула Бургоэн в карете. – От усов. Это не вино!
"Во всяком случае, не шампанское".
Остаток вечера он провел один, запершись в своей комнате и набираясь без закуски. Чем больше он пил, тем больше трезвел, и, наконец, мир представился ему таким ясным, таким обездвиженным, как стекло. Или студень. Можно было резать ножом и есть. Но нельзя дышать. Это была последняя мысль, которую запомнил Александр Христофорович, когда откинулся на диван.
* * *
"Чугуевский полк не пользовался хорошей репутацией, но на этот раз он превосходно вел себя, имея во главе полковника Бенкендорфа, который доказал, что и волонтеры могут быть на что-то годны. Движение чугуевцев, хорошо направленное, а главное, вовремя проведенное, много помогло делу".
А. Ланжерон.
22 июня 1811 года. Бессарабия.
Ветер шевелил гривы лошадей, перекидывая клочки волос то налево, то направо от шеи.
Наконец-то Бенкендорф был верхом. Когда с полгода нет иных радостей, и эта веселит душу. Русские войска собрались у Рущука, обращенного в опорный пункт, и ждали армию великого визиря.
Александру Христофоровичу пришлось топать сюда пешком вместе со Староингерманландским полком аж из крепости Ловча. Сначала хотели наступать и далеко выбросили пехоту с егерями. Еще дальше конницу. Но у нового командующего – веселого, круглого, хитрого, как турок, – верлеоки Кутузова имелся свой план. И, согласно ему, все силы стянули обратно к Рущуку, подманивая Ахмет-пашу с семьюдесятью тысячами османского войска.
Там, где визирское знамя – конский хвост с золотыми нитями, – не может быть поражения. Ахмет-паша храбр и искусен, он отбивал атаки у Браилова и сберег крепость. На нем благословение Аллаха. Ему одному – доверие султана.
А эти голодные, измученные лихорадкой люди – их всего сорок шесть тысяч – падут на землю от одного колыхания османских знамен. Зачем они здесь? Как пришли сюда?
Это был вопрос. Бенкендорф, например, вел свой полк по чужой, враждебной земле без карт, артиллерии и разведки. Ни одного верхового. Даже офицеры пешком. Как провел? Бог хранил. Но сколько закопал по дороге? Только Бог и знает.
Пришли. Встали. Кутузов вел одному ему ведомую игру с визирем. Своим казался робок, нерешителен. По всем войскам предписал "скромное поведение" с турками.
Не таскать кур, не щипать девок?
Особенно негодовали казаки. Но они же отчего-то особенно боялись одноглазого – себе на уме. Одно око смотрит на здешний мир, другое видит иной. Держись подальше от этого черта!
Воронцов, случившийся с Шуркой тут же – а куда ему деваться, войной за Дунаем накрыло всех, – рассказывал, будто старик тонок умом так же, как жирен телом. Циничен до крайности. И уверен в своей звезде. Еще при матушке Екатерине, в бытность дипломатом в Царьграде, желая повидать султаншу в серале, не задумываясь, объявил: "Я евнух русской императрицы". И прошел, куда надо. Толстяку все поверили. А потом, когда посольство ехало подписывать тот давний мир, двигались по Молдавии медленно-медленно, куриным шагом, потому что Кутузов пустил вперед картографов. Каждая верста пути до султанской столицы легла на бумагу: нам здесь еще воевать…
Пока в армии судачили, как неспор и ненахрапист командующий, тот писал старому знакомцу Ахмет-паше дружеские письма: мол, не пора ли думать о мире? Мол, я болен и устал, а войска измучены лихорадкой. Будто у вас не так?
Не так.
Все знали: русские воюют ради мира. Не ради земель. Все, что взяли в прошлых кампаниях, готовы отдать. Лишь бы развязать себе руки. Бонапарт у ворот.
Выходило, туркам не надо мириться. Чуть-чуть потянуть, и тогда уже с двух концов. Кто первый заговорит про мир, тот слаб. Дави его! Семьдесят тысяч против сорока шести. Свежие силы против потрепанных. Соблазн был велик.
И умный Ахмет-паша, Ахмет – защитник Браилова, познавший вкус вражеской крови, – поддался на уговоры. Пошел вперед.
Тут по войскам отдали команду – готовиться.
Бенкендорфу везло. Он любил рейды. И весь июнь ему поручали с сотней улан и сотней же казаков крутиться у местечка Писанцы – чего только ребята не говорили насчет этого названия, чего только не выделывали с седла, высматривая движение неприятеля.
Двадцатого июня Александр Христофорович принял команду над передовыми постами армии. И тут повалило. Перед зорей ловкие делибаши в красных куртках ворвались в первую казачью цепь. Пошла писать губерния. Лязг сабель. Редкие выстрелы.
Шурка спал. Он всегда хорошо, без нервов, спал перед боем. Кто бы мог подумать: такой дерганый, впечатлительный малый, но близость опасности его успокаивала, точно возвращала к нормальному состоянию.
Итак, спал. Вскочил. Приказал уланам Чугуевского полка: в седла! За рассветным туманом трудно было рассмотреть происходящее.
