Тут-то имя Суворова, как заведенный Мельцеров Метроном, било такту и гармонировало рассказ; тут-то головы Турок сыпались тысячами; тут-то Г. Майор, в подражание великому человеку, пел кукареку. От удивления все слушатели ахали, шафка и моська лаяли, а Майорша сердилась.
Едва только выучилась она делать своему мужу гусарский пунш: класть в меру воды, сахара, лимона и рому - Лидии, единственному плоду союза супружеского, минуло 10-ть лет от роду. Отдали ее в Москву в Институт.
Не успела еще Майорша дослушать ежедневно рассказываемый журнал военных действий своего мужа, Лидия кончила уже курс учения и была выпущена из Института обратно к родителям, с похвальным листом, с образованным умом, с добрым сердцем. Лидии минуло 16 лет, Лидия была лучше всего, что нужно для любви и счастия.
Лидию привезли из Москвы в деревню; и вот, Лидия слушает походы отцовские, Лидия штопает чулки материнские.
Кроме сих занятий Лидия читает отцу, не прочитанные еще им, газеты за прошедшие годы; читает подряд, от доски до доски, от слова до слова, со всеми известиями, объявлениями, о продаже вещей, об отдаче домов в наймы, о желании идти в услужение, о приезде и об отъезде значительных особ…
Уже на дворе был Август месяц 1812-го года, а Г. Майор слушает внимательно события 1807 года; дивится известию о преобразовании Прусского войска, - что Король отставил от службы более тридцати Генералов; что в войске Прусском уничтожается всякое различие между дворянами и мещанами; что впредь постановляется не бить никого палками; что провинившиеся будут задерживаемы под караулом, а кто провинится в четвертый раз, того бить шпажными полосами…
- То есть фуктелями! - восклицает Г. Майор, и велит Лидии продолжать чтение; но вдруг чтение прервано страшным известием о приближении Французов к Смоленску и о битве 4-го и 5-го августа. Вслед за сим известием новое: французы в Смоленске.
Всполошился Майор.
- Как! - вскричал он - где же наша армия? Саблю! коня!.. Не может быть! не будь я гусар, если это правда! Этого мало! Это ложь! - Я сам еду!
Но вспыхнувшее мужество старого гусара потушено слезами жены и дочери.
Новые вести еще страшнее: Французы уже за Смоленском. Между народом носится слух, что народился Антихрист Аполион, идет воевать землю, ведет брата на брата, сына на отца, и двадесять языков ему уже покорились.
И вот, после криков, споров и слез, положено ехать в столицу.
В рыдван запряжена уже шестерня пегих коней. Старый гусар стучит своею саблею, гремит шпорами, жена надевает капюшон, Лидия соломенную шляпку.
Садятся, едут в Москву.
- Там, - думает Майор- семейство мое будет в безопасности, а сам - на коня и в ряды!
Приезжают. Нанимают квартиру в доме, между Никольскими и Ильинскими воротами, на площади. Расчетливый Майор, по дороговизне кормить лошадей в столице, отсылает их обратно в деревню.
Между тем и Москва наполняется страхом. Комета возвещала конец мира, по небу ходят кровавые облака, как перед мором. Гудят колокола всех церквей Московских; идет Смоленская Божия Матерь в стольный град. Река народу течет по Тверской к Иверской Божией Матери. Все безгласно, кроме сердца. Во взорах любопытство, уныние и слезы.
III
Г. Майор нисколько не верит слухам, что Москва в опасности. Он знает, что в Воронцове строится шар, который вооружится несколькими орудиями, наполнится целым отрядом войск и полетит на неприятеля, как черная туча, осыпать громами и молниями.
Г. Майор читает уже афишку, что шар сей полетит чрез Москву. Г. Майор садится на балконе; как астроном водит очами по небу. Ждет. День ясен; не летит шар, только солнце катится от востока к западу.
