Когда дверь открылась, он очнулся и вышел сразу из двух горниц -- из отцовой и из пустой горницы своего сна. Из отцовской он успел прихватить со стола полдюжины чудесных всадников и спрятать их в свой поясной кошель, а из сна он другой рукой не успел выловить ничего, только без толку черпнул пальцами оставшуюся там тьму. Отныне и не могло быть у княжича никаких снов: за межами-пределами рода, в ромейской воле, снам полагалось стать явью и наоборот -- явь, принадлежавшая роду, превращалась в сны-воспоминания.
Больше не нужно было последышу в тот, последний день торить тропу крепкими словами. Родичи, собравшись единым духом, все сделали для него сами. Мамки вымели из дома всех уморившихся от ромейского духа ос, заговорили половицы, чтоб и вся дальняя дорога не скрипела под ногами княжича, и положили от порога горницы до самого берега рушник-дорожку, вытканную за один светлый день, от зари до зари.
Княжичу осталось только пройти по этой белой скатерти-дорожке, вышитой бороздами и зернами посеянной в те борозды пшеницы. И он пошел, щурясь от света и как во сне совсем не чувствуя тверди под ногами.
Женщины сразу запели на проводы княжичаЗадорожную песнь, чтобы в пути не источила его тоска и не сожгла лихорадка.
Он шел, и все родичи плыли мимо него, как далекие берега. Ему нельзя было сойти с рушника так же, как никому нельзя безнаказанно сойти в сторону с моста.
-- Не робей, мы -- Туровы,-- подбодрил младшего брата Коломир, двинувшись рядом с ним вдоль рушника и догоняя малого.-- Тятя сказал, ты раньше всех воеводой станешь.
Последыш вспомнил про раковину, спрятанную в дорожный мешок, вспомнил, с каким изумлением смотрел на нее старший брат.
-- Привезу тебе такую же,-- пообещал он Коломиру.-- Только больше. Самую большую.
-- А мне? -- донесся голос Уврата.-- Мне чего?
-- И тебе тоже привезу,-- искренне пообещал он среднему и тут, чтобы невзначай не разреветься, стал придумывать, сколько и чего привезет братьям из того чудесного града-ирия, что стоит дальше Поля.
Выдумки не хватило, и тогда последыш широко раскинул руки и пообещал:
-- Я всем привезу вот сколько! Как тятя...
-- Не надорвись,-- усмехнулся Коломир и протянул малому в подарок свой замечательный нож, который выковал сам и для которого сам же сшил кожаный чехол.-- Бери, не потеряй.
Малой не сдержался и схватил брата за руку.
-- Не позорь! -- расердился тот и, вырвав руку, отошел от рушника-дороги, как отплыл навсегда.
А по левую сторону пути-рушника тотчас появился Уврат и стал хитро подмигивать:
-- Не реви. За тебя ромеи целую ладью золота пообещали, если пропадешь или утонешь.
Отец возвышался впереди со своим конем, придавившем копытами конец рушника. Отец-князь пока молчал и поджимал губы, держа-сберегая во рту выкованное для сына имя, еще теплое с ночи.
Когда последыш подошел к отцу, князь-воевода посмотрел на сына с высоты синих небес и опустил ему на шею оберег -- бронзового тура на крепком волосяном шнурке. Потом князь нагнулся и прошептал имя, которое вошло в последыша прямо через темя, как меч входит в ножны. Новое имя несильно обожгло малому темя, на миг перехватило его дыхание и кольнуло острием утробу, где-то глубоко под пупком.
--Стимар...-- рек отец.-- Отныне будут звать тебя Стимаром. С этого часа ты будешь Стимаром, Потерянным Смертью.
В тот же миг имя остыло, и княжич поежился от железного холода, протянувшегося сверху вниз, от темени до пупка. Отец дал сыну имя, которое носил его прапрадед. Тот предок был отдан вместе со своим именем в заложники аварам. Когда наступила ночь, он вытащил свое имя из темени, как меч вытаскивают из заплечных ножен, порубил им аварского кагана и всю его ближнюю дружину и со славой вернулся домой.