– Кричите "ура!" со всей мочи!
Делибаши, выскочившие только на пробу, испугались, решив, что за дымкой вся армия. Бросили трепать казаков. Те не удержали коней и врезались в расположение спящих войск с воплем: "Турки! Турки!"
Поднялся переполох, быстро затушенный офицерами. Полки начали строиться, благо и ночевали в амуниции, на тех местах, которые предстояло занять с зорей.
Словом, побудка.
Чугуевцам, которых до этого не пойми за что считали позором молдавской армии – там отступили, там потеряли флаг, там затоптали в спешке офицера, – выпала первая кровь и первая слава. Приободрились.
Отчего-то с Бенкендорфом, давно известным дерзостью рейдов, за них были спокойны. Воронцов потом смеялся: не полки плохи, командиры – козлы!
Между тем солнце разогнало туман, и русский авангард увидел густую толпу турецкой конницы. Если бы встретить ее предстояло по всему фронту – дело сносное. Османы на легконогих лошадях не имели кирасир или драгун. Не могли таранным ударом пробить бреши в пехотных рядах, ощетинившихся штыками.
Но горе-то в том, что волна покатила на передовые части Бенкендорфа, который никак не ожидал такого подарка для своих улан. К чугуевцам неволей прибилась часть ольвиопольских гусар – остальные были просто сметены. И Шурка вместо обороны развернул их в атаку.
Сшибка, так сшибка. Помирать? Все там будем.
Он несся, вытянув вперед саблю, развернув ее для первой, доброй отмашки, – и жизнь на мгновение показалась такой легкой, простой и хорошей. Такой правильной и быстрой, словно все время сужалась к этой секунде, веером расходясь за спиной, захватывая людей, страны, встречи, книги, любовь, вражду… Вся она смыкалась на стальной глади выставленного клинка. Железо резало воздух, скользящий дальше по голой руке.
Шурка не терпел в бою перчаток. Смерть надо трогать голыми руками, босой кожей. Она ведь баба и тоже хочет любви. Она ведь выбирает лучших!
Странно, что так долго не выбирала его. Щадила? Хотела еще и еще раз? Искала удовольствия? Полковник всегда знал, как его доставить. И получить.
Клинок врубился в гущу турецких передовых. Замелькали их сабли. Кривые, изогнутые, чуть не как бумеранги дикарей. Сколько золота! Сколько камней! Какие красивые люди! В шелку и парче. Почему без нагрудников? Хотя бы кожаных.
Его сабля – очень уж прямая, почти палаш – изменила направление удара. Вправо – влево. Сверху – вниз. Колем – рубим. И вместе с ней изменялся поток жизни. Из-за спины он перемещался то вперед, то в сторону, но уже никогда назад. Бенкендорф прорубал себе дорогу, а его сабля вращала целую воронку будущего, раздвигая границы, которые вот-вот могли схлопнуться. Веер из людей и событий оказался впереди. Нечто больше и сильнее него самого сидело за спиной, поддерживая локоть, отводило удары и горячо шептало на ухо: не сегодня, не сегодня.
Вдруг конница врага стала откатываться, прогнулась по дуге, и в образовавшийся разрыв хлынули русские драгуны. Это на помощь чугуевцам наконец подоспели кавалеристы генерала Воинова.
Только семьдесят человек сдалось в плен. Вернее, удалось отбить у озверевших ольвиопольских гусар, мстивших за свой полк. Турки плакали и скрежетали зубами, держась за подпруги коней, и только так могли передвигаться, прыгая на раненых ногах.
Все были детьми из знатных семей, о чем свидетельствовали роскошная одежда и дорогая сбруя. Все мечтали показать себя в деле, привезти домой головы гяуров, а содранную кожу пустить на чепраки.
Шурка отыскал одну лошадь поизящнее, в золоченых ремнях с бирюзовыми бляшками. И подвел к ней жеребца Луи. Турки воевали на кобылах – те смирнее в деле.
– Твоя. Заслужил. – Полковник поймал ее повод, намотал на руку и повел в расположение своих войск.
Белый липициан, как собака, трусил сзади. Он давно бросил шкодливые привычки, позволял хозяину вытворять на своей спине почти цирковые номера. Жрал, что дают. Даже траву из-под ног. И умел вылизывать языком раны.
Если ночью не протрубят атаки, хозяин намеревался спарить его с турецкой барышней. И тем заплатить за службу. А завтра… Черт ли знает, что будет завтра?
Турки пропустили сутки. Это не сулило добра. Перегруппировка. Подтянутые резервы. Ободрение упавших духом.
Наши, напротив, перетерпели раж атаки. Перестроение в шахматном порядке. Выкатывание пушек вперед. Увод конницы в третью линию. Это все для командиров. Солдаты же чем дольше ждут, тем больше боятся.
Даже долгая канонада перед боем не вселила в них уверенности. Тем более что несколько старых единорогов разорвало при стрельбе, положив вокруг них артиллерийскую прислугу.