Настает 1-е сентября, воскресенье; не в соборы, молиться Богу, идут и едут жители Москвы, но торопятся за заставу. Народ толпится на Никольской у входа в управу благочиния, жаждет слышать весть об участи своей, срывает с типографических станков мокрые афишки, учит наизусть воззвание к жителям Москвы:
- Братцы! сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество! Не пустим злодея в Москву!.. Вооружитесь, кто чем может, и конные и пешие! - возьмите только на три дня хлеба, идите со крестом; возьмите хоругви из церквей, и с сим знаменем собираетесь тотчас на трех горах!..
И этого довольно, общий страх не тревожит Г. Майора: ему ли бояться неприятеля? Кто осмелиться потревожить Русского барина! Этого мало:.. старого заслуженного гусара, в Москве? Майор готов пуститься сам в бой, за Москву, за отечество, да к нему приступил свой неприятель- подагра; обложил ноги его подушками, невозможно сделать вылазки из вольтеровских кресел! И вот, принимая все вести о сдаче Москвы за басни, он играет с женою своею в пикет; а Лидия сидит в своей комнате. Рожденная с романическим воображением, она возлюбила Луну.
Открыв окно, она, на диване, подле стола, читает книгу шопотом.
Верно это книга роман, запрещенный плод в институтах. Торопливо пробегает она страницы; очи её впиваются в каждое слово, сердце наполнилось пламенем, дыхание скоро, душа в первый раз беспокойна, вздох вырвался из глубины её. Лидия закрывает книгу, - задумывается…. Снова развертывает ее, перечитывает замеченную страницу, вздыхает еще глубже, сердце сильно бьется…. Закрывает рукою глаза… и создает в мыслях своих новый мир… создает образ человека…. Он так хорош, так любит ее… он смотрит на нее томно, томно… безмолвие его понятнее слов, убедительнее клятвы, жалостнее страдания….
В первый раз узнает Лидия сладость мечты….
Вдруг раздается подле неё шорох… она вздрогнула, очнулась от очарования…
Кто-то крадется от окна, приближается к ней….
Вскрикнула Лидия, оцепенела от ужаса, чувства ее оставили.
Привидение грохнулось об пол.
Она приходит в себя, осматривается кругом… видит какого-то незнакомца, лежащего без памяти на полу… Он молод, хорош; но лицо бледно…
Лидия хочет снова вскрикнуть, но голос её прерывается….
- Лидия! раздалось вдруг из другой комнаты.
С глубоким вздохом, приподнимается молодой человек. Он ищет тех предметов, между которыми оставила его память, и не находит их; обводит кругом себя взорами, и взоры его невольно останавливаются на испуганной прекрасной девушке.
- Лидия! - раздается снова из другой комнаты.
Лидия не может произнести ни одного слова, не может двинуться с места.
Молодой человек уже у ног её.
- Скажите мне, где я? произносит он умоляющим голосом и хочет взять ее за руку.
Но Лидия вскрикивает и с ужасом, вырвав руку из рук незнакомого ей мужчины, бежит вон из комнаты.
Пораженный, испуганный, с невольным движением ищет он выхода из комнаты…. В двери кто-то идет…. Он выскакивает в окно, очутился в наружном, крытом коридоре. На дворе темно. Ощупывает руками перила; почти падает с лестницы.
- Кто тут? раздается голос дворового сторожа.
- Эк, приятель, загостился! не попадешь в ворота! - Правее!
Молодой человек выбежал на улицу; скорыми шагами идет, сам не ведая куда….
Унылая ночь лежит на Москве. Часты оклики часовых. На скате неба блещет зарница, и слышен гул, подобный глухим отзывам грома.
Вдруг, что-то остановило молодого человека; холодный пот катится с лица его, трепет пробегает по членам; с ужасом всматривается он в темноту. Он готов повторить вопрос: скажите мне, где я? - но пред ним нет уже светлого видения, нет сна, который так сладостно возмутил его душу; какой-то страх неведения - что с ним делается? - гонит его. Не видя ничего перед собою, кроме мрака, порывисто хочет он преодолеть преграду, которая остановила его, и ударяется грудью о перила набережной.