Отец отступил в сторону от рушника-дороги, и сразу весь род Туров остался у последыша за спиной, как последняя закатная тень, хотя было еще далеко и до полудня.
Перед глазами последыша были теперь корабельные сходни, а сверху, с чужой лодьи, на него смотрел ромей Агатон. По его доброму взгляду тоже можно было подниматься, как по лестнице.
-- Ныне твой час, Стимар,-- донесся за спиной глас отца, и его конь Град жарко дохнул в затылок последышу.-- Иди.
Княжич опустил глаза и, глядя только на свои красные сапожки, быстро поднялся по сходням. Ромей Агатон подал руку, но "маленький каган" отстранился и спрыгнул на корабль без чужой помощи.
Не успел последыш повернуться к своим, как сильные руки двух гребцов потащили сходни на корабль и вся его деревяннная плоть зазвучала-запела тихой дрожью -- песней водяной дороги.
Еще холодней сделалось на душе у княжича. Он посмотрел с корабля на берег. Весь род провожал его. И все смотрели на него, как на далекую птицу.
И княжич почуял, что знает отныне тайну, какую еще не знает никто в его роде, даже Коломир, даже сам отец, князь-воевода Хорог.
И последыш глубоко вздохнул, чтобы крикнуть своим с чужого корабля и открыть всем великую тайну, но выдохнул впустую. Язык и губы у него онемели: для той тайны не было, не нашлось никаких северских слов... Только старый Богит мог помочь. Последыш спохватился, стал искать его глазами, но так и не нашел.
Старый Богит был в святилище и оттуда, из средоточия своей силы, заговаривал далекий путь в ромейскую землю, от рушника да царьградских врат, протягивал его через навершие своего посоха, как нить через игольное ушко. Только во врата его сила войти не могла, врата были узлом на нитке.
Тогда впервые и увидел Богит за градом, над рекой, большую темную мысль-птицу неизвестной породы.
И хотя последыш остался один со своей тайной, никто из родичей не узрел тогда в той тайне страшного волкодлака...
Большими шестами ромеи стали отталкивать свой корабль от северского берега.
И вдруг земля со всем Туровым родом двинулась в сторону -- как цельная, огромная льдина.
Последыш невольно весь потянулся к берегу и чуть было не упал. Несильная рука старого ромея поддержала его.
Женщины снова запели Задорожную. И все, кроме отца и Коломира, двинулись вслед за кораблем вдоль берега, перебирая ногами по двинувшейся прочь земле.
Отец остался стоять, как великий столп-бог -- так бесстрастно смотрел он на корабль и на своего третьего сына, уплывающего в далекий ромейский ирий. Но теперь, с чужого корабля, и сам княжич Стимар смотрел на свой род, как тот великий столп-бог. Ему хотелось поднять взгляд поверх всего рода и поверх всей своей земли, и он радовался тому, что ему совсем не хочется плакать.
Позади него громко хлюпнуло, и он обернулся. Частокол весел ровным гребнем поднялся из реки и с сильным всплеском вновь зачерпнул воду, отталкивая ее против течения. Важные и самонадеянные ромеи теперь захотели достичь своего царства быстрее реки.
И вот вслед за кораблем вода завилась косой, как последние колосья на сжатом поле. Берега потекли назад все быстрее и быстрее. Начала отставать стайка братьев и сестер, и род становился вдали все меньше и меньше.
Братья и сестры еще догоняли княжича своими криками, прощались. Он не ответил никому. Ему казалось, что теперь его слова пропадут впустую -- река все равно унесет их вместе с ним прочь от рода -- и стоит ему оставить теперь своим родичам хоть одно слово, как из глаз опять потекут слезы. А княжич гордился тем, что глаза его совсем сухие.
Ромей Агатон стоял рядом. Княжич чувствовал, что он хочет положить руку на его плечо, но запрещает себе делать это.
-- Ты сильный мальчик, будущий каган Стимар,-- наконец сказал ромей.-- Твой отец, каган Хорог, правильно выбрал тебя. Ты самый умный и самый лучший из братьев.
