- Что слышно, Билл, какие политические новости? - спросил он кучера в то время, как тот не спеша сходил со своих высоко вознесенных козел, по-прежнему, впрочем, глядя на всех с высоты своего величия.
- Да так, ерунда, - неторопливо и с достоинством ответил Билл. - Вот только президент Соединенных Штатов сам не свой после того, как вы отказались войти в правительство. В политических кругах все повесили носы.
Ирония даже такого оскорбительного свойства была делом слишком обычным в Ангеле, чтобы вызвать у кого-нибудь улыбку или гримасу неудовольствия. Билл все гак же медленно вошел в бар, в котором царило ледяное молчание и лишь слабо теплился дух соперничества.
- А ты случайно не прихватил с собой в этот раз агента Ротшильда? - проговорил бармен с расстановкой, только чтобы внести свой вклад в общий тон разговора.
- Нет. Он сказал, что не сможет заняться участком Джонсона, не посовещавшись сперва с Английским банком, - глубокомысленно взвешивая каждое слово, ответил Билл.
Мистер Джонсон уже упоминался здесь: это был тот самый упившийся гуляка, которого выставил поутру бармен, и так как участок его заведомо не представлял никакого интереса для банкиров, то, естественно, внимание всех присутствующих устремилось к нему в надежде, что он как-то ответит на брошенный ему вызов. Он и ответил, нетвердыми шагами подойдя к стойке и невнятно пробормотав: "Спасибо, мне с сахаром", - как если бы получил приглашение выпить. К чести Билла следует отметить, что он не только не попытался вывести Джонсона из заблуждения, но, напротив, с серьезным видом чокнулся с ним, произнеся: "Забьем еще один гвоздь в твой гроб…" - и после этого жизнерадостного тоста, к которому остальные игриво присовокупили: "…и чтобы у тебя все волосы на голове повылазили", - он единым движением головы и локтя опрокинул в себя стаканчик и заметно воспрянул духом.
- Здорово, майор! - воскликнул Билл, отставляя стакан. - И ты тут?
Его слова предназначались мальчику, который при этом обращении застенчиво отступил боком к двери и стоял там, похлопывая шапкой по дверному косяку с напускным безразличием, которому явно противоречили хоть и потупленные, но озорные черные глаза и разгоревшиеся щеки. То ли благодаря малому росту, то ли благодаря хрупкости и ангелоподобному лицу, поражавшему доверчивостью выражения, но он никак не выглядел на свои четырнадцать лет, а казался вдвое младше.
Все в поселке Ангела знали его. Мальчик, которого Билл величал майором, а остальные по имени его приемного отца - Томом Айлингтоном, успел всем примелькаться и постоянно давал пищу для пересудов и критики. Его своенравие, леность и необъяснимое добродушие - качество сомнительное и ничем не оправданное в поселении пионеров, подобном Ангелу, - часто служили темой ожесточенных споров. Почтенное большинство полагало, что мальчишке не миновать виселицы; меньшинство не столь почтенное забавлялось обществом Тома, нимало не заботясь о его будущем, а несколько обитателей поселка Ангела не усматривали в зловещем предсказании большинства ничего нового, ничего грозного.
- А мне есть что-нибудь, Билл? - заученным тоном задал вопрос мальчик, словно то была старая шутка, вполне понятная Биллу.
- Есть ли что-нибудь тебе! - протянул за ним Билл с преувеличенной строгостью, в равной мере понятной Томми. - Ничего! И помяни мое слово, ничего и не будет, покуда не перестанешь слоняться по барам и попусту тратить драгоценное время со всякими лодырями и бездельниками. - Это преувеличенно строгое нравоучение сопровождалось столь же преувеличенным жестом (Билл схватился за графин), перед которым Томми отступил с не изменившим ему и здесь добродушием. Билл шел за ним до самой двери. - Провалиться мне на месте, если он не потащился за этим бездельником Джонсоном, - добавил он, окидывая взглядом дорогу.
- А чего он ждет, Билл? - полюбопытствовал бармен.
- Да письма от тетки. Дождется он его, черта с два! Сдается мне, они надумали совсем сбыть с рук мальчишку.
