– Начнем обсуждение вопроса, поднятого Марком Порцием Катоном. До заката у нас есть время. Слово имеет Сципион Назика.
Все повернули к Назике головы, предвкушая словесную битву. Она началась четверть века назад, когда был жив победитель Ганнибала Сципион Африканский. Назика, тогда ставший зятем великого полководца, пытался защищать его от нападок Катона.
– Сколько раз я тебя слушаю, – произнес Назика с места, – столько же и удивляюсь. Мы были еще молодыми людьми, когда ты ратовал за возвращение к древней бережливости, обрушивал громы и молнии на головы тех, кто читал греческие книги и находил в них какой-то толк. Ушли к манам многие из тех, чьи невинные увлечения ты обсуждал, называя их пороками. А роскошь все растет. Все больше и больше молодых людей обращается к греческой мудрости. Как ты это объяснишь, Катон? – Назика повернулся к Катону, как бы ожидая ответа. И, не получив его, продолжал: – Откуда к нам пришло это бедствие? Почему о нем не слышали наши предки, создавшие Римское государство? Они, одолевая в битвах соседей, таких же пастухов и земледельцев, проносили во время триумфов добычу, которая теперь нам кажется жалкой. Мы же захватываем столько золота и драгоценностей, что для их демонстрации не хватает целого дня. Удивительно ли, что кое-что из добычи оседает в наших домах и оказывается на шеях наших жен и дочерей? Тебя, Катон, пугает также вес серебряных блюд. Но не отлиты ли они из серебра испанских рудников, об устройстве которых ты проявил такую заботу? Ты, Катон, – продолжал Назика, – советуешь избавиться от золота и серебра и купить землю. Допустим, мы последуем твоему совету. Но кто же станет продавать землю? Очевидно, разорившийся плебей?
Послышались выкрики, одобрительные и негодующие. Консул поднял руку, успокаивая разгоравшиеся страсти.
– Столь же неразумен и другой твой совет, Катон. Мы не прячем своих жен и дочерей в гинекеях, как греки. Вспомни, Катон! Наши матери отказались от драгоценностей, чтобы снарядить легионы против Ганнибала. Зачем же лишать их дочерей возможности украшать себя на радость мужьям?
Оратор перевел дыхание.
– Тебя, Катон, пугают греки. Нет, не рабы греческого происхождения. Благодаря нашим победам число их недавно возросло на сто пятьдесят тысяч. Тебе не дают покоя греческие поэты и философы, которые не могут нам угрожать, ибо давно уже умерли. Ты советуешь не читать греческих книг. Но откуда тебе известно изречение Менандра, имени которого ты якобы не расслышал? Зачем ты воспользовался образом троянского коня? Выходит, что сам-то ты читаешь греков?
Раздались смешки.
– Не читаю, а проглядываю! – крикнул с места Катон.
– Я помню, – продолжал оратор, – как ты, Катон, обличал сенатора Фульвия Нобилиора за то, что он возил с собой поэта Энния, но ты его сам привел в Рим из Сардинии как раба. Все, что тебе внушает страх, появилось в результате войн, а ты, Катон, первым ратуешь за них. Теперь я хочу сказать в защиту Авла Постумия. Ответь мне, Катон, писал ли кто-либо из римлян историю, – ты умышленно избегаешь этого греческого слова, – на нашем языке? Может быть, я запамятовал, назови мне хотя бы одну историю, написанную по-латыни. Насколько мне помнится, прославленный Фабий Пиктор, громивший пунов на полях сражений мечом, а на страницах своей "Летописи" – каламосом, пользовался греческим языком. Если же настало время писать о деяниях римского народа на латыни, подай пример, Катон! Посмотрим, что у тебя получится!
– И напишу! – выкрикнул Катон, – вот увидишь, напишу!
