Последыш прихрамывал, отставал и ему всегда доставалось. И вот вскоре после того, как он вымыслил новую Турову быль, посрамившую соседей, снова сошлись малые посреди того поля, снова помучили-потеребили древнюю межродовую межу, снова между собой повздорили и, обменявшись затрещинами, с тем же задором понеслись от сторожевых кметей к дубам.
И когда плетка, не дотянувшись до самых шустрых, достала-таки последыша по лопаткам, вдруг встал он на месте, побледнел и сухими, как только что остывший уголь, глазами поглядел на всадника -- и так поглядел, что конь от него, храпя, попятился, и подпруга лопнула, а вокруг ног последыша скорчились, обожженные, все земляные муравьи, хоть этой малой беды никто из людей и вовсе не приметил.
Все всадники остановились, как вкопанные. Замерли у деревьев молодшие -- и свои, и чужие.
-- Убью тебя сейчас! -- прошипел последыш на сторожевого, бросился на всадника и, повиснув у него на ноге, вцепился зубами ему в бедро.
Всадник был свой, Туров, из дальних родичей. Он так опешил, что только закричал от боли и стал трясти ногой, стараясь скинуть последыша, как назойливого щенка. Малой мотался во все стороны, но висел цепко -- хоть отрубай его от ноги мечом.
Тут произошло и вовсе неподобное. Все малые, точно завороженные силой последыша и его небывалой храбростью, бросились ему на подмогу, причем Туровы налетели на Туровых, а Всеборовы -- на своих. Плетки не помогали конным. Малые разъярились, прямо как бешеные псы, рычали и захлебывались пеной. Свершилась битва тем, что покусанным кметям удалось-таки всех малых скрутить в бараньи рога, прижать к седлам и развезти по родовым градам, облизывая свои окровавленные пальцы и запястья.
Целый час потом простоял последыш в горнице под грозовой тучей отцовой бороды. Борода то надвигалась на него, то с рокотом княжьего дыхания отходила в сторону, обнажая солнечный свет в окошке. Князь-воевода думал-гадал, засунув руки за пояс, шуршал-шевелил еще и дремучими бровями, громко скрипел половицами вокруг малого.
Никакого наказания он не вымыслил, только громко вздохнул, напугав сына шумом и ветром своего вздоха, а потом тихо проговорил себе под нос:
-- Верно, пора настала. И ромеи уже близко... Пускай им и достанется, покуда у нас самих межи целы. Не то и взаправду все их перекусишь. Земля лопнет, по швам разойдется...
Межа, которую положили между собой по земле два северских рода, тянулась к перелеску, делила его, а за перелеском поднималась на холм, разделяя, как всю северскую землю -- по родам, так же и раскинувшийся на холме погост, град мертвых.
На том холме частой рощей стояли тесаные обкуренные столбы в четыре человечьих роста. На верхушках столбов зиждились маленькие домики. Весной и осенью, по особым священным дням, в те домики тянулись сверху, с небес, белые, едва приметные дымки-перышки. То прилетали из ирия вместе с птицами погостить на земле души дедов-предков.
Малым запрещалось подходить близко к погосту. Только от перелеска и позволялось им смотреть на домики, обязательно проговоря заранее все обережные слова. Иначе любого могло затянуть, как в водовороте, через незримую воздушную межу, к мертвым. Те же станут воротить от живого носы и угощать его холодной мертвецкой кашей целый век напролет, ведь дорогу назад от них уже не найти, как ни старайся: спросишь -- укажут по-своему, для мертвого-то -- прямо, а для живого выйдет вкривь-вкось, хотя и напутствуют на дорогу такими мудрыми и правильными советами, как на земле жить по правде, что дальше и жить не захочется. В их же замежных краях нет толку от таких советов, потому как вся жизнь там и так уже кончилась.
Удобнее всего было подглядывать за погостом с тех самых дубов, где среди ветвей спасались от сторожевых.
