Разведка иванов стала особенно донимать по ночам. Почти каждую ночь в полку случалось ЧП: то часового украли, то в ближнем тылу на лесной дороге снесли голову мотоциклисту натянутой между деревьями проволокой, то кто-нибудь из бдительных фузилёров, услышав шум, открывал огонь и оставлял возле проволоки несколько трупов иванов. Их притаскивали в траншею. Во-первых, чтобы не завоняли. Во-вторых, чтобы осмотреть. В карманах у них, как правило, ничего, кроме кисетов с табаком, не находили. Оно и понятно – разведка. Разведка обычно активизируется перед наступлением. Но наступать готовились и они. Новое грандиозное летнее наступление начнётся вот-вот. Цель его – смести наконец русских, сокрушить их оборону и двинуться дальше к Москве и Волге. Так что к наступлению готовились все.
Фузилёр Бальк уже вовсю, как говорят иваны, давил ухо. Скоро ему вставать. Самое опасное время – час до рассвета – Штарфе решил бодрствовать у пулемёта сам. Иногда, когда гасла очередная ракета, после длинной очереди, он делал пару коротких, простреливая пространство между двумя рядами проволочных заграждений. Сон ходил вокруг него, но не приближался и на шаг. Штарфе знал, как держать его на расстоянии. Если хочешь выжить, не спи. И когда сразу несколько ракет зависли над проволочными заграждениями и Штарфе отчётливо увидел двигающиеся под самой колючкой тени, он тут же бросился к своему верному Schpandeu, развернул его немного правее, рявкнул своему второму номеру: "К оружию, Бальк! Иваны!" – и, не дожидаясь, когда тот продерёт глаза, начал вести огонь. И, похоже, одного из иванов сразу подстрелил, потому что увидел, как трассер прошёл вдоль нижнего ряда колючей проволоки и крайняя тень, будто ужаленная, отпрянула в сторону. Когда стреляешь с близкого расстояния, всегда можно почувствовать: попал в цель или твои пули прошли мимо.
Тем временем из блиндажей начали выскакивать фузилёры. Их серый в свете ракет поток стремительно заполнил свободные ячейки. Послышался голос старика. Он находился где-то рядом, поторапливал тех, кто замешкался. Командир фузилёрной роты гауптман Фитц, старый вояка, всегда находился рядом с ними. И награды, и оплеухи он раздавал собственноручно. Услышав его рычание, вскочил шютце Бальк, продрал глаза и кинулся к пулемёту, занял своё место. Теперь Штарфе не боялся, что ленту захлестнёт и деформированный при этом патрон уткнётся в патронник с перекосом, так что его придётся вытаскивать кинжальным штыком. Такая заминка всегда опасна. Особенно в ситуации, когда иваны совсем рядом. Когда они могут забросать расчёт гранатами или, хуже того, броситься врукопашную…
Пуля на долю мгновения зависла над бруствером, будто выбирая, кого избавить от работы, которая неожиданно выпала на долю этих двоих в угловатых стальных шлемах вермахта с серебристым орлом на боку. Она выбрала и скользнула впритирку с козырьком одного из стальных шлемов.
Унтер-фельдфебель Штарфе не почувствовал ни боли, ни сожаления по поводу того, что его война на Восточном фронте закончилась так неожиданно. Фузилёр Бальк всё время внимательно следил за тем, чтобы лента шла ровно. Патроны скользили с его ладони в приёмник, и стремительная, почти непрерывная трасса уходила в сторону нейтральной полосы, где в панике копошились застигнутые врасплох русские. Судя по камуфляжным накидкам и капюшонам иванов, Штарфе прихватил их разведку. Гильзы, словно ненужная полова, со звоном вылетали вправо. Всё шло как надо. Schpandeu работал за целую роту. Балька это восхищало. И он не заметил, что произошло с его первым номером. Тот, словно ослепнув, вдруг начал задирать трассу вверх, а потом уткнулся стальным шлемом в дырчатый кожух пулемёта и затих. Замолчал и Schpandeu. Шлем унтер-фельдфебеля Штарфе на затылке зиял пробоиной, куда можно было просунуть палец. Отверстие на выходе было огромным, как от крупнокалиберной пули. А по шее убитого вниз выползала бурая масса, совсем не похожая на кровь.
