- Оно же не заряжено, - сказал Халеф, усердно вытирая кровь с лица. - Значит, он выстрелил в тебя.
- Конечно! Почти одновременно со мной.
- Тогда пули, выпущенные из твоего ружья, подбросили его вверх, а его пуля наверняка застряла где-нибудь в стене, возле самого потолка.
Оско взял лампу и вскоре нашел отверстие, в которое вошла пуля.
- Вот она! - сказал он. - Она бы сидела сейчас в твоей голове, сиди, если бы я вовремя не заметил, что в тебя целятся из ружья.
- Да, я обязан тебе жизнью.
- Я горд этим. Мы многим обязаны тебе, особенно я, ведь ты освободил мою дочь из рук этого Абрахима Мамура. Теперь вот и я оказал тебе небольшую услугу.
- Небольшой эту услугу я бы не назвал. Я тебе благодарен от всего сердца.
- Тебе не нужно меня благодарить. Любого другого на твоем месте застрелили бы, хоть я его и предупредил бы. Как же ты догадался выстрелить прямо в ствол, чтобы отвести его в сторону? Ты ведь мог просто пригнуться.
- Он все равно бы нажал на спуск и тогда попал бы в тебя. Он уже взял ружье на изготовку.
- Значит, ты меня хотел спасти?
- Да, я так думал. И раз уж мы нашли его пулю, можем поискать и мои. Они отлетели от его ствола одна вниз, другая вверх, и обе свернули в сторону. Посмотрите-ка на краю окна.
Верно, они застряли почти рядышком в мягком необожженном кирпиче. Оско извлек их.
- И ту, вверху, я тоже возьму себе, - сказал он. - Сохраню-ка я их на память о пережитых минутах. Продолжай, Халеф!
Тот рассказал:
- Остальное ты знаешь точно так же, как и я. Я догнал Манаха и схватил его сзади. Он что есть силы прыгнул в сторону и вырвался - я упал. На этот раз он был умнее, чем раньше. Он бросился и схватил меня за горло. Я выхватил нож, чтобы вонзить его снизу между ребер; тут на меня накинулся еще один. Кто он был, не знаю, но завтра мог бы его узнать, ведь я полоснул ему ножом по лицу так, что он разжал руку. Тогда он приставил к моей голове ствол пистолета. Но кровь заливала ему глаза; он сказал: "Держи его крепко, Манах". Тот так и сделал. Я лежал лицом в сторону. Оружейное дуло упиралось мне в висок. Я откинул голову назад; он нажал на спуск. Мне показалось, будто кто-то провел мне по лбу раскаленным прутом; тут же я собрался с силами, чтобы вырваться. Нож выпал у меня. Оба врага крепко держали меня за шею и руки. Вдруг мне стало легче дышать. Один из них испустил проклятие, так как кто-то схватил его сзади.
- Это был я, - промолвил Оско, - я схватил его за горло. Однако я чересчур поспешил и не очень удачно вцепился. Он вырвался и убежал.
- Да, а тем временем улизнул и Манах, - добавил Халеф. - Я уже задыхался, пока же перевел дух, Манах незаметно исчез.
Не поддается описанию то удивительное чувство, что мы испытали: внезапно мы оказались перед лицом смертельной угрозы и столь же быстро спаслись. К счастью, миллионы людей не имеют понятия о подобном чувстве.
Рана Халефа легко поддавалась перевязке; после нее мог остаться лишь небольшой рубец.
- Вот, мой милый проказник, еще один знак доблести! - сказал я ему. - Что молвит Ханне, жемчужина среди жен, увидев эти памятные меты твоей храбрости?
- Она молвит, что я получил их ради моего сиди; он ведь и ей по душе. Ох, что я мог бы поведать о нас! Среди народа бени-араб немногим доводилось совершить путешествия, подобные нашему! И тогда, если я… Тихо!
Мы услышали отдаленный звук - какой-то звон, напоминавший комариный. Он все усиливался; вскоре мы уловили боевой марш воинства, возвращавшегося к нам.
- Они идут! - сказал хозяин, поднявшись наконец со стула. - Они приведут пленных.