Снова спорили со Всеборами -- теперь на расстоянии друг от друга, спорили о том, у кого деды веселей пригрелись на земле и задержались до зимы, а у кого -- нет. До боли в глазах вглядывались в маленькие окошки -- в них тьма густела смолою и в иной недобрый год даже распирала тонкие стенки домовинок, стекая вниз по столбам и расползаясь по норам струйками-ужами.
Наконец кто-нибудь из старших первым затевал крик, с хрустом ломая мешавшие смотреть ветки:
-- Гляди, гляди! Вон сверкает! Наш дед кресалом бьет! А ваших и след давно простыл!
И весь перелесок начинал шуметь и трещать, как от буйного ветра.
-- Где?! Где сверкает?! -- слышались крики чужих.
-- Да вон же!
-- Врете!
-- Ослепли, кроты!
-- Сами кроты! У нас тоже сверкает!
Тут уж и тем, и другим -- и Туровым, и Всеборам -- начинали мерещиться огоньки то в одном, то в другом окошечке, а из иных домовинок начинал сочиться дымок. Там дед-пращур и вправду затевал долгую зимовку.
Давным-давно, когда еще не водилось на земле никаких бродников, жил только один род, не знавший чужой крови,
когда все Дикое Поле было обнесено тыном, а за тыном обитали Гоги и Магоги, распахивавшие Поле разом вдоль и поперек и засевавшие его по осени градом и лягушачьей икрой,
тогда мертвые не отходили далеко от живых родичей, а селились по соседству, за Велесовой межой. Той межой лежал-стелился золотоглазый уж, не имевший ни начала, ни конца и потому закусивший зубами свой хвост ради того, чтобы хоть как-нибудь кончиться.
Когда наступал час человеческой смерти, в ту пору быстро прораставший из земли черным колосом, из которого с железным стуком падало на пол одно черное семя -- тогда родич подбирал это семя, сжимал его в кулаке, вставал с лавки и выходил, оставляя дома свое имя точно так же, как, заходя в дом, живые славяне всегда снимают с головы шапку. То имя вместе со всей мудростью умершего, скопившейся за его век, передавалось по наследству кому-либо из потомков третьего колена. Так жил род, а мертвых за змеиной межой с каждым коленом становилось все больше и потому все меньше оставалось в змеином кругу простора, где Велес-бог, древний пастух с медной чешуйчатой кожей, серебряной бородой и златыми когтями на ногах, мог без лишней толчеи выгулять бесчисленные стада покойников.
В те далекие поры уже и началась межевая игра между живыми и мертвыми. Сходились по Радунице и Купале, как ныне молодшие, стена на стену, и начинали -- живые живыми словами, а мертвые мертвыми словами, вывернутыми наизнанку, -- косить и переваливать змеиную межу. А как мертвых собиралось с каждым разом все больше, то и силы с той стороны прибывало и напирала та сила все крепче, как вода в переполненных мехах. Силе живых по их сторону межи мешал вольный земной простор. Налетала их сила на кольцо-межу и растекалась легко, как ветер, направо и налево.
И вот однажды не удержал златоглазый уж натуги изнутри и выпустил из зубов конец своего хвоста, нечаянно откусив самый кончик, из которого потом выросла одна лишняя ночь в году.
Вот когда хлебнули горя и живые, и мертвые. Возьмется живой за ложку, а та -- сразу рассыпается в щепки и в труху. Дунет мертвый на горячую кашу, остудить ее -- тут же вся в плесени и в червях каша. Мертвым обидно -- отгоняют их от столов. А что делать, если они к живым в гости просятся да на них же, своих родичей, волей-неволей голод наводят. К тому же мертвецы все ослепли -- перестали видеть и на своем замежном просторе, и здесь, на чистой земле. У живых тоже появилась немалая закавыка: пройти через свои двери стало невмоготу -- упираются двери; зато выйти из дома или войти в него рядом с дверью , прямо через крепкую стену, хоть своему, хоть чужому сделалось легче легкого -- что плюнуть. И дождь через всякую крышу -- хоть дерном, хоть в три шкуры ее крой -- все равно, как сквозь рыболовные сети, стал сыпать без задержки. На земле северской тогда все перепуталось, все пошло наперекосяк. Младенцы рождались седыми, коровы давали черное молоко, коптившее стены, а пшеница принялась расти корнями вверх и пахла падалью.
