– Почему бы и нет? Можете не сомневаться: если появятся какие-нибудь новости, я вам незамедлительно сообщу.
Геркулес и Линкольн вышли из кабинета доктора и, взглянув на коридор, оба заметили, что в нем кое-что изменилось: благодаря начавшим проникать в него солнечным лучам он, ранее полутемный, теперь был хорошо освещен. Геркулес зашагал в сторону западного крыла – то есть не туда, откуда они с Линкольном сюда пришли, а как раз в противоположном направлении. Линкольн, не став задавать по этому поводу никаких вопросов, молча последовал за своим другом. Наконец испанец остановился перед дверью, снабженной небольшим смотровым окошечком, и заглянул в него. Тоже посмотрев в это окошечко, Линкольн впервые увидел профессора фон Гумбольдта. Его глаза – а точнее, пустые глазные впадины – были скрыты под грязноватой белой повязкой. Его руки, стесненные рукавами смирительной рубашки, совершали непроизвольные движения. И вдруг Линкольн вздрогнул: ему показалось, будто профессор каким-то невероятным образом почувствовал, что неподалеку от него находятся два человека и что они его рассматривают.
8
Мадрид, 11 июня 1914 года
Рассказ о трех профессорах, совершивших членовредительство, не шел ни Геркулесу, ни Линкольну из головы. Несколько часов назад, покинув больницу, они плотно пообедали и выпили кофе в скромном – без особой роскоши и без изысканных блюд – ресторане, а потом еще долго сидели за столом, молча уставившись куда-то в пустоту и думая каждый о своем. Затем Геркулес расплатился по счету, и друзья отправились туда, где жили эти три несчастных профессора. Испанец уже побывал в жилище Майкла Пруста, однако хотел, чтобы его осмотрел и Линкольн, потому что тот своим взглядом – взглядом полицейского – мог заметить что-то такое, на что не обратил внимания он, Геркулес. Жилище профессора Франсуа Аруэ находилось в том же здании, что и комната английского профессора. Здесь же жил и профессор фон Гумбольдт, вот только его записи, к сожалению, находились сейчас не у него дома, а в австрийском посольстве.
Полуденная жара была изнуряющей. Тротуары опустели, автомобили и повозки двигались по улицам уже не сплошным потоком. Геркулес с Линкольном по длинной лестнице, обсаженной деревьями, которые хоть немного укрывали от палящего солнца, подошли к главному входу в огромное здание.
– Здесь общежитие университета, – сообщил Геркулес.
Линкольн удивленно поднял брови: это здание мало чем походило на университетское общежитие. Швейцар у входа, встретил их очень любезно: он сразу узнал Геркулеса, и после двух-трех реплик относительно приключившихся с профессорами несчастий передал ему ключи от комнат, в которых жили пострадавшие.
– Здание построено недавно. В нем находится учреждение, понять смысл создания которого вам, американцам, будет не так-то просто.
– А вы попытайтесь, дорогой Геркулес.
– Хорошо. Данное учреждение создано в качестве контрмеры против изгнания некоторых профессоров из университетов на основании определенного закона. С некоторых пор многие выдающиеся личности занимаются своими исследованиями именно здесь.
– Так это неофициальный университет, да?
– Вовсе нет, Линкольн. В нашей стране есть определенные сложности и нюансы. Сейчас это учреждение фактически относится к официальной системе образования, хотя в нем и поддерживаются некоторые собственные традиции.
– Понятно.
Преодолев два лестничных пролета, друзья прошли по широкому коридору с вереницами дверей по обе стороны. Все они были закрыты.
– В это время года здание наполовину пустует, и поэтому профессорам здесь живется тихо и спокойно.
– Профессор Франсуа Аруэ и профессор Майкл Пруст были, наверное, знакомы?
– Вполне возможно, хотя они специалисты в разных областях знаний. Профессор Майкл Пруст – антрополог, а профессор Франсуа Аруэ – филолог, изучающий мертвые языки. Он, по-моему, специалист по халдейским языкам.
– Очень интересно. А на чем специализируется профессор фон Гумбольдт?
– Он – историк. Выдающийся специалист по истории Португалии, особенно по истории пятнадцатого века.
– Историк, антрополог и филолог. Между ними, надо сказать, очень мало общего.
– Да, мало, – согласился Геркулес. – Обратите внимание вот еще на что. Фон Гумбольдт – пятидесяти пяти лет от роду, живет в Германии, хотя вообще-то он австрийский подданный. Майкл Пруст – британец, ему сорок пять лет. Франсуа Аруэ – француз, его возраст – тридцать три года.
– Главное связующее звено между ними – Национальная библиотека, – задумчиво сказал Линкольн.