- Которые были в деревне и стреляли в меня, пока ее отважные жители прогуливались по окрестностям, - съязвил я.
- Господин, тут все же был лишь один из них! Другие трое наверняка схвачены.
- Тогда плачу по тысяче пиастров за каждого!
- Мы же пока не знаем, впрямь ли они потерпели неудачу. Я, как начальник полиции, должен их встретить.
Он вышел, чтобы непременно упросить пристава хоть в чем-то повиниться передо мной. Двери он оставил открытыми, так что мы лицезрели, как победоносное войско вступает в ворота.
Сперва появился Мушир, размахивая дубинкой, увенчанной серпом, как тамбурмажор - своей палочкой. Затем следовал оркестр, старательно музицируя без оглядки на ноты, гармонию и такт, ибо каждый играл, повинуясь своему вкусу.
Позади них шагали герои; каждый держался так, словно совершил деяния, достойные Роланда или Баярда. Четверо несли носилки, сколоченные из сучьев и жердей; на них лежали тела обоих убитых - мясника и бывшего тюремщика.
Воины остановились в прихожей. Музыканты сыграли туш, потом воцарилась полная тишина.
Снаружи доносился запах жарившихся баранов. Ноздри у фельдмаршала округлились; он блаженно потягивал аппетитный аромат, горделиво направляясь к нам.
- Эфенди, - сказал он, - поход окончен. Я один убил обоих аладжи. Значит, мне причитаются две бараньи шкуры.
- Где же их трупы?
- Бросил в реку.
- А где два других преступника?
- Тоже в водах Слетовски. Мы с позором их утопили.
- А кто застрелил их?
- Никто не знает точно. Надо бросить жребий, чтобы узнать, кому достанутся две другие шкуры.
- Странно, что вы утопили их и нельзя даже глянуть на трупы.
- С подобными плутами разговор короток.
- Да, и после такого разговора нельзя уличить фельдмаршала во лжи.
- Господин, не оскорбляй меня!
- С каких это пор покойники шастают в деревню и стреляют в окно по мне?
Он оторопел.
- Господин, что ты хочешь этим сказать?
- Что те четверо, за кем вы охотились, преспокойно обстреляли нас.
- Это были их призраки!
- Ты сам как привидение. Ты же веришь в привидения?
- Да, они существуют.
- Тогда советую тебе вместе со своим храбрым воинством откушать призраки четырех баранов, ибо их мясо вы не получите.
- Эфенди, ты же обещал нам их! Мы ловим тебя на слове!
- Я обещал вам их на определенных условиях, которые вы не выполнили. Если ты принимаешь меня за человека, которому можно лгать так, как это делаешь ты, я угощу тебя плеткой. Я имею на то право; спроси киаджу - он подтвердит.
Я говорил повышенным тоном, так что мои слова слышали все, кроме стоявших снаружи. Все сразу насупились и зашептались. Полицейский напоминал жалкого грешника. Староста, стоявший рядом со мной, казалось, тревожился за своего помощника, не признаваясь мне в этом. Он произнес:
- Эфенди, ты глубоко ошибаешься. Он вовсе не думал говорить тебе неправду. Как мы отважимся на такое!
- Верно, как это вы отважитесь обманывать, морочить меня, считать меня за дурака? Ты знаешь, что я пользуюсь покровительством падишаха и рекомендациями высших властей. Что против меня киаджа, что полицейский пристав! И прибыл я из страны, где любой мальчишка умнее и образованнее, чем те, кого вы почитаете умниками и мудрецами. А вы-то надеялись обмануть меня. Только по глупости вы могли думать так. Даже дети во дворе догадались, что вы дурачили меня, а мы, мы, преисполненные учености, разве не умнее их? Такого отношения я не терплю и не буду терпеть. Я собирался потчевать людей пивом, ракией и четырьмя жареными баранами, а вы несете мне в лицо такую околесицу! Оставьте себе питье! А баранов я завтра возьму с собой, чтобы раздать более достойным людям.
