- Зачем? - пожал плечами Юлиус. - Лучше здесь посидеть, и музыки отсюда не слышно.
- Хорошо, - промолвил Самуил, - тем более что я не прочь на минуту-другую остаться с тобой наедине. Мне тебя надо побранить по поводу Олимпии.
- Прошу тебя, не надо. Ненавижу препирательства, любой спор меня утомляет.
- Тем хуже для тебя, - возразил Самуил. - Не надо было ввязываться в отношения, которых ты не хотел продлевать и сохранять. Ты и меня в них впутал; я был в авангарде твоего наступления, предшествовал тебе, возвещал твое приближение, а теперь ты меня покидаешь и отступаешь с полдороги. Как ты полагаешь, что теперь синьора Олимпия может подумать обо мне? Что за роль ты меня заставил играть? По крайней мере изволь объяснить мне твои резоны. Что она тебе сделала? Она была тебе так по сердцу, какого же дьявола ты во мгновение ока взял и разочаровался? Она не стала менее красивой, чем была месяц назад. Лицо у нее все то же, тогда почему твои глаза не остались прежними?
- Откуда мне знать? - досадливо отозвался Юлиус. - Я любил ее, но больше не люблю, вот и вся правда. Что до причин, то спроси о них у той таинственной силы, которая велит растениям цвести и увядать. Нет сомнения, что к этой женщине я питал особенное чувство, ведь она мне напомнила Христиану. Ты говоришь, она осталась прежней? Нет, она уж не та. Я любил ее, пока она для меня оставалась тем, чем была в первый миг встречи: таинственным существом, образом из прошлого, воплощенным воспоминанием. Но когда я стал видеться с ней каждый день, она превратилась в женщину. Живую женщину. Особое, отдельное существо, уже не просто отражение, портрет другой. Я продолжал бы боготворить ее, возможно, я бы и женился на ней, если бы она продолжала быть такой, какой я желал ее видеть. Но для этого нужно было, чтобы она всегда походила на умершую, оставалась неподвижной, осязаемой тенью, которую я мог бы созерцать и которая не менялась бы. Увы! Она живет, она говорит, больше того, еще и поет! Ох, Самуил, дорогой мой, можешь говорить, что я мечтатель, что я болен, безумен, но это изумительное пение, божественное пение, которое вас всех так пронимает, меня выводит из себя, как самая отвратительная фальшь: для меня этот голос, такой чистый, звучит нестерпимым, терзающим слух грубым диссонансом! Олимпия ничем, кроме черт лица, не похожа на смиренную, кроткую Христиану. Это гордая, своевольная актриса с сильным характером. Однажды, поддавшись очарованию иллюзии, почти веря, что вижу перед собой Христиану, я сказал, что хотел бы сделать ее своей женой. И представь себе, она в ответ спросила, буду ли я настаивать, чтобы она отказалась от театра! Каково? А поскольку я, опечаленный подобным вопросом, даже не стал отвечать, она, вообрази, сказала мне, что, по крайней мере в ближайшие несколько лет, подобная жертва выше ее сил. И тут вдруг я в образе дочери пастора увидел дочь цыгана.
- Таким образом, - подытожил Самуил, - твой главный упрек ей состоит в том, что она живая?
- Да, - отвечал Юлиус. - Я люблю только ту, мертвую.
- Ты зол на нее, что она живая? - настойчиво повторил Самуил. - Обижен на статую за то, что в ней есть душа? А что если эта душа, за которую ты готов ее упрекать, полна тобой? Что, если одним тобой она и жива?
- Что ты хочешь сказать? - спросил Юлиус.
- Я хочу сказать, что она любит тебя!
- Любит? Меня?
- Да, и ревнует к принцессе! - продолжал Самуил, нанося решающий удар и зорко следя за впечатлением, произведенным на Юлиуса подобным откровением. - Ну что? Тебя это вовсе не трогает?
- Меня это ужасает, - заявил Юлиус.
- Как так? - воскликнул обескураженный Самуил.
