Вылез наверх, подтянувшись на пищали, и стал думать, как же тело в могилу положить. Одному-то важко, да и новины - крестьянского льняного холста, на коем спускают гроб, - нет. Бросать непристойно, к тому же крестики могут поломаться, сдвинуться с места.
Додумался: сделал из двух пищалей и шнуров-плетяниц подобие коромысла. Набросил петли на отцовы грудь и ноги, подтащил к краю могилы. Поцеловал батюшку в лоб. Губы холодом загробным пронизало. Стал сбоку ямы и начал с превеликим трудом спускать покойника в последнее пристанище. Допреж силен был Сафонка, шестипудовыми мешками ворочал слеганца, а тут ослабел враз, чуть в яму сам не сверзился. Однако сдюжил.
Снял петли, набросал на грудь еще крестов, кинул рукой горстку земли.
Хотел по обычаю поголосить - на сумел. В груди что-то рвалось, одолевала тошнота. В глазах - тартарары, тьма кромешная. Переждал сердцебиение, пересилил себя и начал руками сгребать и бросать чернозем. Долго, медленно - без лопаты ведь - лепил надгробный холмик, воткнул у изголовья крест из длинных веток.
Солнце уже склонялось к закату. Уезжать? Страх и здравый смысл подсказывал: да! Но что-то в Сафронке, чему он не ведал названия, сопротивлялось. Справил в одиночку тризну, затратив на поминки часть запасов своих скудных. И просидел вторую ночь при свете костра, читая молитвы.
Наутро, обессилевший, но немного умиротворенный, собрался в дорогу. Взял с надгробья землицы, насыпал в мешочек, повесил на грудь. Отдал могиле поклон земной:
- Ты прости-прощай, батюшка! Баю тебе слово верное: ворочусь я сюда хоть через полста лет, справлю обряд погребальный. Ты уж потерпи, не вставай, я господа и всех святых угодников за тебя денно и нощно молить буду. В Воронеже, коль доведется добраться туда, заупокойную закажу в церкви, на свечи не поскуплюсь…
Сел на кобылу, другую, тоже помуздав и оседлав, повел в поводу. Объехал окрестности несколько раз, дабы место запомнить хорошо, на всю жизнь. И поворотил в сторону северную.
Одолел с десяток верст - и в глазах потемнело: степь до черна бита копытами. Проскакало целое войско - не менее тысячи. Что прикажешь делать?
Обычно, если крымцев много, на помощь отряду проведчиков, обнаруживших врага, собирались соседние сторожи и станицы и вместе вели наблюдение. В первую очередь следовало выяснить, куда пойдут татары, и "лишь про то разведав гораздо, самим с вестями спешити к тем городам, на которые места воинские люди пойдут".
Как и все казаки, Сафонка по следам копыт определял не только число, но и направление движения конницы: татары предпочитали знакомые дороги. И теперь ему стало страшно. Змей поганый полз на Воронеж…
Эх, поскакать бы сейчас во всю прыть, поднять сполох, чтобы задымили верхушки курганов. Воевода через биричей-вестовщиков созовет в крепь окрестных жителей со всем их скарбом, даже с конными и животинными стадами. Понесутся в новопостроенные соседние грады - Ливенск, Козлов, Оскол - гонцы с черной вестью. А при приближении неприятеля к стенам забьют набаты, полыхнут пушки, злым ежом ощетинится Воронеж, и уйдут волки степные не солоно хлебавши.
Ан не тут-то было. Ведал Сафонка: не дойти до родины. Татары лишь недавно прошли здесь: следы свежие. Несмотря на жару, конский навоз не успел высохнуть, как следует, а выбитый чернозем скомковаться.
Сафонка очутился в тылу вражеского войска и не мог идти прямо на север, вдогонку неприятелю. На юг тоже нельзя: орда будет возвращаться, разбившись на мелкие отряды, все разоряя на пути, и от татей бусурманских тогда не утечь.
Одинокий всадник повернул навстречь солнцу, чтобы сбоку обойти ворога и выбраться к засечным чертам верст на пятьдесят левее главных татарских сил.