– Штарфе? Что с ним? Убит? – Голос командира роты гауптмана Фитца привёл фузилёра Балька в себя.
Старик стоял рядом и внимательно разглядывал затылок Штарфе.
– Убит, герр гауптман.
– Умеешь стрелять? – Гауптман Фитц указал на пулемёт.
– Так точно, герр гауптман.
– Быстро! В сторону! Бери его за ноги!
Они оттащили в угол окопа тело унтер-фельдфебеля Штарфе. Странно выглядел мёртвый первый номер. Унтер-фельдфебель Штарфе сам всегда помогал всем. Даже там, где могли обойтись без него. Такой он был человек. Вернее, солдат. На таких и держался вермахт и все приказы фюрера и генералов. Подгонял ленивых. А теперь, в одно мгновение, он превратился в рыхлое тело, которое даже у пулемёта стало вдруг ненужной обузой.
– К пулемёту! – скомандовал ротный и кинулся к патронным коробкам. – Я у тебя буду вторым номером! Огонь, шютце Бальк! Огонь! Море огня, сынок!
…Пуля, легко проломившись сквозь каску унтер-фельдфебеля Штарфе, вырвалась на простор, описала дугу, порыскала вдоль опушки, освещённой немецкими "фонарями", увидела, как один из стрелков вылез на бруствер и слишком высоко задрал голову, пытаясь получше рассмотреть, что же там происходит у соседей. Она ударила его в грудь и вышла под лопаткой, перебила кольцо портупеи и полетела дальше. Ей вдруг тоже захотелось посмотреть, что же происходит там, куда пристально смотрела вся рота и куда стрелял второй взвод. Пуля снова прижалась к земле и помчалась к проволочным заграждениям. Пронеслась над воронкой, из которой стрелял молодой солдат в камуфляже разведчика. Она даже не оглянулась на него. Туда, где больше людей! Она пробила плечо бегущего со стороны русской траншеи, тут же вонзилась в переносицу другого. Развернулась, ударила ещё одного. Скользнула над пилоткой младшего лейтенанта. Где-то она его уже видела. Где-нибудь в поле. Обычное русское лицо. Таких много в рядах наступающих с востока. Пуля пронзила тела ещё нескольких русских солдат и снова вернулась к траншее на противоположной стороне. Там увидела бегущих к проволочным заграждениям солдат в серо-зелёных френчах…
Глава третья
Утром, на рассвете, когда рота, поделив остатки спирта, изготовилась к тому, чтобы по команде капитана Солодовникова и взводных выскочить на бруствер и попытать счастья на нейтральной полосе, а потом, если повезёт, и в немецких окопах, поступил приказ об отмене атаки.
В первый взвод пришёл посыльной, разыскал Воронцова и передал приказ ротного срочно прибыть к нему на НП. Воронцов и сам собирался идти к Солодовникову, чтобы получить разрешение на похороны убитых ночью.
Убитых было семеро. Два казаха, танкист, бывший повар из полковой роты связи и трое уголовников, прибывших из московской пересыльной тюрьмы с отсрочкой приговора. Все из последнего пополнения. Воронцов даже не успел запомнить ни их лиц, ни фамилий.
На фронте нельзя привыкать ни к чему. Даже к оружию. Сегодня оно у тебя одно, завтра другое. А уж к людям лучше не привыкать, тем более к подчинённым, за кого несёшь ответственность.
На НП собрались все командиры взводов. Ротный окинул их взглядом, поставил задачу: день стоим в обороне, вечером, как только стемнеет, придёт смена; отходить в тыл четырьмя потоками, там, в лесу, построиться повзводно и – до пункта назначения, о котором будет сообщено на марше дополнительно. Потом вдруг сказал:
– Младший лейтенант Воронцов, у тебя фляжка с собой?
– Так точно, – ответил Воронцов.
– А что в ней? Вода или что-нибудь неуставное?
– Вода, товарищ капитан. Свежая. Ночью бойцы из родника принесли.
