Таким образом, Сэнди-Бар начал привыкать к тому, что ссора прежних компаньонов перешла во вражду на всю жизнь, и забыл об их былой дружбе. Тех немногих, кто надеялся узнать на суде ее причину, постигло разочарование. В поселке, склонном вообще считать достоинства женского пола весьма спорными, среди прочих поводов для ссоры выставляли и тайное влияние женщины.
- Попомните мое слово, друзья, - сказал однажды полковник Старботтл, считавшийся в Сакраменто "джентльменом старой школы", - в этой истории замешана какая-то прелестница.
В подтверждение своей теории галантный полковник рассказал несколько забавных происшествий, которые обычно любят рассказывать джентльмены старой школы, но из уважения к предрассудкам джентльменов более поздних школ я воздержусь и не стану передавать их здесь.
Однако из дальнейшего выяснится, что и эта теория оказалась ошибочной. Единственной женщиной, которая могла бы как-то повлиять на отношения друзей, была хорошенькая дочка старика Фолинсби из Поверти-Флета, в гостеприимном доме которого, не лишенном некоторого комфорта и изящества, редко встречающихся в этом мире несовершенной цивилизации, и Йорк и Скотт были частыми гостями. Впрочем, однажды вечером, спустя месяц после ссоры, Йорк заглянул в этот очаровательный приют и, увидев там Скотта, обратился к хорошенькой хозяйке с кратким вопросом:
- Вы любите этого человека?
В своем ответе молоденькая девушка воспользовалась теми самыми словами, пылкими и в то же время уклончивыми, которые в подобном случае пришли бы на ум большинству моих очаровательных читательниц.
Не сказав больше ни слова, Йорк вышел.
"Мисс Джо" испустила едва слышный вздох, лишь только дверь скрыла от нее кудри и широкие плечи Йорка, и, как следовало порядочной девушке, вернулась к своему оскорбленному гостю.
- И ты поверишь, милочка, - рассказывала она потом одной близкой приятельнице, - тот, другой, сверкнул на меня глазами, встал на дыбы, взял шляпу и тоже ушел; только я их обоих и видела.
Подобное крайнее пренебрежение к интересам и чувствам других людей характеризовало все поступки бывших компаньонов, когда дело шло об утолении их слепой злобы.
Когда Йорк купил участок ниже новой заявки Скотта и заставил его солидно потратиться на устройство спуска воды обходным путем, Скотт отомстил тем, что загородил реку плотиной, тем самым затопив заявку Йорка.
Не кто иной, как Скотт в соучастии с полковником Старботтлом первым начал кампанию против китайцев, закончившуюся тем, что Йорку пришлось расстаться со своими желтокожими рабочими; не кто иной, как Йорк провел в Сэнди-Бар проезжую дорогу и пустил по ней дилижанс, после чего мулы и караваны Скотта остались не у дел; не кто иной, как Скотт организовал Комитет бдительности, изгнавший из поселка приятеля Йорка Джека Гемлина; не кто иной, как Йорк стал выпускать газету "Вестник Сэнди-Бара", которая назвала это мероприятие "возмутительным беззаконием", а Скотта - "бандитом"; не кто иной, как Скотт во главе двадцати замаскированных молодчиков однажды ночью при луне спустил в желтую воду реки столь оскорбительные для него печатные формы и рассыпал типографский шрифт по пыльной дороге.
В отдаленных и более цивилизованных городах на все эти дела смотрели как на первые признаки прогресса и жизнеспособности поселка.