– А еще – их странное поведение и кататоническое состояние.
Друзья остановились перед нужной им дверью. Геркулес достал ключ и, отперев дверь, осторожно толкнул ее. В комнате царил полумрак. Испанец подошел к окну, раздвинул шторы, и в воздух поднялась лежавшая на них толстым слоем пыль. Пылинки заплясали в лучах ворвавшегося в комнату солнечного света, и у Геркулеса с Линкольном возникло ощущение, что вокруг них лихорадочно мечутся мириады малюсеньких живых существ. В комнате все предметы были разложены удивительно аккуратно. Книг здесь было немного, – чуть более десятка, – и все они стояли идеально ровно на книжной полке, висевшей над письменным столом. Кровать была заправлена очень тщательно, и если не считать накопившейся за несколько последних недель пыли, в комнате царила чистота.
На столе аккуратной стопочкой лежали листы бумаги с записями на английском языке.
– Я просмотрел эти книги, – сообщил Геркулес, – но это мало что дало. Здесь есть произведения Эдварда Сепира, Альфреда Крёбера и Роберта Лоуи. Все они – американские антропологи.
– А эти записи? Вы их читали?
– Должен признаться, что за последние годы я подзабыл английский. Так что прочтите их вы.
– Хорошо, – Линкольн взял листы со стола. – Кстати, вы не обнаружили здесь ничего подозрительного?
– Швейцар сообщил, что в день, когда произошел тот трагический случай, профессор Пруст казался беззаботным и даже веселым.
– А к нему в тот день – и в несколько предшествующих дней – кто-нибудь приходил?
– Нет, никто, но за день до трагедии, как рассказал швейцар, к профессору зашел ненадолго какой-то господин – по-видимому, иностранец. Он говорил с сильным акцентом, но швейцар не смог определить по этому акценту, какой он национальности.
– У нас есть возможность выяснить, что это был за господин?
– Швейцар смог дать лишь самое общее описание его внешности. Высокий, худощавый, с пышными усами, среднего возраста, с изысканными манерами… В общем, какой-то благообразный иностранец, – подытожил Геркулес.
– Понятно. По правде говоря, маловато информации. А что нам известно о профессоре Аруэ? Вы осматривали его комнату?
– Еще нет. И нам ее, конечно же, следует осмотреть.
Они вышли из комнаты профессора Пруста в коридор, и Геркулес, пройдя несколько метров, остановился перед дверью с противоположной стороны коридора. Найдя нужный ключ, он отпер дверь, а Линкольн продолжал стоять в коридоре, с удивлением отмечая, какое маленькое расстояние отделяло комнаты двух интересующих их профессоров.
– О чем задумались, Линкольн?
– Да вот думаю, неужели эти два профессора никогда не встречались в коридоре. Вы сказали, что здание сейчас наполовину пустует. Эти два одиноких научных работника наверняка хотя бы иногда встречались в коридоре и здоровались друг с другом – а может, и о чем-то разговаривали. Разве не так?
– Очень даже возможно, – согласился Геркулес, тоже смерив взглядом расстояние между дверями комнат двух профессоров.
– А какого числа приехал сюда профессор Пруст?
– Судя по записям в журнале регистрации общежития, двадцать седьмого мая. Однако нам неизвестно, приехал ли он сразу в Мадрид или побывал до этого в других испанских городах.
– А профессор Аруэ? Он тоже приехал в этот день?
– Нет, неделей позже. Предугадывая ваш следующий вопрос, сообщаю, что профессор фон Гумбольдт живет в Мадриде с апреля.
Линкольн, ничего больше не говоря, зашел в комнату. Жалюзи были подняты, и ему сразу же бросился в глаза царивший в комнате беспорядок: на кровати – грязное белье, на полу – сваленные в кучи книги. Некоторые книги лежали раскрытыми с загнутыми страницами. Однако в первую очередь в этой комнате невольно обращалось внимание на сильный запах ладана. На пустом письменном столе стояла небольшая позолоченная лампа, а возле нее был рассыпан пепел. Геркулес взял книгу с пола и прочитал ее название:
– "Über das Konjugationssystem der Sanskritsprache in Vergleichung mit jenem in griechischen, lateinischen, persischen und germanischen Sprache".Франкфурт, тысяча восемьсот шестнадцатый год. Франц Бопп. Книга на немецком языке. Похоже, посвящена грамматике.
– Так ведь профессор Аруэ – специалист по индоевропейским языкам.
– Да, по восточным индоевропейским языкам.
– Нигде не видно его записей.
– Его записи, должно быть, находились вместе с ним в Национальной библиотеке, а оттуда попали в полицию.
– Маловато у нас зацепок.