– Так, о роднике. – Ротный снова нахмурился. – Всем зарубить себе на носу: категорически запрещаю ходить туда днём и в любое светлое время суток. Там работает снайпер. Нелюбин, это твой участок?
– Так точно, мой. За два дня – двое убитых, трое раненых.
– Слышали? Так он нам половину роты выбьет. Без боя. – И без всякого перехода: – А тебе, Воронцов, выражаю благодарность за ночной бой и поздравляю с присвоением очередного воинского звания – лейтенант! За что и выпить положено. А у тебя во фляжке – вода. Ухвати тебя за душу!
В землянке на мгновение воцарилась тишина. И только ротный, довольный тем, какой эффект произвела его короткая и внезапная речь, поскрипывал новенькими сапогами и выжидающе смотрел на лейтенантов.
– Да ради такого случая и покрепче что-нибудь найдётся! – тут же зашумели лейтенанты.
Нелюбин, получивший вторую звёздочку на погоны ещё в мае, первым обнял Воронцова. Капитан Солодовников подождал, когда наполнят стаканы, опустил в один из них зелёные лейтенантские звёздочки полевых погон, достал бумаги, прочитал одну из них – выписку из приказа о присвоении очередного воинского звания. Потом прочитал ещё две – о награждении младшего лейтенанта Воронцова сразу двумя боевыми наградами. Воронцов слушал слова ротного и в голове у него всё начало путаться. Ему вдруг показалось, что его разыгрывают, что сейчас все рассмеются и начнут хлопать по плечу, как распоследнего ваньку… Видимо, ротному просто захотелось найти повод выпить со своими лейтенантами, пока позволяют обстоятельства. Приказ о присвоении звания лейтенанта, может, и правда, а всё остальное… Хотя Воронцов знал, что наградной лист на него в штаб дивизии ушёл давно. Но все уже получили свои медали, кто "За отвагу", кто "За боевые заслуги", а его документы где-то застряли. Ротный написал представление после первого же боя, когда его третий взвод, сформированный из бывших власовцев, отличился во время атаки на Зайцеву гору, когда они сожгли танк и отбили три контратаки.
Капитан Солодовников вытащил из стола две коробочки. В одной лежала новенькая медаль "За отвагу", в другой такой же опрятный, отсвечивающий глянцем рубиновой эмали орден Красной Звезды. Взял обе награды, опустил их в наполненный стакан и протянул Воронцову. И только когда Воронцов выпил водку и обступившие его товарищи схватили его за плечи, за голову и начали вытряхивать в рот всё, что ещё оставалось в стакане, вот тогда он понял, что наконец наступил тот день, когда он, Санька Воронцов, стал не просто офицером Красной Армии, а получил очередное воинское звание, что родина его не забыла и что настоящими боевыми наградами, имеющими соответствующие номерные знаки и удостоверения со всеми печатями и подписями, отмечены не только его личная храбрость, но и умение управлять вверенным ему подразделением в условиях боя. Нет, не забыла Родина его солдатскую работу.
– Ну что, мои верные окопники! – Ротный обвёл сияющим взглядом всех своих лейтенантов. – Выпьемте ж и мы! Ухвати вас!..
Выпили. Потянулись к банкам с рыбными консервами и американской тушёнкой, тут же неизвестно откуда появившейся на столе. Заговорили, засмеялись, наперебой поздравляя Воронцова.
– Прокалывай дырку, Воронцов! Боевые награды носить надо!
– Давай, давай, Сашка, вешай свои медали, – толкнул его Нелюбин. – Я свою уже почти износил. – И он указал на потёртую, с погнутыми уголками узкой, старого, довоенного образца, колодки "За отвагу", полученную им давно, ещё за московские бои.
Воронцов привинтил орден, потом, над другим карманом гимнастёрки, приколол медаль и почувствовал, что слёзы заполняют глаза и душат, тугой внезапной волной перехватывая горло. Нет-нет, только не это. Кто-то подал ему стакан. Он тут же выпил, чтобы подавить в себе слабость.
– Ешь, Сашок, ешь, а то свалишься, – слышал он рядом заботливый голос Нелюбина.