"Око сената"
Эту трирему с удлиненным корпусом и деревянной фигурой Виктории на носу, с нарисованным на смоленом борту желтым, как у ястреба, глазом, в последние годы можно было увидеть едва ли не во всех гаванях Внутреннего моря. И хотя никому не было известно название римского посольского судна, всюду его называли "Око сената". Благодаря этому кораблю сенат знал все, что происходило за сотни миль от Рима, оставаясь на Форуме, он вникал в подробности дворцовых переворотов и заговоров, свергал царей и ставил на их место новых, объявлял войны, превращал далекие царства в свои провинции.
Посол сената Сульпиций Гал, закрывшись ладонью от солнца, вглядывался с борта триремы в приближающийся берег.
– Смотри! – показал он своему коллеге Октавию. – Как мягко переходит изумруд виноградника в темную зелень кедрового леса. Нет, обрати внимание, сколь прелестен этот причудливый узор речек, впадающих в Оронт.
Октавий угрюмо разглядывал палубу у себя под ногами.
– Право же, нет побережья прекраснее, – продолжал Сульпиций. – С ним может сравниться лишь наша Кампания.
– Пропади оно пропадом вместе со своей красотой, – отозвался Октавий.
– Зачем так мрачно? Лучше, что ли, в курии сидеть, света не видя… Что тебя пугает?
– Опять сон. И снова эти слоны. И если бы они тихо стояли. Но ведь они гнались за мной и почти настигли. Слушай, зачем убивать слонов? Ведь можно продать, наконец, отпустить?
– Странный ты человек! Ведь в решении сената ясно сказано "перерезать жилы". Ну, допустим, мы разрешим сирийцам продать слонов. Кто осмелится их купить? Ведь для того чтобы владеть боевыми слонами, опять-таки разрешение сената требуется. Ты говоришь, отпустить. Но обученный слон привыкает к человеку, как собака. Попробовал бы ты своего Молоса отпустить…
– Мой Молос!
Лицо Октавия помолодело. Морщины разгладились.
– Знал бы ты, что это за собака! Он моим детям как нянька, а на охоте – зверь! От него не уйдешь! А глаза человеческие, все понимает.
Беспорядочный плеск, скрип уключин. Звон ножных цепей. Свист канатов. Хлопанье паруса. Привычные звуки, предвещающие высадку.
Сульпиций поправил тогу и двинулся к сходням. Октавий, несколько помедлив, последовал за ним.
Обычно, высаживаясь на берег, послы направлялись к зданию, где находились городские власти и сообщали о цели своей миссии. Но на этот раз они должны были просить, чтобы их сопровождали в Антиохию, столицу державы Селевкидов.
Решительная походка, необычная одежда привлекали внимание прохожих, которые смотрели на послов, о чем-то переговариваясь.
Благодушное настроение не покидало Сульпиция:
– Вот мы и в Сирии, – сказал он, не замедляя шага. – Селевк Никатор, основав этот город, дал ему имя своей матери Лаодики. Столицу же нарек именем своего отца Антиоха. Третьему городу присвоил имя жены Апамы, а свое имя оставил городу, называвшемуся ранее Гидатос Потомой. Четыре дочери Сирии: Антиохия славится роскошью и многолюдием, Селевкия – неприступностью, Апамея – воинственностью, Лаодикея – изобилием. Нет вина лучше лаодикейского.
– Смотри, кто там стоит на ступенях дома и машет нам рукой?
– Да ведь это царедворец Лисий! – воскликнул Октавий. – Как он тут оказался? Нам теперь и в Антиохию не надо.
Лицо Лисия сияло, как только что отлитый денарий.
– Боги мои! – выговорил он. – Какая неожиданность! Случайно заехал в Лаодикею, и вдруг вижу своих благодетелей. Вот обрадуется юный царь, когда узнает, каких гостей я привез.
– Мы можем здесь все дела решить, – сказал Сульпиций. – У нас есть поручение, вернее приказ.