Передо мной лежит номер еженедельника "Пионер Поверти-Флета" от 12 августа 1856 года, в передовой статье которого под заголовком "Наши успехи" говорится:
"Постройка новой пресвитерианской церкви на "С"-стрит в Сэнди-Баре закончена. Церковь выросла на том самом месте, где был раньше салун "Магнолия", сгоревший месяц тому назад при совершенно загадочных обстоятельствах. Храм, словно феникс, возникший из пепла "Магнолии", является даром эсквайра Г. Дж. Йорка из Сэнди-Бара, купившего участок и предоставившего строительные материалы. Тут же поблизости поднимаются и другие здания, и самое приметное из них - почти напротив церкви - салун "Солнечный Юг", который строит капитан Мэт Скотт. Капитан не пожалел затрат на оборудование этого салуна, обещающего стать приятнейшим местом отдохновения в старой Туолумне. На днях он приобрел для будущего салуна два первоклассных новых бильярда с пробковыми бортами. Наш старый приятель Горец Джимми будет продавать там спиртные напитки. Мы обращаем внимание наших читателей на объявления в следующем столбце. Навестив Джимми, гости нашего Сэнди-Бара не пожалеют об этом".
В местной хронике мне попалась следующая заметка:
"Г. Дж. Йорк, эсквайр, предлагает вознаграждение в размере ста долларов за поимку лиц, утащивших в прошлое воскресенье во время вечерней службы ступеньки новой пресвитерианской церкви на "С"-стрит в Сэнди-Баре. Капитан Скотт также предлагает сотню долларов всякому, кто задержит злоумышленников, разбивших вечером следующего дня великолепные зеркальные стекла нового салуна. Ходят слухи о реорганизации Комитета бдительности в Сэнди-Баре".
Прошли долгие месяцы. Жестокое недреманное солнце Сэнди-Бара успело много раз зайти, оставляя позади себя неуемную ярость этих людей, когда в поселке начали поговаривать о посредничестве. В частности, священнослужитель той новой церкви, о которой я только что упоминал, чистосердечный, бесстрашный, но, видимо, не очень проницательный человек, с радостью воспользовался щедрым даром Йорка, чтобы попытаться примирить бывших компаньонов. Он произнес проникновенную проповедь на отвлеченную тему о греховности раздоров и вражды вообще. Но в своих блестящих проповедях его преподобие мистер Доус обращался к идеальному приходу - к приходу, который состоял из людей, олицетворяющих собой только порок или же только добродетель, из людей единых помыслов, мыслящих логически, исполненных детской веры, сверхъестественной чистоты душевной и в то же время зрело оценивающих свои поступки.
Прихожане мистера Доуса в большинстве своем были люди самые обычные, не без хитрецы, но добродушные, наделенные всеми человеческими слабостями и более склонные к самооправданию, чем к самообвинению, и они преспокойно пропустили мимо ушей ту часть проповеди, которая касалась их самих, и, глядя на Йорка и Скотта, бросавших всем вызов своим присутствием в церкви, с чувством удовлетворения - боюсь, не совсем христианским - слушали, как тех "пробирают с песочком".
Если мистер Доус ожидал, что Йорк и Скотт обменяются рукопожатием после проповеди, то ему пришлось разочароваться. Но он не отступился от своей цели. С той спокойной отвагой и решительностью, которые заслужили ему уважение людей, склонных отождествлять благочестие с мягкотелостью, он атаковал Скотта в его собственном салуне. Что говорил там мистер Доус, осталось неизвестным; подозреваю, что это было повторением некоторых пунктов его проповеди. Как только он кончил, Скотт без всякой злобы посмотрел на него поверх посуды, стоявшей на стойке, и сказал далеко не так сурово, как можно было бы ожидать:
- Молодой человек, я ценю ваше красноречие, но когда вы будете знать Йорка и меня так же близко, как господа бога, вот тогда мы с вами побеседуем.
Итак, вражда разгоралась все больше и больше; и, как и во многих других случаях, более известных миру, личная неприязнь двух людей стала поводом к возникновению гак называемых "принципов" и "убеждений".
Вскоре выяснилось, что убеждения эти соответствуют основным принципам, которые были сформулированы создателями американской конституции, как это подробно изъяснял государственный ум Икс (или, наоборот, являются той роковой пучиной, которая может погубить государственный корабль, как предостерегал красноречивый Игрек). Практическим результатом всего этого было то, что Йорка и Скотта выдвинули в законодательные учреждения от двух враждующих партий Сэнди-Бара.