– Да, и в самом деле мало, – согласился, нахмурившись, Геркулес.
– Получается, нам еще нужно раздобыть записи Аруэ и фон Гумбольдта.
– Чтобы получить записи первого, нам необходимо всего лишь позвонить в центральный комиссариат полиции или же попросить Манторелью, чтобы он дал команду их нам предоставить. А вот доступа к записям фон Гумбольдта у нас пока нет. Они находятся в австрийском посольстве, а австрийское посольство – это территория Австрии.
9
Мадрид, 12 июня 1914 года
Святилище – именно так нравилось называть это помещение Манторелье – было погружено в темноту, и лишь крошечная настольная лампа излучала свет прямо на документы. Манторелья надел очки, заведя их дужки за уши, и приблизил документ к глазам так, что почти коснулся его носом. Он никак не хотел признавать, что зрение у него стало ухудшаться. Окружающий мир словно исчезал, превращаясь лишь в поток различных звуков. Манторелья упорно пытался это скрывать: сначала – просто из стеснительности, а затем – когда то, что его окружало, начало становиться невидимым, – из охватившего его страха. Для него теперь существовал один способ читать: сидя в полной темноте, он всматривался в текст при слабом, рассеянном свете…
Записи профессора Аруэ велись на исключительно грамотном французском языке, но с большим количеством сокращений и специфических терминов. Общее число листков с этими записями не превышало ста, однако содержание записей примерно с пятидесятого листа становилось довольно сумбурным – как будто их автора постепенно охватывали беспокойство и нетерпеливость.
Происшествия тревожили высшие круги испанского общества. Они не могли позволить, чтобы Мадрид приобрел репутацию города, в котором убивают ученых. Председатель муниципального совета Мадрида Луис де Маричалар уже несколько раз звонил Манторелье, и тон его голоса при этом постепенно менялся с любезного и уважительного на почти угрожающий. Сегодня утром ему позвонил председатель совета министров Эдуардо Дато, и если в ближайшие недели ситуация не изменится, ему в конце концов позвонит сам король Испании Альфонс Тринадцатый.
В кабинет постучали, но не успел Манторелья что-то ответить, как дверь отворилась и – в лучах ворвавшегося из коридора яркого света – появилась его дочь Алиса. Манторелья почувствовал резкую боль в глазах и поспешно прикрыл их ладонью.
– Дорогая, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не открывала дверь так широко? Я не люблю яркого света, – сердито проворчал Манторелья.
Алиса подошла к отцу, взяла его руку и внимательно посмотрела на него. Ее прекрасные зеленые глаза обладали способностью проникать прямо в душу. Выразительность этих глаз напомнила Манторелье о его покойной жене… Алиса улыбнулась, и Манторелья невольно улыбнулся ей в ответ. Она наклонила голову, и ее волосы, собранные в два пышных пучка, позолотил падавший из коридора яркий свет. Манторелья погладил дочь по волосам, и она снова подняла голову.
– Папа, мне не нравится, что ты сидишь один в темноте. Темнота навевает грустные воспоминания.
– Яркий свет меня раздражает. Возможно, долгие годы службы на Кубе отразились на мне таким вот образом.
Алиса, выпустив из рук руку отца, показала жестом на дверь.
– К тебе пришли.
– Мне не нравится, когда посетители приходят ко мне позже пяти часов. Почему ты не сказала, что я занят и не могу принять? – недовольно проворчал Манторелья.
– Так ведь это наш старый друг Геркулес и его новый помощник.
– Я прождал их все утро в комиссариате, а они явились сейчас и сюда, – не мог унять свое недовольство Манторелья.
– Сказать им, чтобы заходили?
– Ну конечно. Но сначала, пожалуйста, отдерни шторы, хорошо?
Алиса отдернула тяжелые шторы, и июньское солнце вмиг заполнило самые дальние уголки огромного кабинета. Деревянные панели, которыми были покрыты стены, моментально его впитали, и их оттенок из мрачновато-черного превратился в медовый. Стол Манторельи был загроможден различными документами, сложенными в несколько высоченных стопок. Алиса вышла из кабинета, но через пару минут вернулась в сопровождении двух мужчин. Геркулес шел рядом с ней, дружески о чем-то болтая, а Линкольн плелся за ними. С расстояния в несколько шагов он видел белоснежную кожу шеи Алисы, которая проглядывала между локонов ее волос, и часть ее щеки, когда женщина поворачивала голову. Вдруг Алиса обернулась и посмотрела на него в упор. Их взгляды на несколько мгновений пересеклись, а затем они оба опустили глаза.
– Добрый вечер. Извините, что мы явились к вам в такое время, но все утро и большую часть дня мы пытались добиться встречи с австрийским послом – к сожалению, безрезультатно, – начал Геркулес.
