Это неоправдавшееся известие, оказав деморализующее влияние главным образом на команду "Санта Марии", способствовало одновременно тому, что Колон решился следовать советам Мартина Алонсо. Он рассудил, что нужно как можно скорее пристать к земле, где бы она ни была, лишь бы восстановить утраченное доверие матросов флагманского корабля. Было бы лучше идти к Сипанго, оставив на будущее посещение империи Великого Хана. Мартин Алонсо хотел плыть на юго-запад, потому что в этом направлении летели морские птицы. Он вспоминал, без сомнения, португальцев, открывших все свои острова во время плаваний к берегам Африки главным образом потому, что они руководствовались при этом полетом птиц.
Весь день девятого корабли плыли на юго-запад, и в течение всей ночи на них "слышали, как летят птицы". "Носовые" на "Санта Марии" теперь уже не стеснялись высказывать во весь голос свое неодобрение этому путешествию, затеянному, как им казалось, вслепую. Они сомневались в своем начальнике-иностранце, находя его недостаточно сведущим в морском деле и лишенным качеств, свойственных тем капитанам, под началом которых они служили в своих предыдущих плаваниях.
Фернандо Куэвас не раз уже слышал ропот собиравшихся и кучки матросов, но до этого они всегда в таких случаях разговаривали вполголоса. То была обычная болтовня подчиненных, разбирающих по косточкам своего не внушающего доверия командира; то были пустые угрозы, и никто никогда не посмел бы привести их в исполнение, в том числе и те, кто не скупился на них, хотя среди этих последних было немало людей, постоянно носивших на поясе нож и привыкших одним ударом сбивать противника с ног, и хотя никто не испытывал особой любви к капитану, с которым они познакомились лишь в первый день плавания и который чаще всего был несправедлив по отношению к ним, сваливая свои собственные ошибки на подчиненных и нещадно браня их.
Несколько "храбрецов" попытались было заговорить о том, чтобы убить его и выбросить за борт, а после этого немедленно повернуть корабли и направиться к оставшимся за спиной островам. Возражения товарищей заставили их, однако, тотчас же замолчать. "Санта Мария" идет не одна. Они забыли, видимо, о Пинсонах, и в особенности - о Мартине Алонсо, который, хотя и добр со своими людьми, но при малейших признаках неповиновения сумеет постоять за себя. И он и его братья, едва им станет известно о бунте на флагманском корабле, не замедлят расправиться с восставшими. И действительно, эти разговоры на "Санта Марии", команда которой, весьма разнородная по составу, была набрана главным образом из новичков, впервые пустившихся в плавание, не вызвали никаких сколько-нибудь серьезных последствий. На двух других кораблях, находившихся под командой Пинсонов, матросы, сплошь из Палоса или Могера, сохраняли спокойствие и не подвергали ни малейшему сомнению опытность своих капитанов.
А ведь именно это по прошествии многих лет было использовано панегиристами Колона, старавшимися изобразить его чем-то вроде гонимого Христа или ягненка среди волков, для измышления ужасного заговора и буйного мятежа, во время которого матросы с оружием в руках будто бы угрожали своему начальнику смертью, а этот последний, совсем как оперный герой, упросил их дать ему трехсуточную отсрочку, чтобы пристать к обещанной им земле, и через семьдесят часов, как машинист, ведущий поезд строго по расписанию, исполнил обещанное.
Матросы "Санта Марии" позволяли себе только жалобы, да и жалобы их не выходили за пределы обычного ропота "носовых" или, если воспользоваться морским языком, "очага", ибо наиболее смелые на слова сборища происходили преимущественно у очага, на котором кипели котлы с пищей.
Одной из существенных причин всеобщего недовольства был тяжелый характер Колона. Поначалу все относились к нему с глубокой почтительностью, как к человеку большой учености и высокого положения, принимая во внимание титулы, дарованные ему королевской четой. Сверх того, он был исключительно красноречив и обладал внушительной внешностью. Но вскоре пожилые матросы распознали в нем капитана, не слишком опытного в практике вождения кораблей, равно как и то, что он раздражителен, несправедлив, эгоистичен и неспособен к тому морскому товариществу и братству, которые устанавливаются между адмиралом и последним матросом пред лицом общей для всех судьбы. Еще до того, как флотилия покинула Канарский архипелаг, между этим чужеземцем и его моряками, привыкшими к обращению, быть может, при некоторых обстоятельствах и более энергичному, но зато, как правило, и более душевному и отеческому, начали нередко возникать разногласия.
И тот же бешеный нрав, из-за которого Колон был чрезмерно суров с командой, побудил его обратиться за помощью к другим капитанам, едва он заметил, что "разговоры у очага" стали воинственнее и матросы начали возвышать голос. Это случилось 10 октября.
