Порядок был установлен раз и навсегда: две наполненные бочки без задержки выезжали за ворота, а в это время команда принималась наполнять остальные.
Подойдя к Повелко, Заломин тихо спросил:
– Готов?
– Нормально.
– А эти трое?
– Верные.
– Тогда давай, – заторопил Заломин.
– А не задохнусь? – усмехнулся Повелко.
– Что ты! Бочка чистая… в ходу не была.
Повелко приблизился к передней телеге. Выждав момент, когда охранник начал удаляться от телеги, он быстро нырнул в отверстие бочки.
Заломин захлопнул откидную крышку и, усевшись на передок, тронул.
– Ну, я пошел, поторапливай тут! – крикнул он охраннику.
– Гут, гут, – отозвался тот и махнул рукой.
У ворот все прошло без задержки. Нахлестывая лошадь, Заломин объехал кирпичный завод, потом привстал и отбросил крышку бочки. Сердце его выстукивало частую дробь. Несмотря на мороз, старик не ощущал холода и только на полпути заметил, что держит вожжи голыми руками, а рукавицы торчат за поясом.
– Спас… спас! – шептал Заломин и нещадно подгонял лошаденку.
Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.
– Знакомое ли тебе место? – спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.
– Знакомое.
– Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.
Повелко ловко соскочил с телеги и крадучись побежал к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.
12
На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как тепло приветствовала Никиту Родионовича сама именинница.
В столовой было шумно.
Именинница представила гостей. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей – он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним был немец в солдатской форме, с забинтованной рукой – его именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны. С другой стороны стола расположились краснолицый кладовщик городской управы Крамсалов с женой. Хотя Крамсалов говорил мало, Ожогин заметил, что он сильно заикается.
Варвара Карповна поставила стул для Никиты Родионовича около своего и тихо заметила, что раз горбуна в числе гостей нет, то ей никто не испортит настроения.
– Почему же вы его не пригласили? – спросил Ожогин. – Он очень забавный человек.
– Родэ за какие-то грехи далеко упрятал его. Больше он, кажется, вообще не появится.
Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.
– Всем, всем наливайте и поздравляйте именинницу! – зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна.
Тряскин принялся поспешно разливать вино по стаканам.
– Развеселите нас, Никита Родионович, – обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, – а то сидят все носы повесив и только про политику трезвонят.
– Мотенька, Мотенька! – молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Тряскин.
– Что? Ну что? – огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа.
– Господи, – залепетал Тряскин, – я хотел рассказать новость…
– Мадам Тряскин, – обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, – ваша супруг имеет сказать новость. Это… это гут, зер гут, мы любим сенсаций, мы просим господин Тряскин…
– П-п-равильно… п-просим, – дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. – П-п-усть…
Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.
Захмелевший Тряскин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.
– Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, – заметила Варвара Карповна. – Кушайте, не обращайте внимания. – И она положила Ожогину на тарелку кусок рыбы.
Брюнинг, сидевший по правую сторону от Ожогина, переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От Брюнинга пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.
– Кто они? – кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.
Она шепотом рассказала: Пауль – солдат, лечится в госпитале. Брюнинг – знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и отправкой в Германию антикварных вещей. Тряскин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.
– Вот! Вот! – объявил вернувшийся Тряскин, помахивая двумя листками. – Хотите знать, что пишут коммунисты?
– Черт непутевый! – не сдержалась Матрена Силантьевна.
– П-п-рок-ламации? – побледнел Крамсалов.
– Да! – твердо сказал Тряскин и сунул бумажки Грязнову. – В нашей уважаемой компании это можно прочесть… Как вы находите, господин Брюнинг?
– Пожальста, господин Тряскин, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, – прошамкал беззубым ртом Брюнинг и посмотрел на всех, ожидая одобрения.
– А ну, прочти-ка, Андрей, – попросил Денис Макарович. – Что это за ерунда?
– Где ты их взял? – поинтересовалась Варвара Карповна.
– Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда с полсотни, – ответил Тряскин.
Андрей держал в руках листовку и обводил всех вопросительным взглядом. Казалось, он спрашивал: "Читать или не читать?"
– Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, – сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.
– "Дорогие товарищи, томящиеся под игом немецких фашистов! – прочел Андрей, и голос его слегка дрогнул. – Каждый день приближает освобождение нашей Родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Советской Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям Родины от заслуженной кары!
Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Советская Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города, – Андрей, прервав чтение, вглядывался в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. – Товарищи! – Голос Андрея зазвучал сильнее. – Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Советской Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С Новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты".
Все молчали. У Тряскина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак; жена его судорожно вцепилась ему в плечо. Подруга Варвары Карповны молча отодвинулась от солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех, и его лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.
Люди замерли, будто в комнату влетела бомба, готовая взорваться с секунды на секунду.