По холмам ехать нельзя, привычно сообразил он, будешь виден всем, как чирей на лбу. Спустился в лощинку, миновал ее, попал на ровное место. Горе, усталость от поста и бессонных ночей, полуденная жара притупили его бдительность, и он слишком поздно заметил отряд навершных, вырвавшийся на полном скаку сбоку из-за холма.
Сафонка успел осадить кобылу поводьями и наклоном корпуса назад, оставил повод в левой руке, а правой выдернул отцовский пистоль из приседельной кобуры. Выстрелом в упор снял первого татарина, который, видно, имел самого лучшего скакуна, так как обогнал своих спутников. Второй выстрел из пистоля с левой руки - другой ногаец уткнулся в землю. Сафонка еще сумел выхватить саблю и вонзить шпоры в лошадиное брюхо, посылая кобылу в галоп.
В этот самый момент на шею ему упал аркан.
Греция, декабрь 1592 года
- Гельвет вер - прочь с дороги! Не путайся под ногами моего коня, ослиный помет! Раздавлю!
Проезжавший мимо айабаш - конный стражник в посеребренном шлеме с золототканым плюмажем - занес плетку над Андроникосом.
- И вообще, что ты делаешь в лагере правоверных? Может, ты презренный лазутчик грязных венецианцев? Сейчас устроим тебе табандрю, пройдемся палками по пяткам и спине, и ты все расскажешь…
- Аман, аман! Пощады моему старому рабу, доблестный айабаш! - заслонил собой учителя Искандер. - Он принес мне важные вести…
- Инч Алла, молодой булюк-ага! Зря ты доверяешься неверному псу! Видно, оттого, что сам лишь недавно отделался от христианской скверны, понял, что Аллах един и не вмещает в себе сразу троих, как учат гяуры…
И стражник будто невзначай погладил рукоятку сабли. Он явно бросал вызов Искандару, надеясь затеять с ним схватку. Андроникос испугался, что пылкий юноша поддастся на провокацию и погубит себя: вокруг собралось десятка два айабашей, смотревших на Искандара весьма недружелюбно.
- Я донес бы твое мнение до чехая Ибрагима, если бы не знал, что ты доблестный воин и верный последователь пророка, - невозмутимо ответил Искандар и повернулся к задире спиной, показывая, что не намерен продолжать бессмысленный спор. - Впрочем, если ты хочешь, чтобы я это сделал, догони меня и повтори свои запальчивые и ненужные слова, - бросил он через плечо, уходя.
Османы невольно хлопнули себя по ляжкам от восхищения: умная башка! Как ловко Искандар-ага отвел от себя угрозу, остался победителем в перепалке и при этом ухитрился ни собственного достоинства не унизить, ни зачинщика ссоры оскорбить.
- Чехай Ибрагим тоже бывший христианин и не любит, когда этим попрекают других, - пояснил Искандар, когда они очутились в его клетушке.
Взгляд из XX века
Османы не знали национализма в его современном смысле. Да и как могли люди, рожденные от женщин сотен национальностей, которых набирали в гаремы, обращать внимание на чистоту рода? Пример показывал сам султан: он не имел права жениться на турчанке, чтобы ее родственники не стали фаворитами, мог связать себя брачными узами лишь с иностранными принцессами или пленницами. Поэтому османской крови в венах повелителей Блистательной Порты текло ничтожное количество.
Грек, славянин, венгр, принявший мусульманство и перешедший в подданство падишаха, становился турком. Правда, правоверные не выказывали новообращенным особого доверия или расположения, пока те делом не доказывали верность знамени пророка.
* * *
- Не очень-то они тебя тут любят, - покачал головой Андроникос.
- Завидуют… Всего за десять месяцев я из простого сарахора, всадника-добровольца, который имеет лишь коня, саблю, щит и копье, стал командиром булюка - сотни мустафизов, стражей крепостного гарнизона. Мне выделена личная клетушка в казарме, я подчиняюсь только диздару и чехаю, получаю золотой на восемь дней - лишь вдвое меньше чехая!