-- Коломир лучше! -- выпалил княжич.
Немного помолчав, ромей тихо сказал:
-- Хорошо и то, что ты пока так думаешь...
Град Большой Дым становился все меньше. Его уже можно было положить в мешок и увезти с собой. Отец и брат стали вдали совсем крохотными, мельче всадников, сражавшихся на столе, и княжич уже поднял руку, чтобы прихватить их с берега и забрать с собой -- не только их, но и весь род вместе с градом. Но опомнился и весь похолодел: ведь без города и родичей опустеет навсегда Турова земля. Да и не сможет он, малой, в одиночку уберечь свой род и целый град от всех опасностей дальней дороги. Пусть род останется на месте во всем своем росте, всей своей крепости и силе. Пусть дожидается его возвращения и бережет заговорами его, малого, дорогу.
Вся только что обретенная княжичем холодная и мудрая сила истратилась на грустные мысли. Княжич всхлипнул и не сдержался -- и слезы в один миг затопили и братьев, и отца, и все землю Турова рода вместе с градом, высившимся на берегу.
-- Не бойся,-- ласково сказал ромей.-- Теперь можно немного плакать. Я не стану сердиться. Я в детстве тоже плакал, когда приходилось уезжать из дома. Сначала даже нужно плакать, чтобы потом стало легче. Плачь. Твой отец больше не увидит.
-- Увидит! -- со злостью крикнул последыш и вытер слезы рукавом изо всех сил -- так чтобы глазам стало больно.
Тогда ромей отступил и больше на давал мудрых советов, а княжич приказал своим глазам быть совсем сухими -- а то им хуже будет! -- и видеть все, что теперь одно за другим терялось вдали.
Первым потерялся банный дом на берегу, под градом -- уменьшился, сделался не больше муравья и пропал. Туров град отступал, медленно поворачиваясь другим боком, пряча врата и уже тихонько заваливаясь за край земли.
И вдруг перед княжичем на другом, ближнем, мысу выступил к самой реке лес и сразу загородил весь Большой Дым -- так что уж никак не подхватить его рукой, не дотянуться. Последыш спохватился, опустил глаза, но и род уже остался весь за тем лесистым мысом.
В одно мгновение никого не стало.
-- Тебе не холодно? -- вопросил позади ромей, заметив, что маленький варвар весь дрожит.
Но "будущий каган" только злобно мотнул головой.
"Крепкий волчонок,-- подумал тогда ромей Агатон.-- Тому, кто будет его беречь до поры, самому потом придется беречься."
Княжич в тот миг обрадовался, увидев на высоком берегу раздвоенную березу. Он вспомнил своего тайного побратима Брогу из Собачьей Слободы, вспомнил, как они встречались у той березы и произносили тайные клятвы. Он пристально всматривался в ту березу, приказав глазам запомнить ее навсегда. Так внезапно, в одночасье, княжич научился настоящим воспоминаниям. Потом березу заступили другие деревья, и все они отходили, отступали прочь, безжалостно оттесняя друг друга, как всегда делают воспоминания.
Потом княжич с нетерпением дожидался Собачьей Слободы и радостно вздохнул, когда совсем близко, хоть и за текучей водяной межой, появились длинные дома слобожан, сами они, их котлы, лошади, козы и кудлатые собаки. Впервые княжич обрадовался инородцам, как своим -- родичам.
Но там, на берегу, все большое и неживое так же ровно и неумолимо проходило мимо, отступало в прошлое, кучно уменьшаясь в нем и наконец пропадая вовсе. Только люди, а с ними их лошади и собаки, были ненадолго подхвачены мерным движением корабля и течением реки. Слобожане всем скопом бежали по берегу, весело кричали вдогон и махали руками. Собаки заливались лаем, отгоняя нечисть.
-- Княжич! Княжич Туров! -- звал с земли Брога.
Последыш только помахал ему рукой, приказав своим устам молчать.
Брога разбежался что было сил. Ему даже удалось чуть-чуть обогнать корабль. Он встал на месте и стрельнул в него из лука детской стрелой. Стрелка мелькнула над водою, клюнула корабль в бок, отскочила в сторону и поплыла, отставая.