- Мне не хватало только быть любимым женщиной вроде Олимпии. Мой бедный друг, да посмотри же на меня хорошенько. Я слишком устал, слишком печален и разочарован, чтобы не бояться страстей. Все, что мне теперь нужно, это покой и забвение. Боже мой, ну чего ты от меня хочешь! Чтобы я женился на ревнивой, порывистой, волевой женщине?
Самуил проницательно заглянул ему в глаза.
- Так ты любишь принцессу? - спросил он с тревогой. - Ты, чего доброго, задумал ее взять в жены?
- Я никогда более не женюсь, никто, кроме Христианы, не мог бы носить мое имя. Лишь та могла бы его получить, которая являла бы собой ее совершенный образ. У Олимпии ее лицо, но совсем другая душа. Стало быть, это имя не для нее. Что до принцессы, то ее внезапный приезд меня удивил и раздосадовал. Мне ничего от нее не нужно, я ее не люблю и не боюсь. Она может сделать так, что меня отзовут отсюда. Но моя карьера меня не слишком заботит. Я достаточно богат, чтобы ни в ком не нуждаться, а в ремесле посла нет ничего особенно занимательного. Надо, подобно тебе, никогда не быть им прежде, чтобы хотеть им стать. Поэтому ничто не вынуждает меня обхаживать принцессу, кроме разве отвращения к откровенному разрыву, влекущему за собой вражду и душераздирающие драмы. Я сохраняю эту связь не из любви, а из равнодушия.
Такая апатия привела Самуила в ужас.
- Ну нет, - сказал он, - долг велит мне тебя встряхнуть. Ты засыпаешь в снегу. Это верная смерть.
- Тем лучше, - обронил Юлиус.
- Но я, - возразил Самуил, - я-то не могу потворствовать самоубийству. Ну же, проснись. Навести Олимпию. Право, она никогда не была так хороша…
- Мне-то что за дело?
- Никогда еще она так не напоминала Христиану.
- Тогда тем более мне не следует видеться с ней. Я снова подпаду под обаяние этого наружного сходства, а назавтра действительность вступит в свои права и заставит меня расплачиваться за минутный самообман.
- В таком случае зачем ты пришел сюда сегодня?
- Чтобы встретиться с тобой, - отвечал Юлиус. - Ты не забыл, что на этот вечер назначено третье заседание вашей венты, на которую ты меня водил уже два раза?
- Еще слишком рано, - напомнил Самуил. - Заседание начнется не раньше полуночи. Мы отправимся туда после спектакля.
- Давай уедем сейчас же, - настаивал Юлиус. - Проведем время там, где тебе угодно, но здесь я не хочу задерживаться, на то есть причина.
- Какая?
- Принцесса сегодня вечером намеревается, покинув раут у баденского посланника, прибыть сюда к последнему акту "Немой". Она позаботилась о том, чтобы мне сообщили, что она будет в посольской ложе. Таким образом, если я вовремя отсюда не уйду, мне придется составить ей компанию. Поспешим же.
- Значит, политика тебе милее принцессы? - заметил Самуил, стараясь нащупать в нем хоть какое-то живое пристрастие.
- Да, - кивнул Юлиус. - Но только потому, что при той политике, какой мы с тобою занимаемся, мы рискуем головой.
"Мертвец! - с глухой яростью подумал Самуил. - Тогда чего ради мне таскать этот труп за собой, если он еще и не желает идти туда, куда я хочу?"
Он сделал последнее усилие, попытавшись убедить Юлиуса войти в зрительный зал хоть на минуту, чтобы перед уходом ради простой учтивости сказать пару слов Олимпии. Но и это оказалось невозможным.
- Не тревожь ты меня, - взмолился Юлиус. - Весь этот шум и яркий свет меня ужасно утомляют. Никогда не понимал, какое удовольствие можно находить в том, что ослепляет и оглушает. Я не испытываю ни малейшего стремления стать глухим и слепым.
Еще на что-то надеясь, Самуил сказал:
- Лотарио хотел тебе что-то сообщить.
- Сообщит завтра утром, - отмахнулся Юлиус.
- Он будет беспокоиться, не зная, куда ты пропал.