– Любой приказ будет принят к сердцу и выполнен! – ответил сириец, склонив голову.
– Речь идет об уничтожении кораблей и боевых слонов.
Сириец побледнел. Лоб его покрылся испариной.
– Но без решения царя… Как я могу, – пробормотал он.
– Царю девять лет, – сказал Сульпиций. – Если ты за него правишь, то и решай за него.
– У нас враги, – лепетал Лисий. – Опять восстал Иерусалим. Без слонов и кораблей нам не справиться…
– Все это ваши дела! – оборвал Сульпиций. – Нам же приказано добиться точного выполнения условий мира с Антиохом Великим. Разрешено держать десять трирем, ты же построил корабли с пятью палубами… Боевых слонов иметь не положено. Мы должны убедиться в уничтожении пятипалубников и боевых слонов.
– Но слоны в Апамее, – сказал Лисий.
– Знаю! – бросил Сульпиций, – Мы начнем с кораблей, и кончим, с твоего разрешения, слонами.
– Я схожу за воинами, – проговорил Лисий, опуская голову, – видят боги, я сделал все, чтобы защитить царскую честь.
– Как ты его прижал! – восхищенно воскликнул Октавий, когда сириец удалился. – Мне казалось, он будет дольше сопротивляться.
– Да! Он из тех, о ком говорят: медлителен на ноги, скор на язык. Но запомнил урок, который дали мы его Антиоху.
– О каком Антиохе ты говоришь?
– Об отце мальчика, который ныне правит. Он осадил Александрию египетскую, и сенат принял решение, чтобы царь вернулся в Сирию.
– Да, да! – перебил Октавий. – Я сам за решение голосовал. И, помнится, Антиох выполнил волю сената.
– Выполнил, – согласился Сульпиций. – Но как? Я тогда был младшим послом при Попилии Ленате. Пришли мы в царский лагерь. Жарища. Слепни над головой вьются. Я сорвал прутик, чтобы их отгонять. Антиох выходит из царского шатра и с нами стоит. Попилии Ленат изложил решение сената. Антиох сказал: "Надо подумать!" – и направился к шатру. Тут-то Ленат выхватил у меня прутик и обвел вокруг царя круг. "Думай, – приказал он, – не выходя за черту!"
– Ну и Ленат! – расхохотался Октавий.
Показался Лисий в сопровождении воинов. Октавий насчитал пятнадцать человек.
– Боевые суда в восточной гавани, – сказал Лисий, не поднимая глаз. – Мы готовы.
– Знаю! – бросил Сульпиций. – Но два пятипалубника ты спрятал в бухточке, что в трех милях от города. Прикажи их привести. Сегодня мы покончим с кораблями, а завтра – со слонами.
* * *
Над восточной гаванью Лаодикеи полыхало гигантское зарево. По палубам прыгали языки пламени, обнимая деревянные украшения на носах обреченных кораблей. Как пираты в красных туниках, они ползли вверх. И вот уже они скользят по парусам, распространяя удушливый чад. Словно стрелы, с треском вылетают искры и гаснут в розовой воде.
Октавий оглянулся. Толпа безучастно наблюдала за исполнением сенатского приговора. Горели корабли, построенные на деньги лаодикийцев и их руками, а они безмолвствовали. "А если бы по приказу чужеземного царя уничтожались римские суда? – подумал он. – Молчала бы римская чернь? Нет, едва ли. Но тут – Азия, веками приученная к повиновению. Страна льстивых улыбок и низких поклонов".
Сур Младший
Улочка вела вниз, петляя по склону холма, так что площадка с загонами для слонов, огороженная каменной стеной, занимала место сцены, а часть города над нею казалась амфитеатром.
Сходство это было тем более разительным, что склоны холма заполнились толпой. Снизу уже не было видно улочки, а только тысячи голов и тел, от загонов до верха, откуда начинался спуск в низину.