Неделю за неделей после этого плакаты крупными буквами взывали к избирателям Сэнди-Бара и соседних поселков: "Объединяйтесь!" Напрасно высокие придорожные сосны, к стволам которых прибили и этот и многие другие призывы, противились такому насилию и стонали, покачивая своими овеянными ветром сторожевыми башнями!
В один прекрасный день к рощице у входа в ущелье с барабанным боем, с яркими плакатами подошла процессия. Собрание открыл полковник Старботтл, чья поддержка почти обеспечивала Йорку победу на выборах, поскольку полковник считался опытным в делах этого рода и пользовался неопределенной репутацией "боевого коня". Речь в пользу своего друга полковник заключил провозглашением кое-каких бесспорных принципов вперемежку с анекдотами, настолько рискованными, что, кажется, даже сосны могли бы возмутиться и закидать его опадающими шишками. Но полковник рассмешил своих слушателей, смех помог Йорку завладеть всеобщим вниманием, и когда он поднялся на трибуну, его встретили приветственными криками. Ко всеобщему удивлению, оратор начал с того, что принялся всячески поносить своего соперника. Он распространялся не только о деяниях и проступках Скотта в Сэнди-Баре, но заговорил также о фактах, относившихся к началу его карьеры и до сих пор никому здесь не известных. К точности эпитетов и прямоте речи добавлялась сенсационность разоблачений. Толпа кричала, подбадривала его и была в полном восторге, но когда эта ошеломляющая филиппика подошла к концу, раздались единодушные возгласы: "Давай сюда Скотта!"
Полковник Старботтл попытался было бороться с этой вопиющей бестактностью, но тщетно. Руководствуясь то ли чувством элементарной справедливости, то ли более низменной потребностью поразвлечься, собрание стояло на своем, и Скотта привели, протолкнули вперед и заставили подняться на трибуну.
В ту минуту, когда его нечесаная шевелюра и всклокоченная борода появились над перилами, всем стало ясно, что он пьян. Однако не успел Скотт и слова сказать, как собравшиеся почувствовали, что перед ними стоит подлинный оратор Сэнди-Бара, единственный человек, который способен завоевать их неустойчивые симпатии (может быть, потому, что он не гнушался взывать к ним). Уверенность в себе придала Скотту чувство достоинства, и подозреваю, что состояние, в котором он находился, пленяло его слушателей, видевших в этом признаки царственной свободы и широты натуры. Как бы там ни было, но стоило только этому нежданному-негаданному Гектору выбраться из канавы, как мармидоняне Йорка дрогнули.
- Все до последнего слова, джентльмены, - начал Скотт, наклоняясь над перилами, - все до последнего слова из того, что говорил этот человек, - сущая правда. Меня выгнали из Каиро; я на самом деле был связан с бандитской шайкой; я на самом деле дезертировал из армии; я бросил жену в Канзасе. Но числится за мной еще один неблаговидный поступок, которым он меня не попрекнул, должно быть, просто по забывчивости. Три года, джентльмены, я был компаньоном этого человека!
Собирался ли Скотт говорить дальше, не знаю: буря аплодисментов придала его успеху художественную полноту и завершенность и предрешила его избрание. Этой же осенью он отправился в Сакраменто, а Йорк уехал за границу; и впервые за долгие годы расстояние и новая обстановка, в которой они оба очутились, разъединили старых врагов.
Мало принеся нового зеленому лесу, серым скалам и желтой реке, но сильно раздвинув вехи, поставленные человеком, и населив поселок новыми лицами, над Сэнди-Баром пролетели три года. Два его обитателя, когда-то крепко с ним связанные, казалось, были совсем забыты.
- Вы уже никогда не вернетесь в Сэнди-Бар, - сказала мисс Фолинсби, "Лилия Поверти-Флета", встретившись с Йорком в Париже. - Ведь Сэнди-Бара больше нет. Теперь он называется Риверсайд, и новые кварталы выстроили выше по реке. Да, кстати, Джо говорит, что Скотт выиграл дело об участке "Дружба", живет теперь в старой своей хижине и почти всегда пьяный. Ах, простите, - добавила эта жизнерадостная особа, увидев, как румянец залил бледные щеки Йорка. - Боже мой, я была уверена, что старая вражда кончилась! По-моему, давно пора.