- Я передам ему через ливрейного лакея, что был вынужден удалиться и прошу его сопровождать принцессу вместо меня. Ну же, идем.
- Хорошо, пойдем, - согласился Самуил.
Они спустились по лестнице, миновали вестибюль и только хотели открыть наружную дверь, как она сама отворилась.
Вошла дама, высокая, с жестким взглядом голубых глаз, с роскошными белокурыми волосами, прекрасная, сияющая, надменная.
Она опиралась на руку старика, чьи черты выдавали безнадежную посредственность; то был баденский посланник.
- Видишь! А все твои проволочки! - раздраженно прошипел Юлиус на ухо Самуилу.
Принцесса направилась прямо к Юлиусу:
- Что такое, господин граф? Вы уходите?
Он залепетал:
- Уже так поздно… Я думал, что вас задержали и вы не придете.
- А между тем я здесь. Вашу руку.
И, бесцеремонно оставив баденского посланника вместе с его рукой, она оперлась на руку Юлиуса. Потом, оглянувшись на старца, имевшего довольно жалкий вид, она промолвила:
- Вы позволите, не правда ли?
Юлиус бросил на Самуила взгляд жертвы, неохотно покорившейся своей участи.
- Так что, поднимемся наверх? - сказала принцесса.
- Сию минуту, сударыня, - отвечал Юлиус и, повернувшись к Самуилу, шепнул:
- Раз так, встретимся в полночь. Я присоединюсь к тебе.
И он об руку с принцессой стал подниматься по лестнице. Баденский посланник шел рядом с ними.
Поколебавшись с минуту, Самуил тоже решил вернуться.
На свой балкон он вышел в то же мгновение, когда принцесса с Юлиусом показались в посольской ложе.
Принцесса по обычаю красивых женщин, являющихся на представление во время действия, не преминула мимоходом опрокинуть несколько кресел. Тотчас вся публика повернулась в ее сторону, все лорнеты нацелились на эту даму, величавую, как Диана, с волосами, сверкающими, словно само солнце.
Олимпия, подобно остальным, тоже оглянулась.
Увидев Юлиуса рядом с этой женщиной, она побледнела и быстро поднесла свой букет к лицу, спеша скрыть охватившее ее смятение.
- Что с вами? - спросил лорд Драммонд, который только что вошел в ее ложу.
- Ничего, - отвечала она.
Заканчивался третий акт.
Не успел еще занавес опуститься, как она повернулась к лорду Драммонду:
- Вы соблаговолите предложить мне руку, чтобы проводить до кареты?
- Как? Вы хотите уехать, не дослушав до конца? - удивился англичанин.
- Да, мне это надоело. И потом, я себя чувствую немного усталой.
- Едемте, - сказал лорд Драммонд.
От Самуила не ускользнуло волнение Олимпии. Он бросился было к ней.
Но она уже была на лестнице, шла под руку с лордом Драммондом - торопливо, чуть ли не спасаясь бегством.
Увидев рядом с ней англичанина, Самуил не осмелился задержать ее, заговорить с ней. Однако следом за ними шел Гамба, к нему-то он и обратился:
- Синьоре нездоровится?
- О нет, синьор, - весело отозвался Гамба, - совсем наоборот! Она никогда не чувствовала себя лучше, потому что, когда лорд Драммонд на минуточку вышел, чтобы принести ее манто, она мне сказала: "Гамба, уложи за ночь наши вещи - завтра на рассвете мы едем в Венецию".
И Гамба степенно удалился, Самуил же остался стоять как громом пораженный.
"Ах ты, черт возьми! - говорил он себе. - За каким дьяволом мне теперь тащиться с ним на эту венту?
XV
ОБЩЕСТВО КАРБОНАРИЕВ
Покидая Оперу в одиночестве, Самуил Гельб всерьез спрашивал себя, стоило ли посещать эту венту, не лучше ли было бы совсем не ходить туда.
Какой в этом теперь смысл? Есть куда более неотложные заботы. Непредвиденное известие, которое мимоходом сообщил ему этот дурень Гамба, спутало и нарушило все его планы.
