Берисава была совсем другой. Маленькая, шустрая, весёлая. Но в то же время крепкая и настырная. Она не принимала никаких возражений и отговорок, если считала, что поступает правильно. А считала она так почти всегда. И, надо отдать ей должное, почти всегда оказывалась правой. Именно ей я был обязан жизнью.
А Любава… о ней можно говорить долго. На первый взгляд она ничем не отличалась от тех девчонок, которых я знал. Вот только было в ней что-то такое, что заставляло быстрее биться сердце, а ноги начинали ныть, словно я целый день бежал за оленем, да так и не догнал.
Приятные мурашки пробегали по телу, когда она входила ко мне. Когда садилась рядом. Когда трогала своими мягкими пальчиками мой лоб.
Я не знал, что со мной происходит. Почему эта девчонка вызывает во мне такую бурю чувств?
20 июля 942 г.
Наконец-то три долгих нудных дня прошли. Боль ушла вслед за временем, проведенным в Микулиной бане. Утром дня четвертого Берисава распеленала меня, накормила вареным кабаньим мясом, велела надеть большую чистую рубаху и беленые порты и, поддерживая под руку, вывела на свет Даждьбожий. Голова шла кругом. Ноги в коленках тряслись.
- Это от слабости, - сказала Берисава и усадила меня на большое дубовое бревно, прилаженное к стене бани. - Посиди тут пока, - сказала она. - Если тошнить начнет, Любаву зови.
- Хорошо, - ответил я. - Ты за меня не бойся.
- Я и не боюсь. Знаю, что ты мужичок крепкий. Мне на поле надо. Закружилась я с тобой, а жито сыпаться стало. Перестояло. Жатва в разгаре, а Микула один не справляется.
- А Любава где?
- В доме она. Скоро гости будут. Она снедь готовит.
- Отец приедет? - обрадовался я.
- Может, и князь пожалует. - Она почему-то грустно вздохнула. - Ты дыши. Тебе сейчас с силами собираться надо. С Даждьбожьей помощью к вечеру совсем здоровым будешь. Ну, да ладно. Пошла я.
Солнышко ласково пригревало уставшее от долгого лежания тело.
С того момента, как я вышел из беспамятства, постоянная боль в голове не давала мне покоя. И сейчас я радовался ее отсутствию. Радовался утру. Радовался жизни. Я чувствовал себя здоровым. Вот только слабость… так Берисава обещала, что это скоро пройдет.
И лишь смутное ощущение тревоги омрачало день выздоровления.
Сколько раз за эти дни я вспоминал тот бой у Припяти! Вспоминал отца, друзей и того огромного варяга, который едва не лишил меня жизни.
Как я вновь очутился на Древлянской земле? Как попал на подворье Микулы? Где дружина? Что стало со Славдей, Гридей и остальными? Почему я здесь, а не рядом с родителями в Коростене? Вопросы… вопросы…
- Здрав буде, княжич.
Погруженный в свои невеселые мысли, я не заметил, как появилась Любава. Она стояла у входа в дом с большой плетеной корзиной в руках, смотрела на меня и улыбалась.
- А? Что?
- Спрашиваю, как боль твоя, княжич? Ушла ли? - Она поставила корзину на землю, подошла ко мне и села рядом. - Ну? Что молчишь?
- Вроде прошло все, - почему-то смутился я.
- Вроде или прошла? - Любава внимательно посмотрела на меня.
- Прошла, - улыбнулся я.
- Вот и славно, - кивнула она, совсем как Микула.
Посидели. Помолчали.
- Слушай, - не выдержал я, - а что матушка твоя все время бормотала мне на ухо? Ну, когда я в беспамятстве…
- А… так это заговор старый. Говорят, еще от пращуров дошедший. Я его тоже знаю. Слушай. - Она закрыла глаза и прошептала: - Боля ты, боля, Марена Кощевна, покине мя ныне, а приходи надысь. Сильный заговор. Меня как мать научила, так я часто свои болячки заговариваю. Помогает.
- Боля ты, боля… - повторил я, запоминая. - Марена Кощевна… покине мя ныне, а приходи надысь. Правильно?