Через три месяца после этого разговора в прекрасный летний вечер у веранды "Юнион-Отеля" в Сэнди-Баре остановился дилижанс из Поверти-Флета.
Один из пассажиров в хорошо сшитом костюме и с чисто выбритым лицом, по местным понятиям, "чужак", потребовал отдельный номер и рано удалился к себе. Но на следующее утро приезжий встал еще до восхода солнца и, вынув из саквояжа другую смену одежды, облачился в белые парусиновые брюки и белую парусиновую рубаху, а на голову надел соломенную шляпу. Одевшись, он завязал узлом красную шелковую косынку на шее и расправил ее по плечам. Превращение получилось полное. Когда он бесшумно спустился по лестнице и вышел на улицу, никто не сказал бы, что это все тот же щеголеватый незнакомец. Только несколько человек узнали Генри Йорка из Сэнди-Бара.
Неверный свет раннего утра и перемены, происшедшие в поселке, заставили Йорка немного помедлить, прежде чем он понял, где находится.
Сэнди-Бар, каким он его помнил, был расположен возле самой реки, а дома, стоявшие вокруг, были позднейшей стройки и более современные на вид. По дороге к реке ему попадались то новая школа, то церковь, которых раньше не было. Еще немного дальше - и появился салун "Солнечный Юг", превратившийся теперь в ресторан, хотя позолота на нем потускнела и штукатурка облупилась. Теперь уже Йорк знал, куда ему идти, и, быстро сбежав по косогору, перешагнул через канаву и остановился у нижней границы участка "Дружба".
Серый туман медленно поднимался над рекой, цепляясь за верхушки деревьев, всползая по горному склону, и, наконец, заплутавшись среди здешних каменных алтарей, был принесен в жертву восходящему солнцу.
Земля под ногами Йорка, которую он когда-то безжалостно исполосовал и изранил своими инструментами, успела покрыться зеленью за эти долгие годы и теперь улыбалась ему всепрощающей улыбкой, словно говоря, что в конце концов жизнь не так уж плоха.
Стайка птиц купалась в канаве, да так весело, будто канава эта была новшеством, специально уготованным для них природой. Завидев Йорка, заяц юркнул в опрокинутый желоб для промывки золотого песка, будто желоб только с этой целью там и положили.
Йорк все еще не решался взглянуть прямо перед собой. Но солнце поднялось высоко, и лучи его уже золотили холм, на котором стояла хижина. Несмотря на все свое самообладание, Йорк почувствовал, как у него забилось сердце, лишь только он поднял на нее глаза. Окна и дверь хижины были закрыты, дым из ее глинобитной трубы не шел, но во всем остальном она нисколько не изменилась. За несколько шагов до нее Йорк подобрал с земли сломанный заступ, с улыбкой поднял его на плечо, медленно подошел к двери и постучался. Изнутри не донеслось ни звука. Улыбка замерла у Йорка на губах, и он порывисто толкнул дверь.
Какой-то человек вскочил с койки и сердито шагнул к Йорку навстречу, человек, воспаленные глаза которого вдруг с изумлением уставились на него, а руки, протянутые было вперед, поднялись предостерегающе, человек, который вдруг охнул, захрипел и в припадке стал валиться на пол.
Йорк вовремя подхватил его и вытащил на воздух, на солнце. Оба они упали, перевалившись друг через друга. Но Йорк тут же поднялся и сел, держа на коленях судорожно бившееся тело своего прежнего компаньона и вытирая пену с его подергивающихся губ. Постепенно судороги стали все реже и реже, потом вовсе прекратились, и Скотт затих у него на руках.
Йорк сидел неподвижно, вглядываясь в лицо своего компаньона. Доносившийся из лесу стук топора - еле слышный, призрачный звук - только и нарушал тишину. Высоко над ними кружил в небе ястреб. А потом послышались голоса, подошли двое мужчин.