- Как же ты достиг таких "высот"?
- Не насмешничай, учитель! В стычке с джеляли я спас чехая Ибрагима. Когда принял мусульманство, он сделал меня сотником-торбаджи. На этом посту я и застрял вот уже полгода. Мне срочно нужна война!
- Зачем?
- Как же ты не понимаешь, учитель! В мирное время повышения по службе не жди! Ты же знаешь воинские обычаи османов! Кто первый взойдет на стену вражеского города, получает в награду воеводство, второй - субашство, третий - черибашство. Но мне обязательно нужен мюльк!
- Чем мюльк так уж отличается от простых зиаметов или тимаров, которые дают отличившемуся воину-осману вместе со званиями субашей и черибашей? Те же земельные владения с закрепленными на них христианами-хлебопашцами. Только размерами рознятся: в зиамете несколько сел, в тимаре одно-два.
- Учитель, ты теряешь быстроту разума и спрашиваешь о вещах, которые ясны любому ребенку в Блистательной Порте! Вспомни: земля у турок принадлежит государству и не может передаваться по наследству…
- Плевать они хотели на законы! Очень даже передают по наследству и хассы, владения членов султанской семьи и везирей, и вакфы, принадлежащие мусульманскому духовенству, и сипахии - земельные наделы военной знати!
- Верно! Но султан по своей прихоти может отобрать и сипахию, и зиамет, и тимар. При дворе у него сидит на короткой привязи свора мазул - две сотни знатных турок, не имеющих собственных владений и вынужденных кормиться крохами с падишахского стола. Стоит какому-либо землевладельцу провиниться, его надел переходит к кому-нибудь из мазул.
- Гнусный обычай, из-за которого никто в империи не чувствует твердой почвы под ногами…
- Вот-вот! А я хочу стать неуязвимым от прихотей коронованных безумцев. Мюльк дается за особые заслуги, его никто отобрать не вправе, даже султан. Ладно, довольно об этом. Как поживает матушка?
- Когда ты ушел добровольцем в турецкую армию, принял мусульманство и сменил имя, она все глаза проплакала, слушать не хотела про тебя, называла Иудой. Пришлось ей кое-что объяснить.
- Хорошо. А теперь скажи, с чем пришел?
- С приветом от епископа Дионисия. Он просит тебя возглавить его паству в бою с бусурманами.
- Так жители Ларисы восстали? Отличная новость!
- Да, лучше быть и не может! Сам епископ благословил их на подвиг во имя веры Христовой и родины! Турецкий гарнизон вырезан до последнего мустафиза!
- Дионисий - человек замечательный. Добрый, умный и образованный, не зря его окрестили Философом. Только зачем он рвется в стратеги, берется за дело, в котором не смыслит? Нельзя начинать восстание в одной местности, не подготовив почву для выступления в большинстве областей Греции, не устроив мятежи в турецких войсках…
- Дионисий надеется, что искорка ларисского восстания вызовет пожар во всей Элладе…
- Так рассуждали и Михаил Пселл с Петром Буасом, когда подняли восстание в Спарте и Аркадии в 1463 году от Рождества Христова. Если Дионисий будет действовать так же неумело, то погибнет зря, как они. Я понимаю, Философ надеется на помощь Испании, но она далеко, а Истамбул близко…
- Почему же это они погибли зря?!
- А разве наша родина уже не входит в турецкий эйялет Румелия? И разве сможет Философ когда-либо освободить ее?!
- Все равно Дионисий не сдастся! Не такой он человек, чтобы бояться смерти во имя свободы!
- Во имя свободы надо жить! А потому я пошлю гонца к епископу, чтобы он немедленно уезжал в Страны Золотого Яблока, потому что Лариса вскоре падет!
- Не спешишь ли ты с выводами? Лариса - сильная крепость, у мусульман нет поблизости больших воинских отрядов. Здешний гарнизон в одиночку, без подкреплений не осилит повстанцев!
- Осилит, потому что во главе карательного отряда встану я!