- Он ведет здесь праздную и бесполезную жизнь, - вставил свое слово член местного самоуправления.
- Ну! - сказал Билл, который никому, кроме себя, не позволял ругать своего протеже. - Раз у просвещенных избирателей и в мыслях нет предложить ему местечко, о пользе говорить не приходится.
Пустив эту парфянскую стрелу и звякнув стаканом, дабы подчеркнуть свои воинственные намерения, Билл подмигнул бармену, с особой медлительностью натянул на руки огромные, бесформенные перчатки из оленьей кожи, в которых пальцы его казались чудовищно распухшими и как бы забинтованными, прошествовал большими шагами к двери, крикнул, ни на кого не глядя и всем своим видом выражая глубочайшее пренебрежение к тому, как воспримут его приглашение: "Трогаемся!" - взгромоздился на козлы и флегматично пустил лошадей.
Пожалуй, Билл уехал весьма своевременно, так как разговор тотчас же принял оскорбительный для Тома и его родни характер. Совершенно недвусмысленно было высказано предположение, что вышеупомянутая тетка Тома и есть его родная мать; между тем как дядя отнюдь не состоит с ним в той степени близкого родства, которую требовательный вкус поселка Ангела признал бы в достаточной мере нравственной и благопристойной. Общественное мнение также склонялось к тому, что Айлингтон - приемный отец Тома, который регулярно получал некоторую сумму, предназначавшуюся якобы на содержание мальчика, - присваивает ее себе в качестве вознаграждения за умалчивание этих обстоятельств. "На чем, на чем, а на мальчишке он не разорится", - заметил бармен, который, видимо, располагал точными сведениями о главной статье расходов Айлингтона. Но тут оживленная беседа сама собой прекратилась, ибо некоторые участники дебатов до того выдохлись, что бармену пришлось перейти от такого пустопорожнего занятия, как разговор, к исполнению своих прямых и весьма серьезных обязанностей.
Отъезд Билла был весьма своевременным еще и потому, что иначе внезапно одолевшая его жажда поучать усилилась бы при виде дальнейшего поведения его протеже. Ибо к этому времени Том, поддерживавший нетвердого на ногах Джонсона - тот все время порывался перебежать через залитую солнцем дорогу, но всякий раз останавливался на середине, - добрался наконец до примыкавшего к "Мэншн-Хаузу" корраля. У самого дальнего его конца стоял насос и желоб, из которого поили лошадей. Сюда-то и привел Том своего спутника, не обменявшись с ним по пути ни словом, но, очевидно, повинуясь какому-то установившемуся обычаю. С помощью мальчика Джонсон стянул с себя куртку и шейный платок, отогнул ворот рубашки и чинно подставил голову под насос. Не спеша и не менее чинно Том занял место у рукоятки. Некоторое время лишь плеск воды и мерное постукивание нарушали эту нелепо-торжественную тишину. Затем все стихло. Джонсон поднес руки к голове, с которой в три ручья стекала вода, критически ощупал ее, словно она не ему принадлежала, и поднял глаза на своего товарища.
- Оно свое дело сделает, - сказал Томми как бы в ответ на его взгляд.
- А не сделает, - сказал Джонсон упрямо и как бы снимая с себя всякую ответственность за дальнейшее, - а не сделает… нет, сделает! И все тут!
Если под словом "оно" разумелся описанный выше способ приведения в порядок внешности Джонсона, то "оно" свое дело сделало. Склонившаяся под струю голова казалась несоразмерно большой, неопределенного цвета волосы стояли дыбом, побагровевшее лицо было одутловато и бессмысленно, вытаращенные глаза налиты кровью. Голова, вынырнувшая из-под струи, уменьшилась в размере и обрела другую форму, волосы пригладились, стали прямыми и темными, лицо побледнело, щеки впали, глаза зажглись беспокойным огнем. Изможденный, нервический аскет, который отошел от насоса, ничем не напоминал склонившегося там минутой раньше Вакха. Хотя для Томми в этом не было ничего нового, он не удержался и заглянул в желоб, словно ожидая увидеть в его мелких глубинах хоть что-то от прежнего Джонсона.