Наконец не вытерпел князь-старшина в своем доме мертвого духа. Он, конечно, почитал предков за их мудрость и всякие добрые советы, что те без перерыва нашептывали ему в княжеские уши, так что уши начинали вянуть, а голова -- раскалываться от мудрости. Но однажды он помрачнел, как туча, напился прокисшего вблизи древних гостей меду да и подпалил свои хоромы, чтоб напрочь и навсегда покончить-управиться с дурным запахом.
Живые на то и живые -- со страху сразу вон повыскакивали, а мертвые -- те поначалу опасности не приметили, жару не почуяли и замешкались. Как их спасать из горящего дома, никто не ведал.
Глядят живые, дивятся: мертвые наружу не спешат. Рухнула крыша, повалил густой дым, и видят: полегчали от огня предки, как осенние листочки, тронулись в легкий пепел и по дыму, словно по реке, потянулись гуськом к небесам. Весело стало, засмеялись живые, а от смеха своих живых родичей мертвецы еще быстрее устремились вверх. На небесах нашли они ясный край, светлый ирий, широкий-преширокий простор без дна и покрышки, там и решили остаться.
С той осени и научились живые возводить краду, погребальный костер, чтобы без лишнего труда и промедления, грозившего порчей молоку и хлебу, отправлять своих мертвецов в ирий. После крады полагалась тризна, чтобы проверить, не тухнет ли трапеза -- не притаился ли поблизости родич-мертвец, скоро заскучав по дому и по такой причине спрятавшись на земле, пока живые моргали и жмурились от крепкого дыма.
С того же года славяне начали ставить на погостах курные столбы с домиками, высоко поднятыми над землей, поближе к ирию, и хранить в тех домиках золу-прах, оставшуюся от предка и его земных дел, чтобы в худой час дед-пращур мог дотянуться до него с небес и уберечь свой остатний след на земле от чужого наговора.
Впрочем, у многих древних и особенно многолюдных родов с недавних пор даже в самом ирии места стало не хватать: там свою межу далеко не протянешь. С небосвода вниз, к дальнему окоему земли, она сама собой начинает загибаться. Да и непрочны оказались межи наверху: чуть ветер подует -- сразу в сторону их относит, как веревки с бельем. Кабы ветер только на чужих покойников дул, но у ветра своя воля, Стрибожья.
В тех славянских родах князья да волхвы думали-думали и наконец додумались своих мертвецов глубоко в землю хоронить, новый простор осваивать: там если и темнее, зато с межами никакой беды -- режь-тяни их по земле хоть под ногами, хоть над головой, хоть по плечам с обеих сторон. И сносу таким межам нет.
Туров погост -- град-роща -- был виден накануне путешествия последыша в Царьград
Теперь княжич пообещал верному бегуну, что сойдет с пути в последний раз, свернул от межи в глубину Туровой земли, немного прошел вдоль дубового перелеска и спустился в небольшую лощину.
Он хорошо помнил это место и встал так, как стоял в тот день, в тот час, в ту мимолетную стигму бытия, когда с полуночной стороны появился всадник на гнедом жеребце.
Деревья и кусты поднялись с тех пор выше и раскинулись вширь. Зато холмы стали ниже, поистерлись холмы под людскими и конскими ногами за минувшие годы.
Тогда Стимар опустился на колени, чтобы ближний окоем пришелся ему чуть выше глаз -- как было в тот далекий день.