Под ним шумят волны Москвы реки; в каком-то возмутившемся состоянии чувств и памяти, он прислушивается к этому шуму, всматривается в темноту и не понимает ничего: понятия пристальных, ежедневных его занятий не могут отделиться от видения, которое ему представилось в образе ангела. То разрешается этот образ в тумане, как х интегрального вычисления; то скрывается в беспредельность, как бином; то обращается в светлый центр круга и сыплет лучи как радиусы; то переливается из предмета в предмет, как электрическая искра; то кажется фокусом чудного эллипсиса, которого окружность отражает все звуки и лучи на его сердце….
IV
Настает страшный для Москвы Понедельник. Сама судьба, кажется, в недоумении: что будет с Русским народом? Книга её развернута, видно кровавое заглавие чего-то.
Проснулся старик, дядька Аврелия: его разбудил шум на улице; выглянул в окно: на площади расположилась биваками кавалерия; на лицах проходящего народа заметно мрачное беспокойство….
Старик бросился в комнату Аврелия; его нет.
- Господи, последние дни настали! - вскричал старик… - Где барин? куда он девался? куда потел в такую-то смуту? ох, дался ему Наварситет! Пойду за ним!.. Да поставить было сперва чайник… ушел, не накушавшись чаю!
И вот, старик наколол торопливо лучины, подложил под таган, вырубил огня, зажег серную спичку, запалил, ставит чайник….
- Ей, дядюшка! - раздался вдруг чей-то голос позади старика, раздававшего огонь.
- Дак ганькю!
Старик обернулся - позади его стоял солдат с трубкою в руках.
- Дак, брат, ганькю!
- Ох ты сердешной, откуда тебя Бог принес? словно опаленой.
- С походом, дядюшка! - отвечал солдат, закуривая трубку. - Француз летируется!
- Летируется! - вскричал с ужасом старик.
- Летируется; чай уж у заставы Дорогомиловской. Мы идем в обход; давно бы разбили его, да Палеон, собака, идет с Французом.
- Батюшки-светы мои! пришло последнее время!
- А что, дядюшка, чай в горшечьке-то у тебя щи? - продолжал солдат, не обращая внимания на слова старика.
- Господи, пресвятая Мать Богородица! побегу искать барина! - продолжал старик, не обращая внимания на слова солдата.
- Господин служивой, посиди, брат, у чайника, чтоб не выкипел!.. Побегу я за барином.
- Ступай, дядюшка; посижу, изволь!.. "Старик схватил тапку; бегом пустился из передней.
Оставшийся солдат преспокойно поправил под таганом лучину, начал дуть во всю мочь; пламень обдал чайник, вода закипела.
- Э э! что ты тут хозяйничать? - сказал вошедший другой солдат.
- Воду, брат, грею.
- Добре! засыпь, брат, и на мою долю крупки.
- Изволь, давай.
- Кабы запустить сальца, знаешь, дак оно бы тово!
- И ведомо. Смотрико-сь, нет ли в поставце; да нет ли ложки?
Между тем, как вновь пришедший солдат осматривал все полки и шарил по углам, первый развязал мешочек с гречневой крупой и всыпал горсть две в чайник.
- И уполовника, брат, нет! Вот живут люди; а еще господа! Разве вот тут в горнице-то нет ли?…
- И тут, брат, какая все дрянь: куска хлеба нет!.. Бумаги, бумаги, словно наша полковая канцелярия!.. Смотри-ка, сапожнишки!.. Э э! вот вещь!.. Вот, брат, футляр на гренадерской салтан; да еще с стеклянным донышком!.. а то вот верно ручная мельница… нет, самопрялка, брат! иш ты, колесо; хрусталь, брат! Вот бы кишкеты крутить - верти знай!..
На улице раздался звук барабана.
- Сбор, брат! - Вот те каша! Неси с собой! Аль придем после?
- Нет, брат, про другова я не стряпуха!.. отвечал первый; снял с огня чайник, отломил щепку и начал завтракать.
Сбор пробил в другой раз.
Заторопились, всполошились солдаты и ушли.