- Да. Только ты сначала должен ту боль почуять. А потом гнать.
- Понятно. А как я оказался-то здесь? - наконец-то я задал вопрос, который мучил меня в последние дни.
- Так ведь старик-знахарь тебя привез.
- Белорев?
- Кажется, так его звали.
- Один он был?
- Да. Один. Мы как раз ужинать сели. Слышим, Гавча - это собака наша - ну прям разрывается. Матушка всполошилась. Думала, что чужой кто. А это он оказался. Тебя привез. Ты совсем мертвый был. В бане тебя положили. А потом он с моими о чем-то долго шептался. Меня-то спровадили, точно маленькую. Я и не слышала ничего. А потом он снова на коня вскочил и ускакал. Даже не поужинал с нами. А мы с матушкой тебя выхаживать стали. Она же у меня по округе ведьмой слывет. И не таких тяжелых на ноги подымала. Вот прошлой зимой дядьку Сапуна медведь поломал, так думали - все. Мы его, почитай, месяц выхаживали. Ничего. Живехонек. Я же тоже ведьма.
- Да ладно… - усмехнулся я.
- Ну, не совсем еще настоящая, но матушка учит, - смутилась Любава. - Как помирать начнет, так мне все передаст. А пока я помогаю ей. Подле тебя-то кто ночами сидел? Моим-то еще и в поле работать. Жатва ведь. Почитай, с русальной недели дожди. А тут ты еще…
- Ну, прости…
- За что? Такая уж наша доля, - вздохнула она.
Ветер Стрибожич налетел нежданно. Пошумел соснами в ближнем бору. Прошелся пыльным облачком по двору. Холодком пробежался по моему телу. Застрял в подвязанных расшитой тесемкой русых Любавиных волосах. И затих.
Большая рыжая собака выскочила из-за угла дома, подбежала к нам и, настороженно окинув меня взглядом, ткнулась девчонке в колени.
- Ой, Гавча. - Любава ласково потрепала ее. - Видишь, - показала она мне на изорванное собачье
ухо. - Это ее волчище подрал. Отца загрызть хотел, так Гавча не дала. Хочешь, можешь погладить. Не бойся. Со мной она не тронет.
Я осторожно погладил Гавчу по большой голове. Она снова внимательно посмотрела на меня и лизнула ладонь. Щекотно.
- А что это у нее? - наткнулся я на холщовый мешочек, пришитый к ошейнику.
- Это матушка весточку прислала. - Девчонка достала из мешочка свернутый в окатыш кусок бересты.
Развернула его и принялась читать, смешно шевеля губами.
- Что там? - спросил я Любаву, пытаясь заглянуть ей через плечо.
Но та вдруг стала очень серьезной.
- Что? Что случилось? - спросил я ее.
- Беда, княжич, - ответила девчонка. - Гости в наш надел вступили незваные.
- Кто?
- Не знаю. Но матушка остеречься велит.
- Что делать будем?
- Пока ничего, - ответила Любава. - Может, мимо пройдут. На наше подворье дорога не дюже протоптана. Авось не заметят.
Тревожно на душе стало. Боязно. Но виду я не показал. Мужик все-таки. Не пристало свою тревогу на людях оказывать. Тем более перед девчонкой.
- Ты не бойся, - сказал я ей. - Я тебя в обиду не дам.
- Да… - усмехнулась Любава, - тебе сейчас только меня от обидчиков оборонять…
Она встала, подняла корзину и потащила ее в баню.
Она шла. Статная и насмешливая. А я почему-то вспомнил ее в тот день, когда пришел в себя…
И луч, пробивающий темень натопленной бани…
И капельки сверкающей в солнечном свете влаги на ее неприкрытом девчоночьем теле…
И от этого стало не по себе. И вдруг кольнуло где-то под сердцем.
Истомой.
- Тебе помочь? - спросил я.
- Сиди уж, помощник. Гавча, стереги его. Собака легла у моих ног, зевнула и, положив морду на лапы, прикрыла глаза.
- Любава, - позвал я.
- Чего тебе, княжич?
- Я, когда вырасту, женюсь на тебе. В бане что-то громыхнуло.