– Ужас! – нарушила тишину Варвара Карповна.
– А во второй что? – спросил Изволин.
Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского фронта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению.
– Это есть невозможно, – прошамкал Брюнинг. – Слюшайте, я вам будет говорить. – Он встал и разместил часть живота на столе. – Большевистские басни. Патриот? Блеф, нет никакой патриот. Есть провокация… – И уже менее уверенно добавил: – Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Тряскин, нос вешайт. Прошу лючше бутилку вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!
– Хайль! – рявкнул и подвыпивший Пауль.
И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина.
Крамсалова начала уговаривать мужа идти домой. Подруга Варвары Карповны испуганно поглядывала на Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивал о содержании листовок.
– Пойдемте в другую комнату, – предложила Варвара Карловна Ожогину.
Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.
– А ведь в самом деле плохо, – сказала Варвара Карповна, усаживаясь на маленький низкий диванчик. – Кто бы мог подумать, что все так обернется! Мы просчитались…
– Кто – мы?
– Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы… И кто бы мог подумать! В то время, в сорок первом году, все было так ясно, а сейчас, кажется, опять советская власть вернется. Я вот только боюсь, что начнутся преследования, аресты… Я за последние дни потеряла сон, аппетит. Все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело. Хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню… Что же делать?
Чувство брезгливости овладело Ожогиным, захотелось встать и уйти. Но он сдержал себя и сказал:
– О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне, и вам.
– Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда! Вы хоть совет дайте…
– У вас есть советчик получше меня.
– На кого вы намекаете?
– На Родэ, конечно.
– Не называйте этого имени! – Варвара Карповна резко поднялась на ноги. – Он принес мне столько горя, столько горя…
– Значит, вы его ненавидите?
Варвара Карповна молча заходила по комнате. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Невежливый и раньше, Родэ теперь стал откровенно грубым. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя еще совсем недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Нет, в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась даже больше, чем возвращения Советской власти. Советская власть не простит предательства – накажет, осудит; а Родэ – уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставится жизнь, а посоветоваться не с кем. Мысль поделиться с Ожогиным, который, по словам горбуна, был близок к военной разведке и который Варваре Карповне показался умным человеком, возникла у нее недавно. Но чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?
– Он меня убьет! – вырвалось у Варвары Карповны, и она оглянулась на дверь, за которой слышались голоса гостей. – Он мне однажды сказал: "Вы знаете слишком много для живого человека". Я чувствую себя обреченной… Как быть? Где найти выход?
Никита Родионович молчал, внимательно рассматривая свои ногти. Он колебался: поставить вопрос ребром или сделать только намек, пробный шаг, разведку?
– Найти выход, конечно, можно, но сделать это нелегко, – сказал он.
– Неужели можно? – с надеждой в голосе спросила Варвара Карповна.
Он утвердительно кивнул.
– Что же для этого требуется, по-вашему?
– По моему мнению, многое.
– Именно?
– Смелость, решительность, желание…
– И только? – облегченно вздохнув, сказала Варвара Карповна, как будто тревожившие ее сомнения сразу же разрешились.
– Это не так мало, на мой взгляд.
– Вы думаете, у меня нет желания?
– Желание, возможно, и есть, а вот…
– Вы имеете в виду смелость и решительность? – перебила Варвара Карповна.
– Да-да. Именно это.
– Вы не знаете меня… Но как? Как? – спохватилась вдруг она, вспомнив, что главного так и не выяснила.
Ответить Никите Родионовичу не удалось. В комнату вошел Брюнинг. Увидев беседующую пару, он растерянно пробормотал:
– Ах! Извиняйт! – и быстро удалился.
На смену Брюнингу явился Тряскин. Он еле держался на ногах.
– Чему быть, того не миновать, – едва выговорил он заплетающимся языком. – Червь есть червь… Рожденный ползать летать не может…
– Я хорошенько все обдумаю и дам вам совет, как действовать, – тихо сказал Никита Родионович, чтобы окончить разговор.
Тряскина кивнула головой.
13
После побега из лагеря Повелко спрятали у Заболотько. Дом Заболотько, стоявший на окраине, не вызывал подозрений у оккупантов. Мать Бориса Заболотько – вдова Анна Васильевна – работала уборщицей в комендатуре оккупантов, а сам Борис – электромонтером в управе.
В пятницу вечером в дом Заболотько пришел Тризна. Обсуждали все тот же вопрос – о взрыве электростанции. Осуществление намеченного плана срывалось по не зависящим от подпольщиков обстоятельствам. Повелко никак не мог попасть днем во двор станции, а без него обнаружить место выхода шнура не удавалось. Борис Заболотько как монтер управы бывал на станции и дважды пытался разыскать условное место, но безуспешно.
Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в не подвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. Этот-то конец шнура и надо было найти.