- Драка?
Нет, припадок; не помогут ли они перенести больного в гостиницу?
И там занемогший компаньон Йорка лежал неделю, не зная ничего, кроме видений, навязанных болезнью и страхом. На восьмой день перед рассветом он очнулся, открыл глаза и, взглянув на Йорка, пожал ему руку, потом заговорил:
- Значит, и правда ты? А я думал, это виски надо мной измывается.
Вместо ответа Йорк взял его руки в свои и, облокотившись о край койки, с ласковой улыбкой стал шутя разводить их из стороны в сторону.
- Ведь ты был за границей? Ну, как Париж, понравился?
- Да ничего. А как тебе Сакраменто?
- Первый сорт.
И это было все, что они смогли сказать друг другу.
Вскоре Скотт снова открыл глаза.
- Ослаб я здорово.
- Ничего, скоро поправишься.
- Вряд ли.
Наступило долгое молчание; они слышали, как где-то рубят лес, как Сэнди-Бар просыпается и начинает свой новый день.
Потом Скотт медленно, с трудом повернулся к Йорку и сказал:
- Я ведь тогда чуть не убил тебя.
- И жалко, что не убил.
Они снова пожали друг другу руки, но пальцы Скотта заметно слабели. Он собирал всю свою волю для какого-то последнего усилия.
- Старик!
- Дружище!
- Ближе!
Йорк нагнулся над его бледнеющим лицом.
- Ты помнишь то утро?.. И все еще сердишься?
- Да.
Легкая усмешка мелькнула в уголке голубых глаз Скотта, когда он шепнул:
- Старик, а ведь ты переложил тогда соды в лепешки.
Говорят, что это были его последние слова.
И когда солнце, которое столько раз заходило, оставляя позади себя пустую злобу этих глупцов, снова взглянуло на них, теперь примирившихся, оно увидело, что холодная рука Скотта выпала из рук его бывшего компаньона, не ответив ему на горячее пожатие, и поняло, что вражде, родившейся в Сэнди-Баре, пришел конец.
Перевод Н. Волжиной
ПОЭТ СЬЕРРА-ФЛЕТА
Энергичный редактор "Вестника Сьерры", стоя у наборной кассы и составляя очередной номер газеты к следующей неделе, не мог не слышать стукотни дятлов на крыше. Ему пришло в голову, что дятлы, должно быть, еще не научились видеть в этой примитивной постройке явление прогресса, и эта мысль так ему понравилась, что он тут же внес ее в передовицу, над которой трудился за двоих: как наборщик и как автор. Ибо редактор "Вестника" был также и наборщиком "Вестника", и хотя считалось, что влияние этой замечательной газеты распространяется на весь округ Калаверас и большую часть округа Туолумны, строжайшая экономия была одним из необходимых условий ее процветания.
От своего дела редактор был оторван появлением небольшой, скатанной в трубку рукописи, которая влетела в открытую дверь и упала к его ногам. Он подбежал к двери и выглянул на пропадавшую в кустах тропу, которая вела к проезжей дороге. Но таинственного репортера нигде не было видно. Заяц медленно заковылял прочь, золотисто-зеленая ящерица замерла на сосновом пне, и дятлы прекратили свою возню. Безлюдье в лесу было настолько полным, что редактор затруднился приписать эту выходку человеку. Скорее могло показаться, что у зайца какой-то виноватый вид, что дятлы недаром так многозначительно примолкли и что ящерица окаменела, терзаемая раскаянием.
Однако, рассмотрев рукопись, он сознался, что был несправедлив к беззащитной природе. Это были стихи, плохие до крайности, и потому они, несомненно, являлись делом человеческих рук. Редактор отложил их в сторону. В эту минуту ему показалось, что за окном мелькнуло чье-то лицо. В негодовании выскочив за дверь, он обшарил кустарник вокруг дома, но поиски его остались по-прежнему бесплодными. Поэт - если только это был он - скрылся.