Узкая полоска земли, поросшая ивой, ольхой и конским каштаном - всего лишь запыленный обтрепанный край зеленой мантии, окутывавшей высокий стан Столовой горы, - огибала угол корраля. Молчаливая пара быстро перебралась под эту ненадежную защиту от палящего солнца. Они прошли совсем немного, когда Джонсон, быстро шагавший впереди, вдруг замер на месте и повернулся к своему товарищу с вопросительным "Э?".
- Я ничего не говорил, - спокойно произнес Томми.
- А кто сказал, что говорил? - спросил Джонсон, хитро взглянув на Томми. - Ясное дело, ты не говорил, и я тоже не говорил. Никто не говорил. С чего тебе вздумалось, что ты говорил? - продолжал Джонсон, глядя испытующе в глаза Томми.
Улыбка, обычно светившаяся в этих глазах, быстро исчезла; мальчик подошел и взял своего товарища за локоть.
- Ясное дело, ты не говорил, Томми, - настойчиво повторил Джонсон. - Ты ведь не из тех мальчишек, которые рады дурачить такого, как я, разнесчастного пьяницу. Вот за что ты мне по нраву пришелся. Я это сразу в тебе углядел. "Этот мальчишка не станет тебя дурачить, Джонсон, - сказал я сам себе. - Перед ним ты можешь выложить все свои богатства, когда даже бармену и тому нельзя доверять, вот как я сказал себе. Э?"
На сей раз Томми благоразумно пропустил мимо ушей вопрос Джонсона, и тот продолжал:
- Если я сейчас спрошу тебя про одну вещь, ты ведь не станешь меня дурачить, Томми?
- Конечно, нет, - сказал мальчик.
- А если я спрошу тебя, - с нарастающим беспокойством во взгляде и нервическим подергиванием рта продолжал Джонсон, как бы не слыша ответа, - а если я, к примеру, спрошу тебя, не заяц ли это только что пробежал мимо… э?.. Ты мне скажешь, как оно есть на самом деле? Ты ведь не станешь дурачить старика?
- Не стану, - сказал Томми, - но это и вправду был заяц.
- Ну, а если я спрошу тебя, - снова начал Джонсон, - была ли на нем, к примеру, зеленая шляпка с желтыми лентами, ты ведь не станешь меня дурачить и говорить "да", - продолжал он с еще большей хитринкой, - если на нем ее вовсе не было.
- Конечно, не стану, - сказал Томми, - но в том-то и дело, что шляпка на нем была.
- Была?
- Была! - проговорил Томми решительно. - Зеленая шляпка с желтыми лентами и… и… и с красным помпончиком.
- Красного пом-пон-чика я что-то не приметил, - медленно и добросовестно выговаривая слова, произнес Джонсон, явно чувствуя облегчение. - Но я ничего не говорю, может, он и был. Э?
Томми посмотрел на своего спутника; землистый лоб его был покрыт крупными каплями пота, пот сбегал и по волосам; рука, которую держал Томми, вздрагивала и была липкой на ощупь, другая, свободная рука конвульсивно дергалась, словно была соединена с каким-то неисправным механизмом. Как бы не замечая этих угрожающих симптомов, Томми остановился и, усевшись на бревно, указал своему товарищу место рядом с собой. Тот послушно сел. Хоть это был и мелкий штрих, но никакой другой эпизод не мог бы так живо охарактеризовать столь необычайное содружество и подчеркнуть превосходство беспечного, почти по-женски мягкого, но все же обладающего характером мальчика над упрямо-своевольным, дико возбужденным взрослым мужчиной.
- А разве это честно со стороны зайца, - помолчав, сказал Джонсон со смехом, который, отнюдь не будучи веселым и мелодичным, вспугнул ящерицу, созерцавшую эту пару, затаив дух от любопытства, - разве это честно со стороны зайца - напялить на себя шляпку? Я спрашиваю, честно, э?
- Ну, - сказал Томми с железной невозмутимостью, - иногда они надевают шляпки, а иногда нет, как придется. Животные - большие чудаки. - И здесь Томми принялся с воодушевлением расписывать, пренебрегая, однако, правдивостью и достоверностью, - как я должен с прискорбием заметить, - нравы калифорнийской фауны, пока Джонсон не прервал его.