- Как есть дурак! - послышался оттуда голос девчонки. - Буробит незнамо что. Или снова головой помутился? Пока ты вырастешь, я уж старой буду. И потом, отец меня за Кузнецова сына на следующее лето отдать обещал. Так что выбрось глупости из головы.
- А он тебе что? Нравится?
- Кто?
- Так кузнецов сын.
- Хороший парень. Только уж черен больно. Говорит, что сажа ему под кожу въелась. Не отмывается. Так в темноте это в глаза не бросается, - и захихикала.
- Ты про него забудь, - упрямо сказал я. - С Микулой я поговорю. Пусть он тебя для меня побережет. А кузнецов сын себе кого еще подыщет. А ты б за меня пошла?
Из дверей прибанника показалась Любава. Она вытерла руки. Потом повесила утирку на бельевую веревку. Поправила поясок на сарафане. Пригладила растрепавшиеся волосы. Подошла. Смерила меня взглядом. Хитро так посмотрела.
- Ну, - сказала она собаке, - как тебе, Гавча, жених?
Собака приподняла изорванное ухо, точно прислушиваясь к чему-то, и, повернувшись на спину, подставила лохматое пузо. Чеши, мол.
Любава присела на корточки. Почесала собаку. Еще раз взглянула на меня. А потом сказала Гавче:
- Вот и мне кажется, что зеленый он больно. Еще небось и женилка не выросла.
И рассмеялась.
Кровь бросилась мне в лицо.
Болью застучала в висках.
Потемнело в глазах.
- Ну, чего ты? Чего? - услышал я голос Любавы. - Эка разошелся. Успокойся.
- Все уже, - ответил я. - Прошло.
- Не знала я, что ты такой, - положила она свою горячую ладошку мне на лоб.
- В порядке я, - убрал ее руку.
- Ну, как знаешь, - надула она губы и повернулась, чтоб уйти.
И тут Гавча вскочила на ноги и с лаем бросилась в лес.
- Выходит, не прошли мимо гости, - с тревогой сказала Любава.
И точно. Под громкий собачий лай на опушке показались всадники. Их было человек двадцать. Не поляне и не варяги. Русь разноплеменная. Уж больно пестро было их снаряжение. И плащи разные, и доспехи вразброд. Кто в кольчуге, кто в кожаной рубахе, а кто и вовсе в дерюге. И сбруя на конях разная. У кого-то ременная, а у кого и из простого вервья вязанная.
Впереди этой ватаги ехали трое.
Левый всадник был молод. Видно было, что он редко ездит верхом. Словно мешок, болтался в седле. Знать, привык он больше на своих двоих или на драккаре по этой земле передвигаться.
Правый был средних лет. Усы, завитые в косы по варяжскому обычаю, болтались в такт конскому шагу. Был он угрюм и сосредоточен. Точно думал свою варяжскую великую думу, да додумать никак не мог.
Третий, тот, что посередке, ехал чуть впереди остальных и сидел на коне как влитой. У него усы хоть и коротки были, зато в цепком взгляде, в крепкой руке, лежащей на большом навершии меча, в самой его посадке читались сила и властность.
Эти трое были точно не из руси. И сбруя справная, и кони сытые. Резво идут. Только плащи серые по ветру вьются.
А Гавча возле них кружится. Лаем заходится. Норовит коня переднего за бабку хватануть.
- Отстань, рваная! - крикнул один из троицы. Плетью махнул, да не попал по собаке. А та еще пуще завелась.
- Ой, дяденьки! - закричала Любава. - Собачку не забижайте!
Она подбежала ко мне, шепнула:
- Посиди пока, княже, - и надавила ногтем мне где-то за ухом.
Ржавой иглой боль пронзила тело. И отступила мгновенно. Я даже вскрикнуть не успел. Да и не смог бы я вскрикнуть. Даже если бы захотел. Одеревенели мои руки. И ноги тоже одеревенели. Словно чурбан бездумный я над телом своим владение потерял. Сижу колодой. И вижу все, и слышу все, а ни двинуться, ни сказать ничего не могу.
- Так лучше будет, - сказала Любава. - И что б ни увидел и ни услышал- не удивляйся.