Если прежние мои слова не произвели на них желанного впечатления, то последняя угроза достигла задуманной цели. Хозяин смущенно подался назад. "Полководец" вдохнул притекавший к нему аромат жаркого, поджал губы и растерянно потер брюки. Лишь виртуоз-тромбонист не потерял хладнокровия. Размашистыми шагами он подошел ко мне, вальяжно вытянулся и сказал:
- Эфенди, баранов мы тебе не уступим. Лишая нас этой трапезы, ты берешь на душу большой грех. Вот почему я хочу избавить тебя от молчаливых угрызений совести, сказав всю правду.
- Я вижу, что хотя бы один честный человек здесь есть, - ответил я.
- О нет, мы все честные люди, но ведь говорить может лишь один из нас. Я задаю такт, моя зурна выдувает самые громкие звуки, поэтому я сейчас и хочу взять слово. Мы не сражались; мы направились в домик, чтобы взять убитых. Воды реки Слетовска не видели трупов. Если ты прикажешь, я откровенно скажу, как обстояло дело.
- Говори!
- Вчера я сидел дома и извлекал самые странные и низкие звуки, на которые только способна моя зурна. Вдруг с улицы постучали; ко мне зашел этот полицейский пристав, который доводится мне свояком, ведь он женился на сестре моей жены. Он рассказал мне о тебе, аладжи и о том, что ты требуешь от киаджи. А тот поручил ему тайком пробраться на опушку леса, в заросли кустарника, и сказать аладжи, что вы улизнули от них и им пора делать ноги, ибо вскорости целая армия наших ополченцев двинется на них походом, чтобы взять в плен.
- Так я и думал!
- Сей пристав народного благополучия, питая ко мне дружеские и родственные чувства, надеялся разделить со мной славу в переговорах с аладжи, поэтому побудил меня сопровождать его.
- Или, быть может, он боялся идти один, а потому взял тебя в попутчики.
- Ты заблуждаешься. В его, равно как и в моем, сердце вовсе не гнездится страх. Я не боюсь даже самого грозного противника, ведь у меня есть зурна - страшное оружие, которое покрыло тумаками уже не одну голову. Итак, мы собрались и пошли.
- Но очень медленно?
- Да, ведь мы обсуждали, как лучше всего выполнить наше деликатное поручение. Поэтому шли мы медленно, время от времени крича аладжи, что мы вовсе не идем их убивать.
- Весьма похвальная осторожность с вашей стороны, ведь они бы могли напасть на вас.
- О нет! Мы поступили так, чтобы не слишком напугать их. Однако они отплатили нам неблагодарностью за нашу тактичность.
- Иными словами, - вмешался я, - они подняли вас на смех!
- О нет. Они поступили не так; но именно их неблагодарность побуждает меня поведать правду.
- Так в чем же состояла их неблагодарность?
- В ударах плеткой, которые они отпустили с избытком моему дражайшему свояку; конечно, со мной они не рискнули так обойтись.
- Ого! - ввернул словцо полицейский. - Разве один из аладжи не отвесил тебе такую пощечину, что ты опустился наземь?
- Тебе показалось, ведь было темно и удары сыпались на тебя градом, так что недосуг было озираться по сторонам и присматривать за мной. Стало быть, твои слова, как показания очевидца, не имеют никакого веса.
- Не спорьте! - приказал я. - Как потом поступили аладжи?
- Они спросили, какая задача поставлена перед нашим отрядом, и мы объяснили, что сперва хотим схватить их, а затем заберем из домика старого Мубарека, а также трупы. Они-то считали Мубарека погибшим. Узнав, что он жив, они обрадовались и решили быстрее направиться к нему, чтобы он не попал в твои руки. Потом они отвесили свояку еще один пинок…
- Нет, это ты его получил! - воскликнул пристав.
- Молчи! Ты его получил или я, какая разница, мы же близкие родичи. Итак, они дали одному из нас еще несколько пинков, а потом трусливо скрылись в складках ночного убранства земли.
- Потом вы вернулись, чтобы созвать на подвиг героев?
- Да. Мы порядком подзадержались и, чтобы ты ничего не заподозрил, вынуждены были спешить!
- При этом вы объявили каждому: пусть-де они ничего не боятся, потому как враги гордо удалились?
- Да, господин.
- И самой рискованной вещью, их ожидавшей, было пить пиво да уплетать жареных барашков?