Потом и вся Слобода так же отстала, черной россыпью головешек пропала вдали. И снова стали проходить из яви в воспоминания бесконечной чередой прибрежные деревья.
Княжич приказал глазам видеть и запоминать каждое дерево, каждый куст, и желтые пятна пижмы, и все гнезда ласточек, черные глазки на обрывистом берегу. Так он хотел собрать в своей памяти всю дорогу от дому до ромейского ирия, потом смотать ее в клубок-свиток, чтобы можно было ее в стороне от чужих глаз легко развернуть-распустить вновь, как только захочется и, ненадолго забежав домой, поглядеть, что там делают братья.
Устав смотреть, княжич оперся локтями о борт и положил голову на руки.
Кто-то услужливо подсунул ему под колени мягкий тюфячок, и стало совсем удобно.
Княжич запоминал все то, что видел на своем, правом берегу реки, и от гулкого хлюпанья весел, от легкого покачивания из стороны в сторону ему все сильнее хотелось спать. Стоило смежить веки, ему вспоминалось очень давнее и очень знакомое. Когда-то его, малого, так же покачивало из стороны в сторону, приятно и совсем неопасно, и он плыл в маленькой лодке по долгой песне, которую пела его мать. Тогда он плыл, а все родное никогда не отставало, не уменьшалось, утопая в воспоминаниях, и всегда оставалось поблизости, ходило кругом и защищало от всех бед и опасностей.
Когда княжич вновь открыл глаза, то увидел перед собой высокий черный столб с косой перекладиной, а на вершине столба -- вот-вот грозящий упасть с него круг Луны.
Он спохватился, оттолкнул с груди теплую тяжесть шкуры и сел.
Ночной холод объял княжича. Он испугался, сообразив, что не вытерпел и заснул. Так дорога оборвалась в его памяти -- и ему никогда не удастся распустить ее и пробежать по ней до дома, как тогда бежал с братьями по тайной лесной тропе к Дружинному Дому.
Корабельные стражи стерегли ближайший берег, у которого встал корабль. Этот берег был чужим.
Скользила, мерцая серебристыми чешуйками, темная змей-вода, а оба берега стояли, схваченные неподвижным лунным светом, ровно покрывавшим дальние холмы, сквозные выпуклости прибрежных деревьев и кустов и саму черноту ночных теней.
Увидев, как Луна легко оторвалась от корабельной мачты и, не упав, без всякого страха покатилась прочь от корабля по небу, княжич вскочил на ноги. Он и сам, больше ничего не страшась, подбежал к борту и, перегнувшись через него, кинулся вниз, в бездонную тень корабля.
Вода хрустнула, вонзилась в тело со всех сторон ледяными осколками. Перед княжичем ослепительно сверкнул золотой круг и стал гаснуть, превращаясь в красный зрачок тьмы. Малой оттолкнулся от глубины всем телом, чтобы не донырнуть до той страшной красноты, и, выскочив наверх, поплыл к своему берегу, не боясь шуметь.
Он знал, что никто не кинется вдогон, ведь его взяла из дома мягкая рука старого ромея Агатона -- он в воду не прыгнет, а больше некому. До ушей малого долетел только один сердитый оклик и короткий звон, будто на корабле уронили котел.
Княжич плыл, пока не очнулся и не встал на ноги, где илу было по колено, а воды по грудь. Река хорошо помогла беглецу: корабль остался в стороне совсем маленький, со своим маленьким, как лучинка, столбом. Вместе с княжичем -- только по небу, а не по самой воде, -- держась за берега мерцающим рушником-дорожкой, убегала Луна.
Стимар присмотрел среди прибрежных кустов черную пещерку и, раздвигая прутья, стал подниматься наверх. С каждым шагом густой запах ила и гнилой зелени отступал в глубину, делалось все свежее и радостней.