Я на нее посмотрел и поразился. Так она в лице переменилась. Глаз правый косить начал. Нижняя губа оттопырилась. Вот-вот слюна изо рта побежит. Ни дать ни взять - дура дурой.
- Убери свою горлодерку! - крикнул кто-то из всадников.
- Сейчас, дяденька! - Смешно прихрамывая, Любава поковыляла им навстречу. - Гавча, пошла! Пошла!
Собака сразу перестала лаять. Остановилась и недоуменно посмотрела на хозяйку.
- Пошла! - повторила Любава.
И Гавча, словно поняв, чего от нее хотят, бросилась в лес.
- Ох и красивые коняшки у вас, - между тем продолжала Любава. - А покатайте, дяденьки.
А сама конникам наперерез. Чуть ли не под самые копыта.
- Отстань, убогая! - замахнулся на нее плетью молодой сероплащник.
Но другой, видимо главный среди этой троицы, да и всей ватаги предводитель, остановил его.
- Не надо, Олаф, - сказал он строго. - Оставь ее.
- А чего она под коня-то лезет? - крикнул Олаф, но плеть опустил.
А Любава точно того и ждала. Под конскую морду поднырнула и коню в ноздрю дунула. Взвился конь. На дыбы поднялся. Олаф в седле не удержался. Перекутырнулся через конский круп да на землю грохнулся.
Громким хохотом отметила ватага падение молодого варяга.
- Сильна девка, - натянул повод предводитель.
- А чего он плеткой меня побить хотел? - захныкала Любава. - Я ж к нему с радостью, а он… - и ну давай в голос реветь.
А Олаф с земли поднялся и на нее с кулачищами. Обидно ему быть посмешищем перед своими. Только Любава его дожидаться не стала. Прошмыгнула под пузом вожакова коня. К сапогу вожакову щекой прижалась: - Защити, дяденька!
А я тогда сиднем сидел на своем бревне, смотрел как завороженный на то, что творит девчонка, и все понять не мог, почему она не побежала от опасности, а на рожон полезла. И только потом понял, что, побеги мы, нас, словно дичину, загонять бы стали. И загнали бы. Точно загнали. А так…
Она дурехой прикинулась, а с убогой какой спрос? Ватагу остановила. Собаку от смерти неминучей спасла. Ведь кто-то из всадников уже за луком потянулся. К родителям Гавчу отослала. Потом рассмешила гостей незваных, а тот, кто весел, к смертоубийству не годен. Раздор между Олафом и вожаком внесла. И защиты у сильного попросила. А под его защитой и ей, и мне спокойнее стало. Одним словом - ведьма.
- Не бойся, девка, - сказал вожак и на Олафа строго взглянул. - Не тронет тебя никто.
- Ты с ней осторожнее, Свенельд, - сказал тот. - Она и тебе коня сглазить может.
- Не верьте ему, дяденька. - Любава реветь перестала, рукавом сопли и слезы вытерла и на вожака снизу вверх посмотрела доверчиво. - Не глазливая я.
- Знаю, что не глазливая, - ответил Свенельд. - С такими косыми глазищами даже кошку не сглазить, - и рассмеялся громко.
А вместе с ним и вся ватага рассмеялась, и даже Олаф про злость свою забыл.
И только тут очнулся я от своего оцепенения. Словно из сна вырвался.
"Свенельд!" - Имя вспыхнуло в памяти.
Вспомнил я, как предводитель ятвигский, Велемудр, про него отцу рассказывал. На варяга этого за смерть Славуты-посадника вину возлагал. Дескать, вот кто кожу с него драть велел. Свенельд.
Вот и свиделись.
Ярость во мне вздыбилась. Пальцы сами в кулаки сжались… да и разжались опять. Значит, тело мне под власть возвращается. Попробовал ногой шевельнуть - не получилось. Не сразу чары Любавины, видать, проходят.
Обидно только, что с варяжиной этим ничего поделать не могу!
- А это у тебя кто? - наконец-то и меня заметили.