Сейчас всего важнее было не Юлиуса взбодрить, а не упустить Олимпию.
Но как удержать ее? Горечь, с которой певица говорила о принцессе, волнение, которого она не сумела скрыть при виде царственной любовницы Юлиуса, входящей в посольскую ложу, и главное, ее решение сейчас же уехать в Венецию, все доказывало Самуилу справедливость его догадки: да, она любит графа фон Эбербаха.
Нет сомнения, что, если бы Юлиус поспешил к ней, он смог бы убедить ее остаться. Но каким образом добиться от Юлиуса с его вялым безразличием, чтобы он, не медля ни минуты, помчался к Олимпии? И откуда у него возьмется жар души, необходимый, чтобы помешать ей уехать?
Тем не менее Самуил решил попытаться и направился туда, где они с Юлиусом обычно встречались и где было условлено встретиться сегодня - на Новый мост, у начала улицы Дофина.
Явившись туда, он и в самом деле нашел там Юлиуса: тот ждал его.
- Опаздываешь, - сказал ему Юлиус. - Я успел проводить принцессу, а прибыл сюда первым.
- Но я шел пешком, а ты ехал в карете, - напомнил Самуил.
- Ну же, - продолжил граф фон Эбербах, - в путь! Веди меня в венту!
- В путь! - откликнулся Самуил. - Но поведу я тебя совсем в иное место.
- Куда же еще?
- К Олимпии.
- Ах, ты опять за свое! - воскликнул Юлиус, раздраженно пожимая плечами.
- Возможно, это в последний раз, - произнес Самуил.
- Как так? Что ты хочешь сказать? - заметно удивился Юлиус.
- Я хочу сказать, - продолжал Самуил, - что, если ты не увидишь синьору Олимпию сегодня вечером, ты, вероятно, не увидишь ее никогда.
- Объяснись.
- Завтра утром она уезжает в Венецию.
- Ба! Да этого быть не может.
- Напротив: не может быть ничего другого. Разве я не говорил тебе сегодня в фойе Оперы, что она тебя любит и ревнует? А через пять минут ты являешься на публике об руку с принцессой! Олимпия слишком горда, чтобы безропотно наблюдать твои галантные похождения. Она покидает тебя ради искусства - соперника, который, не в пример тебе, не отвечает ей безразличием. Она уступает тебя твоей принцессе и возвращается к своей музыке.
- Так она в самом деле меня любит? - пробормотал Юлиус, при всей своей пресыщенности не в силах подавить приятного самолюбивого волнения.
Мысль об этом согрела и немного оживила его.
- Но я же не знаю, смогу ли теперь без нее обойтись! - добавил он. - Я привык бывать у нее, видеть ее. Я не хочу, чтобы она уезжала. Ты прав, поспешим к ней.
- Поспешим, - повторил Самуил.
- Однако постой, - продолжал Юлиус, спохватываясь и приостановившись. - Я ведь тебя знаю: ты, наверное, говоришь мне это, просто чтобы затащить меня к ней. Сознайся же, это с твоей стороны просто шутка или уловка. Она вовсе и не думает уезжать. Это неправда, я угадал?
- Даю тебе слово, - отвечал Самуил мрачно, - что она приняла решение отправиться в путь завтра на рассвете.
- Кто тебе это сказал?
- Гамба. Она просила его за ночь приготовить все к отъезду.
- Гамба! Да он же сумасшедший, этот отъезд - его навязчивая идея. Может быть, она и сказала что-нибудь подобное, но так, впустую, она тотчас же и передумает. То была всего лишь минута женской досады. Держу пари, что завтра мы обнаружим ее на прежнем месте, у себя в особняке.
- Не думаю, - отвечал Самуил очень серьезно.
- Ба! Да ты сам увидишь.
- Сомневаюсь.
- Что ж! Помимо всего прочего, я хочу испытать судьбу, - заявил Юлиус. - Если она и уедет, я все равно останусь в выигрыше. Это будет даже двойной выигрыш: во-первых, я узнаю, действительно ли она любит меня, во-вторых, люблю ли я ее. А в ожидании этих открытий пойдем развлечемся на заседании венты.