- И змеи тоже, э, Томми? - спросил он, с отсутствующим видом уставившись в землю.
- И змеи тоже, - подтвердил Томми. - Но они не кусаются, во всяком случае те, которых ты видишь. Постой! Не двигайся, дядя Бен! Не двигайся! Вот они и уползли. И теперь тебе пора глотнуть свою порцию.
Джонсон вскочил с места, словно собираясь вспрыгнуть на бревно, но Томми успел поймать его рукой за локоть; в то же время другой рукой он вытащил у него из кармана бутылку. Джонсон остановился и оглядел ее.
- Раз ты так считаешь, мой мальчик, - проговорил он запинаясь, между тем как пальцы его уже судорожно обхватили горлышко, - только скажи мне, когда хватит.
Он поднес бутылку к губам и под критическим взглядом Томми отхлебнул большой глоток.
- Хватит! - выпалил вдруг Томми.
Джонсон вздрогнул, краска бросилась ему в лицо, но он быстро водворил бутылку на место. Однако кровь, прихлынувшая к его щекам, так и осталась там, взгляд стал менее беспокойным, и рука теперь тверже опиралась па плечо товарища.
Путь их пролегал вдоль склона Столовой горы по извилистой тропке, ведущей сквозь глухие, непроходимые заросли; можно было бы предположить, что сюда еще не ступала нога человека, если бы не банки из-под устричных консервов, жестянки, содержавшие когда-то сухие дрожжи, и пустые бутылки, занесенные прихлынувшей сюда первой волной пионеров. На шероховатом стволе гигантской сосны висели клочья серой шерсти, оставленные пробиравшимся здесь медведем гризли, и в странном контрасте с ними у подножия той же сосны валялась пустая бутылка из-под несравненного виски, лучшего создания спасительной цивилизации, - бутылка, увенчанная гербом республики, владеющей панацеей от всех бед. Головка гремучей змеи высунулась из табачного ящика со все еще яркими, кричащими наклейками, рекламирующими известную танцовщицу. А чуть подальше земля была изрыта и перекопана, навалены были одно на другое кое-как обтесанные бревна, неровной линией тянулся промывной желоб, высилась куча гравия и песка, рядом грубо сколоченная хижина; это был участок Джонсона. Хижина могла служить укрытием от дождя и холода - вот и все ее преимущества над окружающей ее первобытной природой. Как и в логовище животного, все в ней было подчинено этой цели, только логовища обычно еще удобны и живописны; даже птицы, которые заглядывали сюда в поисках пищи, должно быть, чувствовали свое превосходство над человеком в строительном искусстве. Хотя хижина была очень мала, в ней были горы грязи, хотя она была выстроена из свежесрубленного леса, воздух в ней был чудовищно затхлый. В тени она выглядела безнадежно унылой, но и посещавшее ее солнце словно отчаялось в своих мучительных, напрасных попытках смягчить ее грубые очертания или хотя бы позолотить ее загаром.
На участке, который в минуты трезвости разрабатывал Джонсон, было с полдюжины грубо выдолбленных в склоне горы отверстий; перед каждым из них громоздились обломки горной породы вперемешку с гравием. Все это никак не свидетельствовало о знании дела или планомерном замысле, зато говорило о ряде беспорядочных попыток, из которых ни одна не была доведена до конца. В описываемый день солнце так пекло, что маленькая хижина накалилась почти до температуры горения; сухая дранка на крыше начала коробиться, а свежие сосновые балки - плакать благовонными слезами; поэтому Томми использовал выдолбленные в скале "пещерки" не по прямому назначению, он ввел Джонсона в ту из них, которая была попросторнее, и сам со вздохом облегчения растянулся на каменном полу. Кое-где благодетельная влага скопилась в стоячие лужицы или же с однообразным успокоительным стуком капала со скалистого свода над головой. Снаружи все было залито режущим глаза солнечным светом - нестерпимым, прозрачным, добела раскаленным.
Некоторое время Томми и Джонсон лежали, приподнявшись на локтях, наслаждаясь тем, что им удалось скрыться от зноя.