V
Выбегает дядька Аврелия на площадь и видит, что нет уже того обычного, заботливого, но спокойного движения в народе. Все в каком-то волнении. Улицы полны дорожных; там и сям проходят ряды пехоты и кавалерии, тянутся ряды казенных фур, ящиков, госпитальных карет. Гремит военная музыка, стучит барабан походный марш. Грохочет мостовая под экипажами, сталкиваются кареты, коляски, брички и телеги, ждут покуда пройдет артиллерия.
Пробираются по сторонам улицы подходцы, с котомками за плечами; идут женщины с грудными младенцами и с заплаканными глазами подле телег, наполненных детьми и сундуками; бегут собаки, ищут хозяев своих и, останавливаясь между толпами народа, воют.
Все куда-то спешат. Торопится и дядька Аврелия в Университет. Бежит чрез Кузнецкий мост, мимо громового колодца, по набережной Неглинной канавы, мимо огромных черных стен сгоревшего Петровского театра, мимо развалин дома Князя Сибирского, походившего на обитель привидений, нищих и бродяг.
Рядом с сим домом, у входа под вывескою орла, бушующие толпы черного народа и солдат стеснили все пространство улицы до самой канавы. Нет прохода.
С ужасом останавливается старый слуга Аврелия, смотрит как народ атакует распивочное кружало. Кончилась штофная и мелочная продажа; целовальник уже не меряет вино и не обмеривает; гости распоряжаются сами; втулки и краны отбиты; бьет вино ключом; за кружки и за ендову драка. Стекло хрустит под ногами; шум, вопль, крик; нет помилования и защиты: эгид полиции исчез; безумная, слепая воля разгулялась, бушует, упивается; на языке брань, в сердце чудные превращения любви в ненависть, ненависти в дружбу; в очах - стены в дверь, шапки в чашку, целой улицы в нескромный угол. Придерживается воля за стенку, ползет на четвереньках; для неё чутко неправильное движение и колебание земного шара; кружится у ней голова….
С ужасом пробирается старик сквозь бушующую толпу, на Тверскую. И там нет прохода. Как будто печальная процессия тянется от Иверской; новые ряды артиллерии и обоз с ранеными. С трудом протеснившись чрез улицу, старик прибегает в Университет; ворота заперты, сторожа нет.
- Где же мой барин? - произносит он со слезами и торопится назад. Приходит домой.
На ступенях лестницы находит он барина своего. Облокотясь на перила, сидит Аврелий бледный, мрачный, потерянный.
- Барин, где ты был? - говорит ему добрый старик.
- Барин, а барин!
Аврелий очнулся, вздохнул, посмотрел на старика.
- Послушайся седины моей, пойдем за народом; все бегут из Москвы!
- Куда пойдем мы? спрашивает Аврелий задумчиво.
- Пойдем в свою деревню.
- К отцу? - За чем? Я не покажусь ему на глаза, покуда не буду Кандидатом; а теперь не могу держать экзамена… да, Бог знает, что со мной делается!.. Я все забыл, забыл и то, чему учила меня мать моя… Я только одно помню… только одно. Послушай, не знаешь ли ты: где я был? Добрый Павел, где я ее видел?… Только не говори мне, что это было во сне…. Нет! чувство не могло обмануть меня…. Что так не давит груди, от призрака так не бьется сердце, мечта не в силах помутить рассудка!..
- Полноте, Аврелий Александрович! Бог ведает, что с вами деется: весь не свой! Пойдем, батюшка, барин! убьют нас здесь! - Пойдем, куда Бог понесет, за православными!..
Старик повлек за собой Аврелия; но заметив, что у него нет ничего на голове, остановился, вбежал в переднюю. На очаге тлеют еще дрова; на столе, в чайнике, остатки гречневой каши. Вбежал в комнату: там все перерыто, пересмотрено; книги и бумаги на полу; платья нет; Электрическая машина разбита.
Старик всплеснул руками, бросился к своему сундуку…. Сундук разбит, пуст.
Заплакал старик и воротился к задумчивому Аврелию, который все еще сидел на ступенях крыльца.
- Пойдем, пойдем, барин, скорее! Вот тебе моя шапка.
Взяв Аврелия под руку, он повлек его за собою со двора.