…Днём Воронцов отобрал десятерых бойцов и приказал им выносить тела убитых во время ночной вылазки. Бойцы сколотили из жердей трое носилок, взяли у артиллеристов большие сапёрные лопаты и принялись копать яму.
Воронцов сам выбрал место. На берёзовой опушке, на краю небольшого лесного поля, уходящего в тыл. На просторной луговине, где гуляет ветер и гнёт до земли волны лугового ковыля и овсяницы. До того, как они принесли сюда первых убитых, здесь пахло мёдом, как пахнет всегда июльское разнотравье.
– Вот тут пусть и лежат. Хорошее место, – сказал Воронцов. Он посмотрел на своего помкомвзвода Численко, взял у него из рук лопату и разметил прямоугольник. – Давайте, ребята. Вот для них – последняя трассировка. Времени у нас один час. Надо успеть.
Тела убитых складывали на земле возле берёзы, в теньке. Их уже начинало разносить. И тяжёлый смрад потянуло ветерком в поле.
– Быстрее надо, товарищ лейтенант. – Численко разделся до пояса, выкидывал рыхлый песчаный грунт на край ямы. – Вон, мухота уже в ноздри полезла.
Вместе с последними носилками пришли четверо человек. Воронцов знал их – полковая похоронная команда. Вёл их пожилой сержант. Увидев лейтенанта, сержант козырнул и сказал равнодушным тоном:
– Мы бы и сами справились, товарищ лейтенант.
– Ничего, сержант. Это наши товарищи. Мы всё сделает сами. Можете быть свободны. Схему географического расположения могилы тоже составлю и передам по команде. – Воронцов махнул ему рукой и снова принялся за лопату.
Сержант равнодушно посмотрел по сторонам, но уходить не собирался. Трое бойцов тоже выжидающе стояли поодаль, курили, опершись на лопаты.
– Мне надо бумагу составить. По форме два-БП и другую, по форме девять-БП. – Сержант продолжал смотреть в поле скучающим взглядом.
– Я же сказал, список безвозвратных потерь уже составлен. А привязку сделаю, как положено. Начальству своему можешь доложиться, что взвод своих хоронит сам.
Но сержант как вкопанный продолжал стоять перед Воронцовым.
– Приказано одежду с убитых снять. Для повторного использования. Обувь тоже… – Сержант кивнул на тела, сложенные под берёзой.
– Кем приказано? Где приказ? У вас есть приказ на то, чтобы раздевать убитых?
Воронцов понимал, что приказ о том, чтобы с убитых снимать одежду и обувь, которую ещё можно использовать для экипировки тех же штрафников, мог существовать. Его запросто мог отдать устно этому себе на уме сержанту начальник команды погребения полка. Или кто-нибудь из интендантов высокого ранга. Но письменного приказа у сержанта наверняка нет. Это ж кем надо быть, чтобы перенести такое на бумагу?.. Какими словами писать тот приказ и как его озаглавить?
– У меня – приказ, – упорствовал сержант.
– А чего ж ты его вовремя не выполнил? Ночью надо было убитых таскать. А вы сейчас, на готовое… – Сержант Численко вылез из ямы, стряхнул от земли гимнастёрку и натянул её на потное тело.
– Я с лейтенантом разговариваю, – с тем же равнодушием произнёс сержант, не глядя на Численко. Держался он уверенно. Но его уверенность воспринималась уже как наглость.
– Ты, сержант, иди-ка отсюда. Подобру-поздорову. – Воронцов поправил под ремнём гимнастёрку. – Иди, иди. Забирай своих орлов. Личные вещи мы тоже сами вышлем родным. А сейчас мы должны товарищей своих похоронить. Обирать их, мёртвых, погибших за родину, я не позволю. – И Воронцов передвинул тяжёлую потёртую кобуру "ТТ" вперёд.
Сержант усмехнулся и, прежде чем уйти, сказал на прощанье:
– Ты, лейтенант, в бою, может, и царь и бог, но каждый бой, видишь, чем кончается… – И кивнул под берёзу.
И тут чуть не вспыхнула драка. Штрафники обступили похоронную команду. Оскалились, ожидая последней команды, которая бы сорвала последние тормоза. А там пусть хоть под расстрел. Но лейтенант сказал:
– Отставить. Давайте не будем портить поминный час. Он и так короток.