А потом Ахмет-паша велел выдвигаться коннице, неспешно разворачиваясь по всему фронту. Ехали офицеры на дорогих конях. Сверкала сбруя. Колыхались разноцветные знамена. Перед строем кувыркались на послушных лошадях ловкачи-джигиты, демонстрируя редкое умение и веселя своих.
Это зрелище, рассчитанное на сиволапых пехотинцев, не могло произвести впечатления на регулярную конницу. Дикари, ей-богу! Но казаки заметно волновались. А пехотные солдаты, знавшие, что все их упование на Бога да на штыки, только переминались с ноги на ногу.
Чем медленнее Ахмет-паша развертывал на их глазах пеструю змею турецкой конницы, тем ненадежнее казалась собственная защита. Русские чувствовали себя как в театре, завороженные зрелищем.
И в этот момент из-за спин спокойно надвигавшихся турок вылетела на всем скаку анатолийская конница – второй кавалерийский резерв, подарок визиря самонадеянным гяурам.
Десять тысяч анатолийцев – самых диких и упрямых среди османов – под командой Бошняк-аги, бывшего коменданта Рущука, горевшего жаждой мести, помчались в обход русских позиций.
Бошняк прекрасно знал окрестности и провел своих всадников в левый фланг врага, почти не потревожив пехотные каре. Те огрызались отчаянным огнем. Но их даже не замечали. Главная цель была за спинами пехотинцев и егерей. Смяв конницу, удалось бы отрезать армию от крепости. И тогда… Тогда взятая в клещи пехота рано или поздно расстреляет запас патронов, устанет отбиваться штыками и положит ружья на землю.
Что будет потом? Аллах велик! Османы пленных не берут. Разве сразу много и на продажу в Египет. Обычно этим промышляли татары. Но сейчас их нет. Русские сами забрали Крым и тем обрекли себя на немилость победителей.
Часть анатолийцев отделилась, чтобы разбить обоз, стоявший в виду крепости. Там порох, там пули, маркитанты, водка, сухари. Без каши русские еще стоят. Но без горячительного они и лежать не смогут. Янычары курили гашиш. Эти выпивали по три стопки и готовы были взять любой бастион. Так вот, не будет же у вас отравы. Станете как ягнята под рукой мясника.
Обозы были окружены. Началось избиение маркитантов. Тем временем основная лавина конницы врезалась в казачье прикрытие. Пронизала его, словно ножом, и разметала драгунские и гусарские полки.
Бошняк-ага пылал, как факел на ветру. Казалось, от его лица летели искры. От сабли точно! Уже турецкие лошади плясали вокруг орудий. Уже пехотинцы бросали ружья и в панике выскакивали из рядов товарищей, тут же падая на землю под чужими саблями. Уже… уже…
Шурка покусывал верхнюю губу. Усы кололи язык. Почему не дают приказ? Зачем держат? Сейчас эта лавина накроет нас! Где вообще командир? У него голова в заднице?
Он сам командовал только батальоном – пятью эскадронами чугуевцев. Но, если поскачут они, следом устремятся остальные.
Бенкендорф поднял саблю. Ах, как неохота без приказа! И он не осмелился бы, если б не рейды, не партии, не поиски – не казацкое шалое счастье. Сам себе командир. И сам за себя в ответе.
Уже скомандовав: "Вперед! Марш! Марш!" – полковник увидел два Воронцовских пехотных каре, о которые, как волны, дробились вражеские всадники. А пехотинцы стояли и падали, выставив штыки, и продолжая сжимать их даже мертвыми руками.
"Мы будем жить долго и счастливо!"
Эскадроны Бенкендорфа, игнорируя сумятицу из своих и чужих, совершили почти экзерциционный "заезд влево". Хорошо иметь дело с регулярными! Их учат на маневрах. Они оставляют разум в покое и просто слушают команды. Грохот, дым, турки, гусары, казаки – все обтекло их как вода.
А дальше Александр Христофорович ударил во фланг прорвавшихся анатолийцев. Как он и рассчитывал, к его батальону пристроились отбившиеся от своих полков верховые. Ноев ковчег – всякой твари по паре. За уланами развернулся целый кавалерийский хвост. Удар был такой силы, что конница Бошняка не выдержала. Разом смешалась и начала откатываться, бросая чужие пушки, искореженные повозки обоза, мертвую обслугу.
Турки были опрокинуты. Движение чугуевских улан знаменовало общий натиск кавалерии. Затем ударили егеря. Оживилась артиллерия. Еще четверть часа, и неприятель бежал. Хуже – он попал в капкан, накрытый пушечной пальбой. А те храбрецы, что прорвались к укреплениям Рущука, очутились под метким ружейным огнем со стен. Лишь немногие анатолийцы сумели выскользнуть и ускакать далеко на юг.
– Сынок! – Кутузов обнимал его перед полком. – Минута решает дело! Твоя минута.
Воронцов приметно хромал. Не рана – легкая контузия в ногу. Но был весел и почитал друга спасителем.
– Я даже помолиться успел, между делом. Думал, аминь.
Бенкендорф поддерживал его одной рукой и был в смущенном восхищении от самого себя.
– Как думаешь, дадут мне Георгия?