Но едва княжич достиг верхнего окоема берега, как страшный гром наполнил всю землю, и прямо перед лицом княжича ударило в край земли огромное конское копыто, обрушив на него груду песка. Сыпучая тяжесть потащила княжича вниз, к воде. А сверху дохнула ему в темя великая сила, подхватила за шиворот и подняла так высоко, что малой увидел далеко внизу всю побелевшую от лунного света землю, и кольцо Турова града со столбиками-вежами, и тянувшуюся вдоль берега полоску Собачьей Слободы, и даже святилище Даждьбога, в озерце которого никогда не отражалась Луна.
Над лесом и над вороным конем подняла княжича рука отца. Малой невольно потянулся к гриве, к своему любимому месту, перед всадником, но рука отца отвела его прочь, оставив висеть над землей, над градом, над рекой и над крохотным, как щепка, кораблем ромеев.
Отец закрывал собой всю полуночную сторону небес и земли, белея правой половиной лица и чернея левой. В правом его глазу, не срываясь, стояла молния.
-- Сын! -- изрек отец.
Княжич чуял, что отца нельзя ни о чем просить -- лишь тогда не случится ничего плохого и страшного.
-- Чей? -- изрек отец.
-- Туров,-- в полный голос ответил княжич, с трудом вздохнув в затянувшей грудь мокрой рубахе.
-- Тогда иди и плыви сам,-- велел отец, и великая сила отпустила малого на землю.
Только встав ногами на твердь, княжич увидел, что следом за конем отца стоят, облитые Луной, другие кони, а в седлах -- неподвижные, как неживые, воины-готы.
-- Тятя, прости,-- шепотом сказал княжич, чтобы не услышали чужие.
Седая туча отцовой бороды шевельнулась. Князь тронул коня и двинулся по берегу к Туровым землям. Он больше не обернулся. Княжич понял, что теперь ему остается или пропасть на чужом берегу, или вернуться самому на корабль ромеев, к теплой и доброй руке ромея Агатона.
Княжич спустился к реке там же, где взбирался на береговую кручу. Он летел вниз кубарем, отталкивая ветки, которые пытались ему помочь и удержать от падения. Теперь не нужно было никакой опоры.
Река показалась еще холодней, но -- только в первые мгновения. Долго и равнодушно хлюпала в ушах вода, пока княжич плыл к другому берегу. Потом так же долго и равнодушно шуршала холодная трава на чужом берегу. Княжич шел к кораблю, отворачиваясь от того берега, что все еще считал своим, и стараясь не замечать Луны, взгляда которой с небес теперь стыдился. Луна шла за ним следом, будто бегство не удалось обоим, а виноват в том только он один, княжеский сын с новым, крепким именем.
Между кораблем и берегом оставалась водная межа. Перейти ее можно было теперь без всяких заговоров. Княжич подумал, что ему теперь уже никогда не помогут никакие заговоры.
Корабельные стражники звонко цокали языками, опуская вниз конец толстой веревки. Перед тем, как взяться за него, княжич вытер с лица оставшиеся слезы и капли реки.
Старый ромей Агатон стоял посреди корабля, бледно светясь лицом, как покойник, вставший в первую ночь погребения. Он сутулился от холода и держал обеими руками большую теплую накидку.
-- Очень замерз, маленький каган? -- участливо спросил он, хрипя от сырости.-- Вода такая холодная, верно?
Чьи-то другие руки взялись за княжича, и он повиновался. Слетели с него прочь порты, рубашонка. Большое полотно обхватило его, помяло, потискало и, развернувшись, пропало. В новую сряду, сухую и мягкую, как пар, пахнувшую ромейскими сладостями, одели княжича. И наконец его всего с плеч до пят окутала накидка с меховым подбоем. Агатон осмелился на мгновение обнять княжича, и в его ромейских объятиях не было никакой живой силы.
-- Устал, маленький каган? Ты проплыл очень много, очень много -- так же бессильно стал шептать старый ромей в ухо Стимару, пытаясь согреть его своим шепотом.-- Я никогда не смог бы столько проплыть...
Княжич застучал зубами по теплой накидкой.
Тогда ему прямо под нос протянули плошку, из которой поднимался теплый, пахучий пар.