- Мы признались им в этом, конечно, чтобы прославить твою доброту.
- Во время вашего похода вы отыскали следы аладжи?
- Нет, не следы, а их самих.
- Ах так! Где же?
- На окраине деревни. Там они спешились - двое остались слева от дороги, а двое справа, - и Мубарек стоял с ними. Мы прошли мимо них, наигрывая воинственную музыку. Между прочим, вовсе не шутка - тащить посреди ночи два трупа из темного леса; вон они лежат в прихожей.
Он указал жестом на дверь. Я ответил:
- Я знал заранее все, что ты мне сейчас рассказал. Ну а раз ты мне поведал наконец правду, я не хочу лишать вас пирушки.
- А кто получит шкуры?
- Кто самый бедный в деревне?
- Хасна, дровосек; он стоит позади с топором.
- Так пусть он их и возьмет. Унесите убитых и велите подать пива.
Этот приказ был встречен овацией. Принесли большие, пузатые кружки, полные пива. Поскольку турки раньше не знали пива, у них нет даже слова, его обозначающего. Они пользуются либо чешским названием "piwa", либо заимствуют это слово у нас.
Пока люди разбирали кружки с питьем, я отвел пристава в сторону и спросил:
- Куда вы денете труп мясника?
- Отнесем к нему в дом.
- Ты, конечно, будешь сопровождать его?
- Не только сопровождать; я пойду во главе процессии, ведь я же правая рука закона.
- Тогда я дам тебе одно задание. Я убедился, что из тебя выйдет умный и добросовестный дипломат; ты умеешь взяться за дело с нужного конца. Итак, слушай! Мне хотелось бы, чтобы ты взглянул на брата мясника!
- Это же проще простого.
- Может быть, нет. У него есть повод не показываться.
- О, я же полицейский! Ко мне он должен подойти.
- Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты резко брался за дело. Действуй умно и хитро.
- На это-то я гожусь.
- Итак, попытайся увидеть его. Если тебе удастся, дам тебе пять пиастров.
- Прошу, дай мне их сейчас же. Мне это наверняка удастся.
- Нет, мой дорогой. Ты меня и так уже здорово обманул. Впредь я буду осторожен. Не думай, что ты можешь мне сказать, мол, я его видел, когда это не так. Я совершенно точно буду знать, обманываешь ли ты меня.
- Господин, ни одного нечестного слова не слетит с моих уст. Что ты хочешь знать?
- Об этом позже! Ты глянешь на него; пока достаточно, если ты хоть это сделаешь.
- Учти, на какую огромную жертву ты меня обрекаешь. Пока я удалюсь, остальные разопьют драгоценное пиво.
- Ты получишь свою долю.
Он ушел. Я видел, как он поручил унести труп мясника. Тело тюремщика тем временем убрали в какой-то закуток.
Теперь все было в порядке. Усевшись, кто с подогнутыми под себя ногами прямо на земле, кто за столиками на наш манер, сии прославленные герои и храбрецы взяли в руки всевозможные (и даже немыслимые!) сосуды, чтобы испить из них. Снаружи, во дворе, женщины и дети слонялись без дела, толпясь у костров. Им тоже выставили несколько кувшинов с пивом. Мальчишки и девчонки усердно старались поймать жир, капавший с баранов, что жарились на огне. Один пользовался для этого камнем, другой деревяшкой, которую он подставлял под падавшие капли, а потом быстро слизывал их.
Небольшой карапуз лет восьми придумал совсем премилый способ добывать вожделенное угощение. Он подставил под тушу свою крохотную феску, а когда в нее скользнуло несколько капель, поднес ее ко рту, вывернув так, чтобы изнанка оказалась снаружи, и до тех пор облизывал ее языком, пока там не осталось ни одной капли жира. Если бы шапка впитала жир, он лихо пустил бы в дело зубы. Я попросил его показать мне феску и осмотрел ее. Малыш прогрыз в ней несколько дыр и несказанно обрадовался, когда я вознаградил его усердие монеткой в один пиастр.