Тотчас же с вершины холма навстречу княжичу заскользила тень всадника. Не успел он опомниться, как тень пронеслась сквозь его дыхание порывом гари и выпала сажей на его веках.
Княжич растерянно заморгал, протер глаза
и увидел сторожевых кметей, которым было велено в тот день присматривать за сыновьями князя-воеводы.
Малые не помышляли о распре со Всеборами, а охотились на тура. Туром назвался сам Коломир, спешивший обучить последыша главной охотничьей сноровке. Он наступал на братьев и уже отбросил Уврата на кусты шиповника. Тот теперь кружил стороной, злобно сопя и дергая зубами из ладони шпы. Вскоре старший брат и Ратшу так боднул в бок, что посчитали -- насмерть. Ратша, поднявшись на ноги, остался стоять на месте и с ухмылкой наблюдал, как самые младшие во главе с Будом то подступают к туру кучей, мешая друг другу, а потому только сильнее страшась быка, то вновь рассыпаются во все стороны и тогда каждому на просторе становится весело и совсем нестрашно. Бык из Коломира получался самый лучший -- самый сильный и умный тур.
Последыш держался с краю, не отбегал далеко, замыслив прыгнуть туру прямо на загривок, когда тот кинется за кем-нибудь вдогонку, и той охотничьей уловкой удивить всех. Невольно он следил и за сторожевыми всажниками, темневшими поодаль. Внезапно на окоеме возвышенности возник еще один, какого с утра в этих местах не было видно. Тот всадник неторопливо двинулся вниз, в сторону потешной охоты.
Княжич замер на месте и с затаенным испугом стал смотреть на нового всадника. Живая тяжесть двигалась вниз по пологому склону, вырастая в размерах.
-- Держись, увалень! -- не вытерпев растерянного вида молодшего, крикнул Коломир.
В тот же миг сила подхватила последыша, подбросила вверх. Небо и земля перевернулись -- и последыш кубарем покатился по жесткой стерне, сразу исколовшей ему все бока и руки.
Так, без всякого труда, Тур-Коломир покончил с еще одним охотником -- тем самым, для кого и затевалась важная забава. Оттого он крепко рассердился.
-- Чего ворон считаешь? -- грозно надвинулся Коломир на последыша и даже больно пихнул его ногой.
Последыш живо вскочил с земли, не чувствуя ни обиды, ни стыда за свою оплошность, и показал пальцем на всадника:
-- Вон же! Едет кто!
Коломир тоже стал смотреть, будто раньше не замечал никого вокруг, кроме братьев. Тогда и остальные разом повернулись в ту сторону и затаили дыхание.
-- Может, бежим, а? -- предложил Уврат.
-- Погоди! -- резким жестом остановил порыв младших Коломир.
Всадник приближался, хотя стука копыт не было слышно, а его тень тянулась с восточной стороны крылатым копьем. И он смотрел последышу прямо в глаза.
Тот всадник казался своим, кем-то из дальних родичей, но княжич, как ни напрягал теперь память, так и не мог вспомнить, кто это был, словно имя всадника успело тогда проскакать мимо раньше, чем княжич заметил его приближение. Он ясно запомнил только взгляд -- две маленьких черных луны, катившиеся с утреннего неба. Сам всадник вместе с конем оставался только тяжелой тенью своего взгляда, тяжелой тенью, без которой и вся неведомая сила, спускавшаяся с холма к молодшим, только пронеслась бы впустую от окоема до окоема, через все межи, ничего на земле не нарушив.
-- Княжич! -- сказал всадник, когда малой уже запрокинул голову, неотрывно глядя на две маленьких черных луны.-- Твой отец, князь-воевода, зовет тебя. Садись.
И тогда последыш вдруг, против своей воли, очутился за неведомой межой. Он один из всех братьев оказался нужен отцу -- такого не случалось никогда. Все братья остались у него за спиной, по ту сторону межи, и теперь оказалось страшнее всего -- просто оглянуться на них, живых и растерянных.