- Что ты скажешь, - медленно начал Джонсон, не глядя на своего товарища и обращаясь с отсутствующим видом к расстилавшемуся перед ним пейзажу, - что ты скажешь, если я предложу тебе сейчас сыграть два кона в карты? Ставка - тысяча долларов.
- Не тысяча, а пять тысяч, - тоже в сторону пейзажа задумчиво проговорил Томми. - Тогда я согласен.
- Сколько там за мной? - спросил Джонсон после затянувшегося молчания.
- Сто семьдесят пять тысяч двести пятьдесят долларов, - ответил Томми деловито и с полной серьезностью.
- Что ж, - ответил Джонсон после раздумья, по глубине своей соразмерного значительности суммы, - выиграешь - считай за мной круглым счетом сто восемьдесят тысяч. А где карты-то?
Они оказались над самой их головой в старой жестяной коробке, засунутой в расщелину скалы. Колода была засаленная и потрепанная от долгого употребления. Сдавал Джонсон, хотя правая рука плохо подчинялась ему и, сдав Томми карту, бесцельно повисала в воздухе, так что вновь призвать ее к повиновению удавалось только в результате огромного нервного усилия. При этой явной неспособности справиться даже с простой раздачей карт Джонсом все же ухитрился тайком вытянуть валета из-под низа колоды. Но проделал это так неумело, с такой постыдной неуклюжестью, что даже Томми должен был кашлянуть и отвести глаза в сторону, чтобы скрыть смущение. Возможно, по этой причине сей юный джентльмен также принужден был справедливости ради добавить себе лишнюю карту сверх того законного числа, которое было у него на руках.
Тем не менее игра шла вяло, без всякого одушевления. Выиграл Джонсон. Вооружившись огрызком карандаша, он увековечил этот факт и сумму, выведя дрожащей рукой каракули, расползшиеся по всей странице его записной книжки. Потом, после долгой паузы, он медленно извлек что-то из кармана и протянул Томми. На вид это был камень бурого цвета.
- А что бы ты сказал, - растягивая слова, спросил Джонсон, и в его взгляде снова мелькнула неприкрытая хитринка, - а что бы ты сказал, Томми, случись тебе подобрать такой камешек?
- Не знаю, - ответил Томми.
- А может, ты сказал бы, что это золото или серебро?
- Нет, - не задумываясь, ответил Томми.
- А может, ты сказал бы, что это ртуть? А может, будь у тебя друг и знай он место, где ее хоть десять тонн в день грузи, да притом что каждая тонна тянет на две тысячи долларов, так, может, ты сказал бы, что этому твоему другу подфартило да еще как подфартило? Если бы, конечно, ты так выражался, Томми.
- Ну, а ты-то, - проговорил мальчик, переходя к сути дела с полной непосредственностью, - ты-то знаешь, где она есть? Ты напал на залежь, дядя Бен?
Джонсон опасливо огляделся по сторонам.
- В том-то и дело, Томми. Ее там пропасть сколько. Но ты не думай, вся она в земле захоронена, а наверху только и есть, что этот образец да родной его брат у агента во Фриско. Агент явится сюда через денек-другой, чтобы взять пробу на участке. Я послал за ним. Э?
Горящие, беспокойные глаза Джонсона впились в лицо Томми, но мальчик не проявил ни удивления, ни интереса. Нельзя было предположить, что он помнит ироническую и, как казалось тогда, бессмысленную фразу Билла, подтверждающую рассказ Джонсона в этой его части.
- Никто про это не знает, - продолжал Джонсон взволнованным шепотом, - никто про это не знает, только ты да агент во Фриско. Парни, те, что работают тут поблизости, идут себе мимо и видят: копается в земле старик, и хоть бы что блеснуло где, кварца захудалого - и того не видно; а парни, что околачиваются в "Мэншн-Хаузе", видят: таскается старый бездельник по барам - и говорят: "Спета его песенка", - а что к чему, им и невдомек. Или, может, они что пронюхали, э? - засомневался вдруг Джонсон, и взгляд его стал острым и подозрительным.
Томми посмотрел на него, покачал головой, запустил камнем в пробежавшего мимо зайца, но ничего не ответил.