Один из костров был прямо-таки осажден группкой заговорщиков. Здесь рядом с огнем сидели две женщины, поочередно вращавшие вертел. Как только внимание одной из них на секунду притуплялось, один из участников этой разудалой шайки подскакивал, чтобы лизнуть какой-нибудь аппетитный кусок баранины, а потом мигом убегал.
Это было нелегким делом, ведь огонь мог легко перекинуться на одежду лакомки. К счастью, большинство этих людей не могли похвастаться избытком шелковых оборок или брюссельских кружев. Если эта затея кому-либо удавалась, то остальные заговорщики награждали его одобрительными воплями. Однако если он получал от женщины хлесткий подзатыльник или еще более увесистую пощечину, - а такое случалось в девяти случаях из десяти, - его бурно высмеивали. При этом каждый участник этой игры - независимо от того, удалась ли его затея или нет, - успевал состроить удивительную гримасу, получал ли он оплеуху или же, упиваясь счастьем, обжигал свой язык о баранью тушу.
Можно было наблюдать еще целый ряд сцен; из них складывалась любопытная картина. Все собравшиеся - и стар и млад - теперь вели себя непринужденно; пиво смыло некий церемониальный покров, в который восточные люди имеют обыкновение драпироваться перед иностранцем. Постепенно они стали нам доверять, и, наконец, нас окружила оживленная толпа, которую я мог теперь изучить.
Когда полицейский пристав вернулся из своего похода, он отрапортовал:
- Господин, все удалось! Я видел его, но это стоило немалых трудов. Пожалуй, тебе надо дать мне десять пиастров вместо пяти.
- Почему?
- Потому что мне пришлось раз в десять сильнее напрячь свою смекалку. Когда я спросил о нем, мне ответили, что его нет. Но у меня хватило ума сказать, что мне надо с ним переговорить, ибо я знаю кое-что о последних мгновениях жизни покойного. Тогда он велел мне пройти, ведь он в одиночку сидел в своей комнате. Увидев его, я ужаснулся. Все лицо его - от лба и переносицы до щеки - рассекала глубокая, длинная рана. Рядом с ним стоял сосуд с водой, которой он остужал свою рану.
- Ты спросил, где его ранили?
- Конечно. На стене висел топор; он сорвался с гвоздя и рассек ему лицо, - сказал он.
- После этого он решил заслушать твое известие?
- Я сказал ему, что его брат умер не сразу; когда я его поднял, он еще раз вздохнул.
- Это все?
- Разве этого недостаточно? Стоило ли мне обременять свою чуткую совесть чудовищной ложью? После смерти мне и за этот крохотный вздох придется ответствовать перед ангелами. Если бы я сказал, что покойный произнес длинную речь, я бы взял тяжкий грех на душу.
- Ладно, что касается этого, я не приказывал тебе говорить неправду. Десять пиастров для меня - слишком большая плата за вздох.
- Для тебя? Для человека столь влиятельного и даровитого? Если бы я был наделен твоим характером, деликатностью твоих чувств, полнотой твоего сердца и изощренностью твоего ума, я бы не отказал себе и в пятидесяти пиастрах.
- Себе я тоже не откажу.
- Я говорю о себе, а не о тебе; к тому же все происходило вовсе не так гладко, как хотелось бы.
- Что же случилось?
- Он разгневался, вскочил на ноги и испустил ужасное проклятие. Он прокричал, что позаботится о том, чтобы я тоже разок вздохнул - и хорошенько. Остальное ты можешь себе представить.
- Нет. Я не могу обрисовать ситуацию так же отчетливо, как описываешь ее ты.
- Ладно. Считай, я получил порцию того, что именуют обычно побоями и что стало следствием моей глубокой преданности тебе.
- Удары были сильными?
- Необычайно!
- Это мне нравится!
- А мне нет, ведь мне понадобится немало лекарств, чтобы подлечиться: мне придется растереть себя ракией и принять внутрь пива, чтобы освежить себя, а еще мне надо вкусить баранины, чтобы укрепить утраченную было ловкость.
- Сдается мне, что и ракию тебе надо принять внутрь. А что касается твоей ловкости, то я докажу, что она у тебя есть, поскольку ты быстренько вылетишь отсюда. Вот твои десять пиастров!