Октавий поправил на себе черный гиматий. Его пришлось одеть поверх туники (ведь, как ему объяснили, к боевым слонам нельзя приближаться в белом, как к быкам в красном) и перевел взгляд на начальника стражи.
Смуглый лоб сирийца был покрыт крупными каплями пота, хотя было ветрено и нежарко.
– Выводи, – распорядился Октавий.
– Может быть, отложить, – проговорил сириец дрожащим голосом. – Смотри, сколько людей… Вся Апамея…
Обернувшись, Октавий еще раз оглядел молчаливую толпу. "В Лаодикее зевак было больше! – успокаивал он себя. – Они мирно наблюдали и молча разошлись".
– Выполняй положенное! – отчеканил посол.
Воины вывели из загона серую громадину. Слон шел, миролюбиво размахивая хоботом. Ему ничего не стоило броситься на кучку людей. Но, кажется, и он, как Октавий, не ощущал смертельной опасности и спокойно дал привязать себя к четырем косо врытым в землю столбам. Так много раз люди уже испытывали его послушание!
В толпе между тем нарастало волнение, из гула голосов выделялись возгласы: "Сур! Сур!"
Даже не знавший арамейского, Октавий смутно почувствовал значение этого слова, звучавшего, как призыв, все настойчивей и настойчивей.
– Слона зовут Суром? – спросил он.
– Суром, или Сирийцем, – глухо проговорил начальник стражи.
Октавий вспомнил, что то же имя носил последний слон Ганнибала, на которого он перебрался, когда под ним пал конь. "Значит, – подумал Октавий, – тот слон был тоже из Сирии".
– Приступай! – приказал Октавий.
К слону приставили лесенку. Один из воинов обнажил меч, но не успел он влезть на первую ступеньку, как кто-то со стены прыгнул Октавию на спину, опрокинул его и стал душить. Это послужило сигналом. Толпа ринулась вниз, и будь здесь тысяча воинов, а не пятнадцать, ее не смогли бы остановить.
Пока одни плясали на теле Октавия, другие развязывали слона и выводили его за ворота. Это зрелище запечатлелось в памяти апамейцев на долгие годы. Сур Младший поднимался вверх по улочке в окружении ликующей толпы, и все, кто встречался на пути, падали на колени и, обливаясь слезами, восхваляли богов, сохранивших жизнь любимцу и гордости Сирии.
Приученный пробиваться сквозь тучи стрел и дротиков, слон был напуган дождем цветов, сыпавшихся на него сверху. Возбужденный, он поднял хобот и протрубил громко и призывно.
Альба Фуцинская
Это был первый город Италии, который Полибий посетил в самом начале своего путешествия. Холм, опоясанный кирпичной стеной. Улицы, заросшие травой. Бродячие собаки. Запах запустения и одиночества.
Дом изгнанника показал за асс босоногий мальчишка. Со скрипом открылась дверь, и вот уже Полибий в объятьях друга.
– Я ждал письма. Но мог ли я думать, что увижу тебя живого, – проговорил Телекл и закашлялся.
С первого взгляда Полибию стало ясно, что Телекл тяжело болен. Померкли глаза. На щеках – лихорадочный румянец.
– Все произошло так неожиданно, – сказал Полибий, опуская взгляд. – Мне разрешили передвигаться в пределах Италии, и я первым делом к тебе. Видишь ли, некоторым влиятельным сенаторам вздумалось поручить мне написание истории. Я боюсь…
– Не сомневайся! – перебил Телекл. – Ведь ты прирожденный стратег.
– Но не историк, – возразил Полибий.
– Это одно и то же, – продолжал Телекл. – Историю должен писать тот, кто в состоянии сам оценить планы воюющих сторон и обстановку. Меня всегда восхищал твой удивительный дар. Но скажи, нет ли вестей из нашей Ахайи?
– Я слышал, что вскоре прибудет новое посольство. На этот раз можно рассчитывать на успех.