И похоронную команду отпустили.
Убитых сложили в один ряд, плотно подсунули друг к другу. И начали закапывать. Только когда насыпали холмик, заговорили и впервые посмотрели друг другу в глаза. На могиле поставили заготовленную заранее пирамидку, вытесанную из доски. Прибили звездочку, вырезанную из консервной банки. Стали кружком. Достали фляжки, кружки.
– Товарищ лейтенант, скажите что-нибудь, – попросил сержант Численко.
Воронцов поднял свою кружку:
– Мы хороним наших товарищей. Пусть земля им будет пухом. Они исполнили приказ. Не дрогнули. И если на ком что и было, то честно смыли это своей кровью. – И он обвёл всех взглядом. – Если нам суждено погибнуть в бою, то пусть нас похоронят наши товарищи.
– Вот молодец, лейтенант, и мёртвых помянул добрым словом, и живых уважил.
– Да, последнее утешение. Оно тоже должно быть. Что похоронят свои, а не будешь валяться где-нибудь…
– Ну да, и не эти вот… обдирать тебя будут перед тем, как в ямку свалить.
Когда шли назад в роту, помкомвзвода сказал ему:
– Лейтенант, я давно тебе хотел сказать…
Воронцов оглянулся на старшего сержанта. Тот шёл следом, очищал палочкой лопату от налипшей земли.
– Зачем ты с нами в цепи ходишь? Ни к чему это. Ребята тебя уважают. Но всем не угодишь… С последним пополнением уголовников прислали. Что это за народ, ты сам знаешь. Я их предупредил. Веня Долото ими заправляет. Но за всеми не усмотришь. Да и по уставу ты должен двигаться позади взвода.
– Устав я не хуже тебя знаю. Знаю и вас. Что касается "синих", то ты, Иван, присмотри за ними. Главное, чтобы они к немцам не ушли. Смерть их дружков плохо подействовала на остальных. Унылые ходят. Задумчивые.
– Когда ребята убитых носили, от Вени человек прибежал, шестёрка его. Знаешь, зачем? Ботинки со своих хотели снять. Чтобы толкнуть за пачку трофейных сигарет или за карман сухарей. Я этих мазуриков знаю. До войны на стройке работал. Знаю. Они по нашим законам жить не будут. У них свои законы. Нам их уставы не переписать. И в бой этих подонков придётся штыками гнать. Вот тогда-то перед ними лучше не маячить.
– С такими глазами, как у Долотёнкова, за родину не воюют.
Когда они разговаривали с глазу на глаз, Численко обращался к Воронцову на "ты". Так было легче и тому и другому.
Воронцов никогда не расспрашивал вновь прибывших во взвод, за что они угодили в "шуру". Да и сами штрафники в беседах между собой никогда не заговаривали на тему, которая так ломанула их судьбы. Но Воронцову надо было знать, с кем он пойдёт в бой, кому может доверять, а кому нет, кого назначить на должности младших командиров, а кого пока приберечь в резерве, чтобы в бою не остаться без командиров отделений. Поэтому когда случались спокойные дни, он листал личные дела осуждённых к искуплению вины перед родиной кровью. Кровью или различными сроками в штрафной роте, от одного месяца да трёх. Когда в бою под Жиздрой убило сержанта Гаранина и срочно потребовалось назначить человека на его место, Воронцов перелистал дела только что прибывшего пополнения и вызвал к себе в землянку для беседы штрафника Численко.
Старший сержант Численко угодил под трибунал за оставление позиции без приказа, формально – за трусость. Оставшись после ранения командира взвода, лейтенанта, исполняющим обязанности командира стрелкового взвода, старший сержант Численко самовольно покинул позицию, отвёл личный состав во вторую линию траншей и тем самым открыл противнику фланги соседних взводов и способствовал тому, что вскоре они были почти полностью уничтожены и пленены.
Численко был старше Воронцова года на четыре. Спокойный, уравновешенный, он чем-то напоминал ему помкомвзвода первого состава штрафной роты сержанта Чинко. Такой же основательный, умеющий ладить с людьми.