- Жестокое развлечение, - заметил Самуил. - Пока ты отдаешься на волю своей прихоти, эта женщина вынуждена страдать по твоей вине, а ведь утешить ее только в твоих силах.
- Ты еще будешь читать мне мораль! - вскричал Юлиус.
"А и верно, я становлюсь нелепым", - подумал Самуил.
И, резко меняя тон, он спросил:
- Так ты твердо решил отправиться на это сборище?
- Более чем твердо.
- В таком случае ступай туда один. А я вернусь к себе в Менильмонтан.
- Зачем?
- Чтобы лечь спать, черт возьми! По-моему, сейчас самое время вздремнуть.
- Хорошо, - заявил Юлиус. - Ты меня представил венте, потом вторично сопровождал меня туда. Теперь я уже вполне могу отправиться туда один. Доброй ночи.
Но он не успел сделать и двух шагов, как Самуил сказал себе:
"Только этого не хватало! Болван прет напролом и способен не ко времени выдать себя. Я вовсе не прочь, чтобы он себя скомпрометировал, но только так и до такой степени, как это нужно мне. Хорошенькое дело! Теперь еще приходится его оберегать!"
- Да постой же, подожди меня! - крикнул он, догоняя Юлиуса.
- А, так ты идешь? - сказал тот.
- Раз ты не хочешь пойти со мной, приходится мне с тобой идти.
- В добрый час! Однако поспешим, а то из-за всех этих проволочек мы потеряли много времени и придем, когда все уже закончится. Было бы досадно: они такие забавные, эти либералы!
И они двинулись в путь, Юлиус торопился, Самуил был угрюм.
Во времена, когда происходила эта история, обществу карбонариев было далеко до той силы и воодушевления, которых оно достигало в первые годы Реставрации.
Зародившись в дни вторжения на землю Франции войск иностранной коалиции и окрепнув, когда мученичество на Святой Елене увеличило популярность императора и тем самым чрезвычайно оживило во многих умах идеи противостояния власти Бурбонов, движение карбонариев с невероятной быстротой распространялось из одного конца страны в другой.
Верховная вента под председательством генерала Лафайета обосновалась в Париже, и появление бесчисленных отдельных вент во множестве других городов с блеском доказывало симпатию общественного мнения к карбонариям. Залогом мощи и безопасности этой обширной организации было то, что, действуя вместе под руководством высшей венты, отдельные венты не имели никакой связи одна с другой и не знали друг друга. Любому карбонарию, принадлежавшему к какой-либо венте, под страхом смерти запрещалось внедряться в другую. Таким образом, полиция могла выследить одну, две, четыре, десять вент, но не наложить руку на организацию в целом. Она была в безопасности до тех пор, пока тайна верховной венты оставалась нераскрытой.
Вместе с тем, стремясь облегчить сообщение между разрозненными сообществами, заговорщики учредили центральные венты. Каждая из отдельных вент выбирала туда своего представителя. Двадцать представителей составляли центральную венту, которая в свою очередь выдвигала своего представителя для связи с высшей вентой.
Приемы в карбонарии обходились без фантастических атрибутов, приписываемых им склонными к злостным преувеличениям противниками всякого вольномыслия. Все россказни насчет масок и кинжалов - чистейшая выдумка. Прием в венту, напротив, происходил как нельзя более просто, по рекомендации одного или нескольких ее членов, в первом попавшемся месте и без малейшей торжественности.
Принимаемый всего лишь клялся хранить молчание относительно самого существования общества и его действий, не оставлять ни малейшего письменного свидетельства об этом, ни строки, ни страницы, даже не переписывать ни единого пункта устава - залогом тому была его честь и честь собрата, который его рекомендовал, а также страшная кара, что полагалась за нарушение этой клятвы.
В наши дни было бы весьма любопытно разыскать следы этих карбонариев, приоткрыть их имена. Список их заключал бы в себе множество людей, занимавших в последнее время видные места в политике и государственном управлении.