Прогремел выстрел одной из кормовых бомбард "Санта Марии", и "Пинта", несшая, как всегда, дозорную службу и шедшая впереди, замедлила ход, так как Мартин Алонсо решил подождать приближения флагманского корабля. "Нинья", находившаяся на одном уровне с "Санта Марией", подошла боком к ее корме.
Три корабля оказались рядом, и Колон прокричал с башни своей каравеллы:
- Капитаны! Мои люди осаждают меня бесконечными жалобами! Как, по-вашему, следует поступить?
Виоенте Яньес Пинсон, которому предстояло в ближайшие годы сделать открытия исключительной важности, заявил с безграничным оптимизмом андалусского моряка:
- Как поступить! Идти вперед, пока не пройдем двух тысяч лиг, и если не отыщем того, ради чего пустились на поиски, то и оттуда будет не поздно вернуться!
Мартин Алонсо, которого, казалось, привел в раздражение поставленный Колоном вопрос, проговорил решительным тоном:
- Как это так, сеньор! Не успели мы, можно сказать, выйти из Палоса, как ваша милость изволит уже проявлять нетерпение! Вперед, сеньор, ибо господь не откажется подарить нам победу - ведь не захочет же он, чтобы мы с позором возвратились домой!
И, повысив голос, чтобы его слышали "носовые" на "Санта Марии", он добавил с самоуверенностью бывшего корсара, воевавшего с португальцами:
Пусть ваша милость вздернет на реи или швырнет за борт полдюжины недовольных, а если вы не решаетесь на подобную меру, то я и мои братья уж как-нибудь да славируем и сделаем это.
Да ниспошлет вам господь всяческую удачу, - ответил Колон. - С этими господами мы, полагаю, сможем поладить и всю эту неделю будем плыть все так же вперед; если же в течение этой недели нам не удастся отыскать землю, то мы отдадим новый приказ, в котором будет разъяснено, как именно надлежит продолжать наше плавание.
Мартин Алонсо присоединил к этому следующее:
- Соблаговолите вспомнить, сеньор, как в доме Перо Васкеса я поклялся королевской короной, что ни я, ни кто-либо из моих родичей не вернемся домой, пока мы не откроем новых земель - по крайней мере, если люди будут здоровы и у нас будет в достаточном количестве продовольствие. Чего же нам не хватает? Люди чувствуют себя хорошо, на флагманском корабле и на каравеллах трюмы забиты съестными припасами. Зачем же нам возвращаться? Кто хочет вернуться, пусть возвращается! А я хочу плыть вперед, потому что должен отыскать землю или умереть.
После этого совещания, участники которого разговаривали, оставаясь на кормовых башнях своих кораблей, на "Санта Марии" были восстановлены надлежащая дисциплина и безоговорочное повиновение капитану.
И снова "Пинта" заняла свое место головного судна флотилии, ведущего наблюдение за горизонтом; довольно далеко позади плыла "Санта Мария", а еще на известном расстоянии от нее - "Нинья".
Фернандо Куэвас, по-юношески влюбленный в опасности и склонный к мятежной свободе, слыша этот глухой ропот "носовых", испытывал два противоположных чувства. С одной стороны, его господин дон Кристобаль внушал ему чувство глубокой преданности: в нем было нечто такое, что ставило его выше всех остальных; к тому же, Фернандо хорошо помнил о том почти религиозном благоговении, с каким к нему относилась Лусеро. И, вместе с тем, в силу одной из тех непоследовательностей, которыми отличается юношеская логика, он с удовольствием прислушивался к хвастливым речам смутьянов, предлагавших поднять восстание и перебить всех, кто посмеет сопротивляться.
Бунт на борту корабля представлялся Фернандо чем-то вроде праздника. Кто воспретил бы ему в этом случае подняться на площадку кормовой башни, сжимая в руках острогу или трезубец, с помощью которых моряки бьют крупную рыбу, пронзая ее их зубьями? Вот и он точно так же пригвоздил бы к палубе на корме бывшего дворецкого и буфетчика короля - единственного из всех находившихся на "Санта Марии", кого он ненавидел.
После восстановления на флагманском корабле порядка и дисциплины команда его принялась с возродившимся интересом наблюдать за просторами океана, как если бы они стали казаться ей более привлекательными и обнадеживающими. Люди заметили пролетавшего мимо фрегата, называемого также вилохвостом, так как у него раздвоенный хвост; эти птицы постоянно следуют за глупышами, питаясь извергнутым ими.
Море было настолько гладким, что многие моряки в часы затишья прыгали в воду и с огромным наслаждением плавали вокруг кораблей; они проделывали это, впрочем, уже не впервые за время путешествия. К судам подходило много дорад, "которые превосходны на вкус и напоминают собой лососину, хотя они не красного, а белого цвета". Вокруг флотилии в большом количестве летали сизушки - чайки, получившие это название из-за цвета своего оперения.