Манторелья жестом пригласил их садиться. Алиса вышла из кабинета, оставив мужчин одних.
– Посол категорически отказался предоставить нам записи фон Гумбольдта, – сообщил Манторелья. – Не знаю, что нам теперь и делать.
– А по какой причине он отказал нам в доступе к записям профессора? – поинтересовался Геркулес.
– Ему не нравится то, каким образом мы проводим расследование. Он хочет, чтобы мы передали профессора ему для незамедлительной отправки в Австрию. Посол возлагает большие надежды на одного тамошнего доктора – некоего Карла Юнга.
– Это ученик Зигмунда Фрейда, – вставил Геркулес.
– Не знал, Геркулес, что вы интересуетесь психиатрией.
– Да нет, я не очень-то интересуюсь, но в последние несколько лет я читал кое-что по криминологии. Фрейд не имеет к ней прямого отношения, однако я все-таки прочел несколько книг этого австрийского психиатра.
– Мы отклонились от главной темы нашего разговора. Самое главное для нас сейчас – это то, что мы не можем получить доступа к записям профессора.
– А записи профессора Аруэ у вас есть?
– Я их как раз и просматривал перед вашим визитом, – сказал Манторелья, кладя правую руку на листки бумаги на столе. – Но толку от этого почти никакого. Написано на грамотном французском языке, но очень много непонятных терминов, и…
– Этот профессор – филолог, специалист по индоевропейским языкам, – заметил Линкольн.
– Я это знаю. Однако мне непонятно, какое отношение ко всему произошедшему имеет его профессия. А может, всему виной изнурительная жара? От такой жары кто угодно может тронуться рассудком.
Геркулес поднялся со стула и схватился за его спинку. Манторелья и Линкольн внимательно посмотрели на собеседника: его лицо слегка исказилось, словно он делал над собой какое-то усилие.
– Извините, я вас на секунду оставлю. Пожалуйста, продолжайте разговор без меня.
Геркулес вышел из кабинета в расположенную рядом маленькую гостиную. Там он достал что-то из маленькой металлической коробочки и сел в кресло. Через минуту-другую вошли Манторелья с Линкольном. Они увидели, что лицо Геркулеса исказила боль.
– Геркулес, вы себя плохо чувствуете? – спросил Манторелья, кладя ладонь на плечо друга.
– Со мной все в порядке, – попытался заверить Геркулес, поднимая голову, но из его носа текла тоненькая струйка крови. Почувствовав это, он вытер нос пальцами.
– Нам, пожалуй, нужно вызвать врача, – занервничал Линкольн.
– Нет-нет, не нужно. Мне уже лучше. Это было обычное головокружение, – сказал Геркулес, снова приобретая бодрый вид. – Доктор объяснил нам, – далее тараторил он, – что членовредительство, совершенное профессорами, могло быть вызвано посттравматическим синдромом. Что-то заставило их почувствовать неприязнь к самим себе, и каждый из них вырвал себе один из трех органов чувств – зрения, слуха и вкуса. Но почему они не вырвали все трое себе что-нибудь одно – например, глаза? Почему они поступили именно так?
Вопросы Геркулеса отдались эхом от стен гостиной. Линкольн и Манторелья заинтригованно посмотрели на него, не понимая, к чему их друг клонит. Наконец на заданные им вопросы попытался ответить Линкольн:
– Три органа чувств, имеющих символическое значение. Зрение – я недостоин видеть; слух – я недостоин слышать; вкус – я недостоин ощущать вкус.
– Да, они и в самом деле имеют символическое значение, – кивнул Геркулес. – А что, если профессора совершили членовредительство не потому, что они что-то увидели, – или им почудилось, – а сделали это, чтобы объяснить тем, кто их найдет, то, что они увидели?
– Уважаемый Геркулес, – решил уточнить Манторелья, – вы хотите сказать, что профессора совершили членовредительство для того, чтобы отправить другим людям какое-то послание? И это был единственный способ в том кататоническом состоянии, в котором они оказались?
– Именно так.
– Но почему тогда не органы обоняния или органы осязания? – спросил Линкольн.
– Не знаю, – признался Геркулес, а затем сам задал вопрос: – В какое время суток они совершили членовредительство?
– Они все трое сделали это почти в одно и то же время – в десять часов вечера, – ответил Манторелья.
– Ну вот и появилось четкое связующее звено, – воодушевился Геркулес.
– Какое связующее звено?
– Национальная библиотека и десять часов вечера, – ответил Геркулес.
– Ну и что вы нам предлагаете делать? – спросил Манторелья.
– У вас были планы на сегодняшний вечер?