Тогда последыш попытался перебрать в памяти весь целиком вчерашний день -- от пробуждения до гаснущего огонька последней лучинки -- и не нашел в том дне никакой такой вины перед отцом, которую нельзя было разделить на всех.
Всадник нагнулся с седла, бережно поднял последыша, и тогда он увидел всех своих братьев сверху, с коня. Братья смотрели на него, как смотрят на летящую высоко в небе неизвестную большую птицу. Даже Коломир был растерян и стоял, обгрызая ноготь на большом пальце.
Чья-то чужая, неумолимая сила отнимала последыша от братьев и забирала с собой в неизвестное место.
Конь стал поворачивать, и его тень стала поворачиваться вместе с ним против солнца.
Последыш успел помахал своим братьям рукой, смутно надеясь, что потом, как только его отпустят, он прибежит на поле бегом, нигде не останавливаясь, и обо всем, что случилось с ним одним, сразу расскажет Коломиру.
Темный конь в одно мгновение ока домчался до Большого Дыма. Тень вытянулась пред конем заговоренной тропой, на которой только стоит пройти два шага, как она сразу вздымается позади и, чтобы не упасть, надо сделать и третий шаг, чтобы тотчас оказаться на дальнем ее конце.
Повиснув на руке всадника, последыш опустился на землю перед самыми воротами кремника и, когда, сделав несколько шагов к воротам, обернулся, позади на земле уже не было ничего, кроме завившейся косой травы и далекого перестука копыт, ручейками стекавшего в глубокий овраг.
Внизу, на реке, плавали и клевали вместе с северскими утками речную тину корабли ромеев, и последыш вспомнил, что всадник принес с собой на поле ромейский запах: приятный, хотя и немного надоедливый запах сухих ломких листочков, испещренных золотистыми буквицами. Ромеи привозили такие листочки в пергаментных кульках, приправляли ими свою еду и уговаривали северцев последовать их примеру. Князь-воевода и готы уже пристрастились жевать и нюхать эти листочки, а у остальных северцев, стоило им сунуть эти листочки в рот, пока что сразу сводило языки.
У ворот дожидалась последыша старшая из его теток, Жула. Она хмурилась и глядела на княжича с тревожной и сковывавшей его движения заботливостью, будто он, малой, только учится ходить и может на всяком шаге упасть и расшибиться.
Тетка очень крепко схватила последыша за руку, потянула за собой в кремник и вдобавок стала подгонять:
-- Иди, иди живей. Тятя заждался.
За воротами ромейский запах сделался сильнее, клубился, залепляя ноздри, но был знаком и не пугал последыша. На этот запах тянулись со всех сторон последние осы, а мыши от него пьянели, и их что ни утро собирали у крыльца княжьих хором полными ведрами и выбрасывали в овраг.
Чужаки-ромеи приплывали снизу по реке каждый год, порой дважды -- весной и осенью -- и ныне гостили-торговали уже двенадцатый день. Они ходили, оставляя за собой двуглавые следы, говорили разными языками и хвалились богатыми одеждами, такими гладкими, что с их плеч соскальзывали и падали мухи и птичий помет, сыпавшийся с перелетных стай. Ныне все игрушки, пояски и цепочки они давно успели раздарить нетерпеливым "варварским щенкам", и потому малым можно было спокойно охотиться на тура и прочих зверей, не боясь, что их забудут и чем-нибудь обделят.
Тетка Жула тянула-дергала последыша вверх по ступеням княжьего дома, а потом торопливо провела его, словно пряча, через сенцы в боковую клеть, где стояли, мирно пылясь, большие лари. Там она откинула горбатую крышку одного из ларей и стала живо раздевать малого, радуясь, что тот совсем не упирается, а только завороженно хлопает глазами.
-- Живо, живо,-- приговаривала она.-- Уже все истомились, поди... Собрались орлы -- одного воробья никак не дождутся.