Перед наступлением ночи, после того как матросы, поужинав, пропели обычную "Славу", Фернандо Куэвас встал на вахту у ампольеты. "Носовые" не обнаруживали ни малейшего желания спать. Начинала ощущаться та особая нега, которая свойственна ночам в тропическом климате. И хотя звезды были здесь те же, какие они привыкли видеть на небе у себя дома, они казались ярче и более близкими. В воздухе были растворены едва уловимые ароматы, приносимые откуда-то издалека. И моряки сравнивали это сладостное дыхание с дыханием Севильи в апреле, споря о том, какое из них более душисто и упоительно.
Море, точно застывшее в неподвижности, отражало сияние звезд, казавшихся на его поверхности длинными белыми восковыми свечами, и вся эта картина чем-то напоминала созерцавшим се безмятежное течение Гвадалкивира.
Следя за тем, как пересыпается в ампольете песок, слуги прислушивались к бряцанию гитар, раздававшемуся во тьме носовой башни.
Музыканты на "Санта Марии" испытывали настоятелъную потребность слить воедино звучание своих инструментов с безмолвной мелодией ночи; чаруя их взоры, она просачивалась им в души. Они чуть слышно наигрывали андалусские песни, и вокруг кучки гитаристов несколько десятков матросов, обозленных и одновременно испуганных угрозами капитана "Пинты" Мартина Алонсо, слушали теперь эту музыку - кто растянувшись на палубе и положив подбородок на ладони, кто сидя на бухтах канатов или на якорях, - словно дикие звери, укрощенные чудесным действием музыки.
Лишь около полуночи, незадолго до того, как Фернандо предстояло смениться, смолкли гитары. И однако юноша вскоре снова услышал музыку: она доносилась с того же самого места на флагманском корабле, но на этот раз то была другая, более сладостная и нежная музыка; струн не перебирали, их как бы едва касались, порождая дрожание, похожее на звон стекла.
Юноша знал эту музыку. Он уже не раз слышал ее. Она раздавалась на самом носу корабля. То был ирландец, слегка касавшийся своей арфы. Он не присоединял свой голос к этому аккомпанементу мелодичных струн, а довольствовался тем, что заставлял вибрировать струны инструмента, извлекая из него аккорды и причудливые ряды звучаний. При этом глаза его были постоянно прикованы к одной и той же звезде, которую он видел, конечно, в иные ночи, далекие ночи юности, там, у себя на родине, на своем вечнозеленом острове.
Сменившись, Фернандо подождал, как делал это не раз, пока его товарищ по вахте не удалился в свое помещение на носу корабля; притаившись близ кормовой башни, он кончил тем, что проскользнул в ту рубку-коридорчик, который вел в каюту дона Кристобаля.
Паж адмирала проводил в этом коридорчике каждую ночь; он спал на брошенном на пол тюфяке. Фернандо должен был во что бы то ни стало повидать девушку перед тем, как отправиться к себе в кубрик, расположенный прямо под палубой и пропахший насквозь смолой и смрадными запахами, исходящими от людей. Умиротворенная красота этой ночи и тихая, неторопливо журчащая музыка невидимой во тьме арфы пробудили в нем неодолимую жажду побывать у Лусеро. Повидать ее, почувствовать в своих объятиях ее тело, запечатлеть на ее губах один-единственный поцелуй и тотчас же скрыться! Кто же может застигнуть их в такой час?
Он осторожно пробирался по коридорчику, прислушиваясь к дыханию мнимого адмиральского пажа, совсем как в ту ночь, когда он нашел Лусеро холодной, такой холодной, словно она умирала, - до того измучила ее морская болезнь. На этот раз он задрожал, ощутив под руками тепло ее плеч и шеи. Он заглушил своими пылкими поцелуями восклицание, которое чуть было не вырвалось у девушки, когда он так внезапно ее разбудил.
- Это я, Лусеро! Не кричи! Слышишь, это я! - торопливо прошептал он ей на ухо и снова принялся ее целовать.
Они пробыли вместе довольно долгое время; Лусеро, успокоившись, целовала Фернандо - ведь это был единственный способ заставить его уйти как можно скорее: их могли обнаружить.
В соседней каюте находились королевский контролер и королевский нотариус. Сеньор Перо Гутьеррес, друг адмирала, занимал отдельную каюту поменьше.
Под предлогом, что так скорее можно явиться на зов адмирала, Лусеро спала одетой, в штанах и жилете, сбрасывая с себя лишь куртку, башмаки и берет.
- Еще раз, и я ухожу, - шептал у ее уха Фернандо. Но последний поцелуй никак, однако, не приходил, потому что каждый поцелуй влек за собой бесчисленные повторения.