Улицы опустели изредка только скачет отставший кавалерист, или тянется сломавшийся полковой ящик; изредка только попадаются на встречу страшные лица, как досмотрщики, заглядывая в окна и в двери; иные вооружены, другие обременены ношами. На мостовой разбросаны разные вещи, разбитые, изломанные; там и сям валяется разная посуда, бронза, книги, куски материи все лежит как потерянное, брошенное, ненужное.
- Скажите мне, где я? - произносит Аврелий задумчиво и останавливается.
- Пойдем, барин, пойдем! Здесь нас убьют! говорит старый слуга и влечет Аврелия за собою.
- Братцы, дайте испить!.. - раздается в стороне слабый голос, сопровождаемый стоном.
В воротах одного дома лежит раненый.
- Братцы, приколите меня, Дайте смерти! - продолжает раненый.
- Скажите мне, где я? - вскрикивает Аврелий и останавливается.
- Пойдем, барин, пойдем! Говорит старый дядька его, трепеща от страха; и влечет Аврелия насильно за руку.
VI
Сиротеет Москва - сердце Русского Царства. По дороге Владимирской бегут её, жители бегут с черным унынием в душе. Горюет сердце каждого, обливается слезами теряются мысли в темной неизвестности об участи отечества и о своей собственной. Бегут дети от матери любимой, взяли бы они ее на плечи свои, разобрали бы они ее по камню, унесли бы с собой от злого врат, да не допустила до того воля небес.
Полна дорога Владимирская народа; все останавливаются, прощаются с белокаменной Москвой; а слезы ручьем, а сердце замирает, а страх гонит далее, далее от Москвы первопрестольной к древнему великокняжескому граду Всеволода, к Володимиру.
Солнце уже скрылось, потускнели вдали главы соборов и церквей, потемнели белые стены высоких зданий, только Иван Великий светится еще, как заходящее на горизонте светило ночи.
За селением Новым, вправо от дороги, при входе в рощу, тотчас за цепью расположенных арьергардных Казачьих и Калмыцких полков, остановились Аврелий и старый его дядька.
- Мочи нет! Барин, здесь отдохнем мы; ноги подкосились!
- Хорошо, отвечал равнодушно Аврелий и сел на срубленное дерево, приклонился на сук, предался какому-то усыплению.
Старик прилег на землю и скоро заснул.
День потух совершенно; а над Москвой все светлее, светлее, как будто образовывался рассвет нового дня; и вдруг, на горизонте, заклубились черные тучи и вспыхнуло из них пламя; а шатер Сухаревой башни выказался из огня чернее туч. Потянулись струи дыма к небу, взвились густыми облаками, под небом наполнили собою огненное море, которого берегами была темная ночь. Восходящая луна выглянула из мрака, как бледный Вампир из гроба.
- Вот она! - произнес глухим голосом Аврелий, встав с дерева, на котором сидел.
- Вот она! - продолжал он, выходя на дорогу к Москве. - Бел ошибся 24-мя годами! Нет, период её не 75-ть лет!.. Ужели это та же, которая была видна в созвездии Лиры?… Глупые люди!.. Кометы различаются от других небесных тел долгим, светлым хвостом, стоящим всегда против солнца!.. и это определение кометы?… а Невтон: кометы суть, суть, суть… С презрительным смехом остановился вдруг Аврелий, и потом продолжал: суть твердые, вечные тела, движущиеся в продолговатых кругах беспрепятственно, а хвост их есть- дым, есть нар происходящий от голов кометы, когда она раскалится от солнца… Вот бесподобный пароход!.. Чудак! как будто тело, быстро рассекающее эфир, не есть летящий по безбрежному морю вселенной корабль, оставляющий за собою огненную струю, видимую во время мрака?…
Пойду на Обсерваторию наблюдать течение её!..
Что это такое? Боже! небесный Океан вспыхнул!.. В холодных странах Сатурна и Урана пышет пламя! Спутники планет переметались, сыплются как искры, как Берхманов огненный дождь!.. Кольцо Сатурна захватило в окружность свою все планеты!.. О! теперь-то рассмотрю я его!..