- Опомнись, Александр! Что ты говоришь! Ведь речь идет о жизни сотен твоих соотечественников. Разве ты забыл, что творят турки с захваченными повстанцами?!
Радостное возбуждение на лице Искандара потухло. Он огорченно вздохнул, пожал плечами:
- Ничего не поделаешь! Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц. Ларисцы готовы умереть за правое дело, иначе не стали бы восставать, не так ли? Они в любом случае погибнут - но без пользы, потому что османы все равно захватят крепость, пусть и положив под ее стенами тысячу голов. А так ларисцы своей героической гибелью дадут мне возможность сразу получить мюльк, доходы с которого позволят мне расположить в свою пользу многих влиятельных придворных, набрать небольшой личный отряд. Как удачно ты приехал с этой вестью! На днях в наш лагерь прибывает великий визирь Синан-паша. Он почти уговорил Мурада III объявить войну Австрии. Если в Румелийском эйялете, в самом сердце империи, разразится восстание, планам садразама придет крах, поэтому он пойдет на все, чтобы подавить бунт в зародыше. А я возьму без всяких потерь самый главный оплот мятежников! Да великий визирь меня за это озолотит!
- В твоих словах есть смысл, Александр, но это логика предателя.
- Ты несправедлив. Мой план в конечном итоге ведет к главному - к освобождению Греции от иноземного ига. Разве не за это готовы пожертвовать собой ларисцы? Представь, что мы на поле боя и я сознательно жертвую одним полком, чтобы обеспечить победу всей армии. Помнишь, как триста спартанцев выдерживали в Фермопилах натиск персидских полчищ, давая эллинам собраться с силами? Разве кто-нибудь считает, что их предали, хотя ими и пожертвовали во имя общей победы? Разве бывают битвы без потерь? Почему же ты утверждаешь, будто я предаю ларисцев? Неужто к победе над османами надо идти лишь тем путем, который указывает Дионисий Философ, великий ученый, но никудышный воин?!
- Ты совсем запутал меня, Александр! Я сам тебя вырастил, а потому не подвергаю сомнению твой патриотизм, не допускаю мысли, что ты думаешь лишь о своем возвеличении, а не о благе родного народа. Но твои замыслы для меня - как черный омут, куда страшно заглянуть. Ты с детства мечтал стать подобным великим полководцам древности. И вдруг вместо того, чтобы возглавить восстание своих соотечественников против поработителей, ты намерен его подавить. И клянешься, что такой шаг, подобный Иудиному поцелую, пойдет на пользу грекам. В устах любого другого я счел бы такое утверждение насмешкой, издевательством.
- Смысл в том, что я не собираюсь становиться вторым Эпаминондом или Скандербегом. Эти гении потратили свои жизни на то, чтобы отражать натиск многократно сильнейших иноземных завоевателей. Пока они держали мечи в руках, им это удавалось. Едва отзвучали погребальные плачи над их могилами, их страны все равно были покорены. Я не стану бессмысленно жертвовать собой, заранее обрекать великое дело на поражение. Вместо того, чтобы вступить в неравную борьбу против самой могучей армии мира, я поставлю ее себе на службу.
- Намерен стать великим, а выбираешь легкий путь!
- Это не легкий путь! У меня нет преимуществ Александра Македонского, коему в наследство от славного отца Филиппа достались царский титул, фаланга, покоренная Эллада и горы золота. Или Ганнибала, получившего власть над Испанией и прекрасное войско от своего отца, замечательного полководца Гамилькара Барки. Или Карла Великого, которому дед Карл Мартелл и отец Пипин Короткий оставили мощное королевство франков и рыцарскую конницу. Им было с чего начинать! Мне же куда труднее. Надо повторить путь Кира Великого или Чингиз-хана - подняться от рядового воина до сераскера - главнокомандующего, потом свергнуть султана и лишь затем перестраивать и расширять империю. К счастью, турецкая армия потому и лучшая в мире, что воинские заслуги могут и раба возвысить до Сераля.
- Не слишком ли ты самонадеян, Александр? Хвастаешь, что возьмешь неприступную крепость без потерь!