Вдруг в тот уголок, где притаились влюбленные, проскользнул синеватый свет ночи; причиной этого было кратковременное отклонение корабля с курса, которым он до того следовал, что было вызвано, в свою очередь, равномерным покачиванием парусов из стороны в сторону. Двое молодых людей, с виду одного и того же пола, продолжали осыпать друг друга пылкими ласками и при этом рассеянном освещении, источниками которого были фосфоресценция океана и мерцание звезд.
Внезапно юноша-андухарец почувствовал, как ему в волосы вцепилась чья-то безжалостная рука, принудившая его подняться на ноги. И тотчас та же рука принялась отвешивать ему пощечины, а другая - осыпать ударами, глухо отзывавшимися в его груди.
Фернандо поднял глаза: перед ним стоял Перо Гутьеррес, но не в парадном платье, в котором он обычно показывался на людях, а в нижнем белье, как это естественно для человека, всего за несколько минут перед тем отдыхавшего на своей койке и проснувшегося от непривычного шума.
Избивая юношу, бывший королевский буфетчик угрожал сообщить альгвасилу флота, идальго Аране или даже самому адмиралу о гнусности, которую ему довелось видеть. Но обо всем этом он - странное дело! - говорил совсем тихо, как если бы не хотел, чтобы и другие знали о сделанном им открытии. Закончив расправу, он вышвырнул Фернандо из рубки, так что тот скатился по лестнице, которая вела из кормовой башни, и растянулся ничком на настиле палубы.
Это нападение было столь внезапным и столь стремительным, что едва юноша немного оправился и собрался защищаться, как оказался лежащим на животе в центральной части флагманского корабля.
Он поднялся на ноги и замер, поглощенный мыслями о случившемся. Отомстить этому ненавистному человеку! И Фернандо инстинктивно протянул руку к правой стороне своего пояса, но там были только пучки расплетенного каната - их корабельным слугам полагалось постоянно иметь при себе, чтобы в случае надобности снабжать матросов. У всех "носовых" были ножи; их не было только у слуг, обязанных поддерживать на корабле чистоту.
И Фернандо устремился к тому крытому месту на палубе, где хранились различные железные орудия и инструменты большого размера: ковши для подачи горячей смолы конопатчику, занятому приведением в порядок корпуса корабля, и остроги разных видов, употребляемые для рыбной ловли. Схватив один из этих трезубцев, он бросился к кормовой башне, но не успел пробежать и нескольких шагов, как на его плечо легла чья-то рука, не грубая и не властная, а ласковая и дружеская.
То был ирландец, который все еще держал в другой руке свою арфу.
Он ласково посмотрел на Фернандо, глаза у него были светло-карие, со множеством черных точек. И он заговорил, подбирая слова с медлительностью человека, привыкшего подолгу молчать.
То, что собирался сделать Фернандо, - юношеская глупость. За такие порывы на кораблях расплачиваются слишком дорогою ценой: за них вешают на одной из рей.
Кошачьи глаза ирландца, казалось, видели все, что произошло во мраке кормовой башни. А если чего-нибудь они и не видели, то об этом он догадывался.
- Когда мы окажемся на земле, - закончил он, словно давая добрый совет, - когда достигнем владений Великого Хана…
Глава VI
В которой рассказывается о том, как Родригес Бермехо первым крикнул: "Земля!", но адмирал несправедливо присвоил обещанную за это награду, а также о том, как голые люди на маленьком островке увидели три вырастающие прямо из моря рощи, полные белых, как смерть, волшебников с лицами, покрытыми хлопком.
Земля была где-то рядом. Все приметы на море и в воздухе говорили о близости островов. "Пинта", как всегда в голове флотилии, оправдывала свою славу наиболее быстроходного ее корабля: она рыскала по морю, отклоняясь вправо и влево от курса, которым следовали другие суда, в надежде на то, что, расширяя поле своего зрения, она сможет открыть наконец долгожданную землю.
Матросы "Пинты" заметили на воде плавающую тростинку и ветвь какого-то дерева. Они же подобрали палку, выстроганную, как им казалось, железным ножом, и еще одну, но на этот раз сломанную тростинку, дощечку и пучки травы, выросшей, без сомнения, на земле. Люди с "Ниньи", в свою очередь, выловили веточку с ягодами шиповника.
Над кораблями неоднократно проносились стаи лоро и попугаев, державшихся одного направления: они летели, конечно, к ближайшей земле для отдыха.
В четверг 11 октября, вскоре после захода солнца и после того, как люди пропели обычную "Славу", адмирал обратился с площадки кормовой башни к матросам "Санта Марии". Он говорил с тем исполненным поэзии я задушевности красноречием, которое находило на него в те моменты, когда какая-нибудь удача усыпляла на время его бешеный и недоверчивый нрав.