- Это? - Любава погладила Свенельда по забрызганному лесной хвойной грязью замшевому голенищу сапога, а потом послюнявила палец и нарисовала на побуревшей замше смешную рожицу. - Это братишка мой, - соврала она. - Немцем его мамка зовет.
- Почему?
- Так он у нас недоделанным уродился. Слабый он. Головой мается. Не ходит почти. Вишь, какой худющий. И главное - слышать все слышит, а сказать не может, - и на меня взглянула.
И косоглазь вдруг прошла, и взгляд стад ясным. И я на мгновение увидел прежнюю Любаву. Только больно строгую.
- А в кого же ты такая прыткая? - спросил ее Свенельд.
А она на него свой косой глаз вылупила:
- Так ведь, знамо дело, в тятеньку. Он у меня стоумовый. Правда, заикается сильно и во сне зубами скрипит, так это же рукам-то не мешает. Видишь, какое подворье у нас справное.
- Подворье и верно у вас не маленькое.
- Как это он зубами? - подал голос до того тихий и угрюмый третий варяг.
- Да вот так, - шмыгнула носом Любава. - Его в юности лось боднул, так с тех пор он по ночам зубами скрипит. Знаешь, дяденька, как страшно? Спишь себе, сны красивые видишь, а тут вдруг… гры-ы-гг, гры-ы-гг. Это тятенька зубами во сне скрипит.
- Как это его лось боднул? - Олаф уже и забыл, что недавно злился на девчонку.
- Да как? - пожала плечами девчонка. - Они с дедом моим, с Тетером, по осени на охоту пошли…
- Ладно, девка, - перебил ее Свенельд, - про деда твоего мы в другой раз послушаем, а сейчас скажи, где же отец-то твой?
- Так ведь они с матерью в Коростень - стольный город еще анадысь поехали. Тятька мой на торжище овсы летошные повез. Хотел на сошку поменять. И матушка с ним поехала - Дубу на Святище требу совершить. Да за тятей приглядеть, чтоб не загулял. А то коростеньские бабенки ушлые. Враз тятьку захомутают…
- Анадысь? - вставил слово Свенельд.
- Точно, - кивнула Любава радостно. - Завтра, послезавтра или на тот день вернуться должны. А на меня вон, - кивнула она в мою сторону, - немца и двор оставили.
- Ясно, - сказал варяг. - К тебе сюда чужие не заходили? Может, войско на постой останавливалось?
- Это навроде вас, что ли?
- Да. Вроде нас.
- Не, вроде вас никого не было. Да и глушь тут у нас. Глухомань. Одни только волки заглядывают.
- Хорошо. Олаф! - обратился он к молодому.
- Да.
- Двух человек здесь оставь. Пусть дождутся огнищан. Расспросят, не встречали ли они по дороге Малову дружину. Да вели им, чтоб не обижали девку с парнем. Я с них спрошу.
- Хорошо, Свенельд, - ответил Олаф, садясь в седло.
У меня при имени отца сжалось все. Значит, ищет его дружину варяг. Значит, за Припять мстить хочет. Эх, как бы о промысле его князю сообщить?
- Не нужно двоих, - подал голос угрюмый. - Я здесь останусь. Дня через два догоню вас.
- Что? - улыбнулся Олаф. - Хочешь про деда Тетера сказку дослушать?
- Угу, - тряхнул угрюмый усами, а потом еще что-то добавил, на языке непонятном.
Видать, смешное что-то. Зашелся Олаф хохотом. И Свенельд улыбнулся.
- Как знаешь, - махнул он рукой.
Отстранил Свенельд от себя Любаву. Сапогом отпихнул. Рванул поводья. И мимо подворья вдоль огороды поехал. А за ним и вся ватага.
Только угрюмый остался.
Сошел он с коня. На Любаву посмотрел. Положил ей на плечо свою большущую ручищу. Другой под узду коня взял.
- Ну, пошли, что ли, - сказал. - Накормишь меня.
И они в подворье вошли.
- Как звать-то тебя, девка? - спросил варяг.
- Любавой, - ответила девчонка, и я вдруг почуял, как напряглась она вся.
- А меня Клычом зови.
- Ладно, дяденька, как скажешь.
- Как скажу, - подтвердил Клыч.