– А что изменилось со времени первого посольства? – спросил Телекл.
Полибий положил ладонь на плечо друга.
– Внешне ничего. Но в сенате обострилась борьба между враждующими семействами и честолюбивыми политиками. За то, чтобы удерживать нас в Италии, стоит Катон и все, кого в Риме называют "новыми людьми". Против Катона выступают Сципион Назика, Сульпиций Гал, Семпроний Гракх, хотя и между ними имеются некоторые расхождения. Лавируя между этими силами, мы можем вывести наш челн в Ахейское море.
– А я ни во что не верю, – грустно произнес Телекл. – Отсюда еще никто не уходил. Незадолго до меня здесь умер несчастливый соперник Масиниссы Сифакс. При мне от той же болезни скоропостижно скончались Филипп, Эвагор и Персей. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Но я слышал, что Персей уморил себя голодом, – возразил Полибий.
– Голодом! – возмущенно повторил Телекл. – Взглянул бы ты на центуриона, которому доверили охранять македонского царя, и все бы понял. Стоило Персею заснуть хотя бы на миг, они его будили. Они замучили Персея, а потом, напившись, этим хвастались.
– А старший, Александр? Ты мне о нем писал.
– Старший жив.
Они прошли через калитку во внутренний дворик, и сразу Полибий увидел склоненную мальчишескую фигурку.
Услышав шаги, мальчик вздрогнул, машинально закрыл руками лежавшую на коленях деревянную доску.
– Не бойся, Александр, – успокоил Телекл мальчика. – Это не ромей, это мой друг Полибий. Ты можешь доверять ему так же, как мне.
Мальчик внимательно посмотрел на Полибия и протянул ему доску с резьбой. И тот невольно залюбовался обнаженной девушкой, прикованной цепями к скале. У скалы – поверженное чудовище со змеиной головой. Юный воин наступил на него, чтобы дотянуться до оков на ногах пленницы. На голове его македонский шлем с вырезом для ушей, рядом, на земле – македонский щит. Это не герой аргосских сказаний Персей, рожденный от золотого дождя Зевса, а македонец Персей, отец юного художника, побежденный и замученный ромеями.
– Это прекрасно! – воскликнул Полибий, обнимая мальчика. – Прекрасно, Александр, сын Персея. Я счастлив, что побывал в Альбе Фуцинской и увидел твое искусство.
Полибий и Телекл вышли и долго молчали.
– Подумай, Телекл, – проговорил наконец Полибий взволнованно. – Мальчик, почти ребенок, постиг тайну поэзии. Помнишь предания нашей родины? Во всем – в камне, в дереве, в водном потоке своя нимфа, дриада.
– Душа природы! – подхватил Телекл. – Древесная душа, открывающаяся поэтам и художникам. Наша родина унижена. Кто – раб, кто – изгнанник! Но сейчас мне кажется, что наши страдания не напрасны. Надежду вселяют и работа Александра, и твоя история. Я рад, что ты собираешься ее писать.
– Готовлюсь к этому, – поправил Полибий.
– Завидую моему Критолаю, – продолжал Телекл грустно и проникновенно. – Он прочтет твой великий труд и…
Телекл схватился за грудь, вздымавшуюся, как кузнечные меха.
– Вот так-то, Полибий, – сказал он, пытаясь унять хриплое и порывистое дыхание. – Мой Критолай – ровесник царевича Александра и, как он, останется сиротой. Когда вернешься, замени ему меня.
– Перестань говорить глупости. Ты сам увидишь своего сына. И чтобы это случилось, я должен уехать. В моем труде заинтересованы Сципионы. Вот что! На летние месяцы я пришлю тебе Исомаха. Это прекрасный человек! И тоже все время думает о сыне. Но его мальчика продали в рабство.
Телекл вздрогнул.
– Я не могу этого слышать! Несчастный отец!