– Сами поймите, – оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, – не совсем удобно получается: два раза появлялся на станции. Могут заметить…
– Не годится, – качал головой Тризна.
– Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось: народ ходит. Если бы ночью, тогда другое дело.
– Значит, ничего не заметил? – спросил Повелко.
– Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене…
Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок. Нет, он не ошибся – ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли…
– Может быть, там снегу намело? – высказал предположение Игнат Нестерович.
– Снегу много. Очень много, – заметил Заболотько, как бы ища оправдания.
Повелко в раздумье покачал головой:
– Снегу действительно всюду навалило уйма. От земли, возможно, шнур на уровне восьмого ряда кирпичей, а вот от снежного сугроба…
Игнат Нестерович, как обычно шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и после небольшой паузы медленно сказал:
– Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.
Что "другое", Тризна так и не сказал.
Наступила тишина. Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.
– Не может быть! – Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя вздрогнуло. – Неужели откажемся от плана? Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу!
Неожиданно в окно кто-то постучал.
Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся в кухне. Стук повторился.
– Пойду, – сказал Заболотько. – Не волнуйтесь, – добавил он, надевая пальто и шапку.
Игнат Нестерович сел за стол.
В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломин.
У Тризны невольно вырвался вздох облегчения. Но он сказал, недовольно покачав головой:
– Носит тебя нелегкая! Ведь предупреждали, что надо отсидеться, а ты бродишь.
Тотчас после освобождения Повелко Заломин перешел на нелегальное положение.
– А я осторожно, с оглядкой, – ответил Заломин, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка. – Что я, не понимаю, что ли!
Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика:
– Что слышно про лагерь?
Заломин рассказал, что все бочкари получили отставку. Допросам их не подвергали, но именно это обстоятельство вызывало подозрения. Возможно, фашисты затевали что-то.
Заломин сел за стол и достал из кармана кисет.
– Я сегодня постараюсь внешность себе подпортить. Так лучше будет, – усмехнулся он.
– Как это – подпортить? – поинтересовался Повелко.
– А так… Обрею начисто голову, усы, бороду, да и брови за компанию. Бог даст, со временем отрастут.
Он медленно крутил цыгарку. Большие, обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали уверенно.
Помолчав, он спросил:
– Ну, а ваши дела как?
– Плохи дела, – коротко бросил Игнат Нестерович.
– Чего так?
Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.
– Выходит, все дело в Повелко? Попадет он во двор электростанции, так и дело совершится?
– Да, выходит так.
– Ну ладно, совещайтесь, а я пойду, – Заломин неожиданно встал и начал одеваться.
На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову под видом нищего опять прибежал Игорек. Когда Ожогин вынес ему кусок хлеба, Игорек торопливо передал, что у Заболотько Никиту Родионовича ждут Изволин и Тризна.
Как и раньше, Грязнов пошел за Ожогиным, для того чтобы обнаружить возможную слежку.
Через двадцать минут Ожогин уже стучался в окно знакомого дома.
Оказалось, что переполошил всех старик Заломин. Он явился к Тризне два часа назад начисто обритый и предложил "созвать всех", так как он "будет докладывать рационализацию". Пришлось созвать.
– А где же он сам? – спросил Никита Родионович.
– Побежал что-то уточнять, сейчас вернется.
Заломин пришел через несколько минут.
– Раздеваться не буду, время в обрез, – начал он, ни с кем не поздоровавшись. – Так… Что я безработный, всем известно?
– Ну? – Тризна удивленно поднял брови, не понимая, к чему ведет старик.
– Две бочки у меня управа конфисковала, а две оставила, – сказал Заломин.
Все недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел.
– Погодим малость, – продолжал Заломин, – пусть отдышится. – И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.
Воцарилась тишина.
Наконец вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его стали красными и наполнились слезами, он то и дело вытирал их платком.
Заломин сокрушенно покачал головой и снова заговорил:
– А пока и кони и две бочки дома.
Нервный Тризна не выдержал:
– Чего ты болтаешь? Где твоя рационализация?
Заломин неожиданно громко рассмеялся:
– Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц как заявку дала в управу на очистку. Раз! – он согнул один палец. Лица у всех вытянулись. – А мы возьмем с Повелко да ночью и приедем к ним. Два. – Он согнул второй палец. – Ночью никто проверять не будет. Три… Завтра у меня все могут отобрать дочиста. Четыре… Значит, воробей, не робей! Пять… Вот она и рационализация!
В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал. Заломин смутился и часто заморгал.
Ожогин подошел к старику и крепко пожал ему руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись, и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам.
– Старый конь борозды не портит, – так говорят, отец? – спросил Заломина Никита Родионович.
– Так, сынок… И еще говорят: "Либо грудь в крестах, либо голова в кустах". Только вот что… Дело надо начинать сейчас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю…