Проверив, сколько зелена вина осталось в штофе и вылив остатки в чарку, Маланья захватила грязную посуду и ушла. Но уже скоро вернулась, неся с собой полный штоф и миску с огурцами и куском вареной говядины.
- Муж-то ругаться не будет? - обеспокоенно спросил Тимофей.
- Так ты же за все это денежки заплатил, - объяснила баба. - Ему, почитай, прямая выгода. Припасов у нас много, а продавать их некому. Прокоп-то мой выгоды никогда не упустит, но и дрянь не продаст. Такой уж он у меня!
- Это точно, - поддакнул Тимофей, который еще до сих пор не мог понять, как же такое возможно, чтобы мужик, да свою законную перед Богом и людьми супругу кому-то на ночь за деньги отдавал? Такое даже у дворовых людишек не принято. Пока в девках - валяй да имай, помещик-боярин свою холопку хоть вдоль, хоть поперек… Хоть стоя, хоть лежа! Хоть в бане, хоть в постели! А замужнюю бабу - ни-ни… В голове такое не укладывалось. Ладно, в душу бабе он лезть не хотел. Надо - сама расскажет!
- Ты, Тимошенька, водочки попей, покушай да поспи немножко. Я, когда скотину-то обряжу да блины испеку, все и принесу.
…У Тимофея смешались и день и ночь. Вроде только и делал, что ел, спал, пил водку да баловался с хозяйской женой. Баба же, кажется, вообще не спала. Иначе как она умудрялась кормить скотину, доить коров да еще и стряпать-готовить на трех мужиков? Ну, Костка, тот питался в основном водкой, но остальные двое лопали в три горла.
День на десятый, пытаясь надеть штаны, Тимоха обнаружил, что пояс пришлось затянуть туже. Ну, то, что сам отощал, - дело наживное. Хуже всего то, что с каждым днем тощала и киса, потому что хозяин-варнак требовал свои копеечки вперед. Но Маланья своих денежек стоила…
Как-то раз, приткнувшись к плечу, женщина со вздохом сказала:
- Мне никогда в жизни никто хороших слов и не говорил… Только попреки и слышала. Один вот только тятенька, царствие ему небесное, перед тем как юбку задрать да ноги раздвинуть, по заднице шлепал да говорил: "Гладкая ты девка!"
- Тятенька? - спросил Тимофей обалдело, которого передернуло от такого откровения.
- Ну, тятенька - мужнин батька, - без малейшего смущения подтвердила Маланья.
- Так это мужнин батька тебя, стало быть, э-э… тогось? - не нашел подходящего слова парень. - Снохачом был?
- А чо, - вскинулась баба. - Он ведь не чета мужику-то моему был. Так Прокопа-то и мужиком-то назвать нельзя. У него ж промеж ног-то ничего и нет. Так, обрубок какой-то болтается, чтобы до ветру сходить. Он еще парнем был, когда медведь ему все "хозяйство" оторвал.
- Вона как, - удивился Тимофей.
- Прокоп-то охотой да бортничаньем занимался, - стала объяснять баба. - Так-то они всегда вдвоем с батькой ходили - мало ли. А тут один пошел. Вот нашел он однажды дерево огромное в три обхвата. Глянул - дупло! А вокруг, значит, пчелы летают. Он костерчик-то развел, пчел разогнал, а сам в дупло-то и полез. А забрался в дупло-то, - хихикнула Маланья, - провалился да вылезти-то никак и не может! Вот, стало быть, день там сидит, два сидит, третий настает… Медом одним кормится да там же под себя и ходит… А тут слышит - сопит кто-то. Смотрит, а сверху-то в дупло-то большой такой медведь лезет. Зверь ить уже задние-то лапы вниз спустил, а Прокоп заорал да медведя за ноги-то и ухватил. Ну, косолапый-то испужался, из дупла выскочил, а Прокоп - за ним. Вытащил мишка моего дурака, но по дороге-то о край дупла его так стукнул, что все и отбил.
- А чего ж ты замуж-то за него пошла? - изумился парень. - А родители-то твои куда смотрели?
- Просватали, вот и пошла, - пожала плечами баба. - Кто ж знал-то? Никто с него штаны-то не снимал да не разглядывал. Ну а ежели бы мои тятька да матка и знали, то все равно бы отдали. Хозяйство у батьки Прокопа крепкое, зажиточное. А теперь стало еще лучше. Сам видел: три коровы, овцы да два коня. Мы по весне да по осени работников нанимаем. А что Прокоп, что батька его, покойный, до копеечек-то сами не свои.
Тимофей лежал, не перебивая бабу. Чувствовал, что Маланье хочется рассказать обо всем наболевшем да выстраданном.
- Ну вот, - продолжила она свой рассказ, - в перву-то ночь, когда муж жену девства лишает, вместо сынка-то отец и пришел. Я ведь, дура, себя до самой свадьбы блюла, не то что некоторые, что в девках в подоле приносят или с пузом замуж выходят… Тятька-то и грит: "Утром рубаху гостям выносить. Нужно, чтобы невеста честной до свадьбы была!" Я ему и дала. Ну а он не шибко-то меня и спрашивал - навалился, подол на голову задрал да вставил… Показалось, как будто полено промеж ног вбил. И так он меня за ночь раза два или три… Думала, живого места не осталось. А кровишши-то столько, что не только рубаху, но и всю простынь залило. Ну а тятька-то, весь из себя довольный, грит: "Родишь робетенка, все будут думать, что это Пронькин сынок! А кто не будет думать, так и пес с ними…" Чтобы, значит, хозяйство было кому оставить.
- А Прокоп-то что?
- А что Прокоп? Он поперек батьки слова сказать боялся. Да и вообще - ему-то баба к чему? Чем он ее трахать-то будет?
- Стало быть, замуж за сына пошла, а вышла - за отца, - невесело пошутил Тимофей.
- Вот и пошла, - слегка обиделась Маланья. - А мне потом даже и пондравилось с тятькой-то. Он хоть и немолодой был, за сорок, но каждый день меня, да не по одному разу. Бывало, так устосает, что прятаться приходилось. Заберусь на чердак да там и сижу. А он, зараза, все равно найдет…
- А свекровь что?
- А что свекровь, - повела плечом баба. - Только подсуживала да посмеивалась - я, мол, свое отдавала, теперь ты давай подмахивай. Кого у нас снохачеством-то удивишь? Парней да девок женят, когда им лет по четырнадцать-пятнадцать бывает, а то и того раньше. Вон Пронькин крестный сына свово женил, когда тому еще одиннадцать годов было, а девке - шестнадцать. Так пока парень-то в силу вошел, его жена уже двоих от тятьки и родила… И что? Робятишки хорошие растут. Когда вырастут, то батька будет их жен имать. Прокоп вот только сам не свой ходил. Он ведь как тот кобель на сене - сам не ам, а другим не дам! Злился очень, что сам-то ничего не может…
- Бедняга, - не очень искренне пожалел Акундинов мужика.
Тимофей чувствовал, что по мере рассказа бабы его собственное "хозяйство" все больше и больше наливалось. И наконец, не выдержав, стал неспешно ласкать женщину. Маланья же была сейчас не расположена к ласке.
- Ой, подожди, - мягко отстранилась она. Но чтобы не обидеть парня, добавила: - Экий ты ненасытный, как жеребец застоявшийся. У меня уже дырка распухла…
- Маланья, Малания, - приговаривал Тимоха, оглаживая бабу по самым укромным местам, отчего та сладко вздрагивала. - Знаешь, что имя твое означает?
- А что - имя и имя, - удивилась баба. - В честь святой Маланьи крестили.
- Малания по-гречески "темная, черная", - блеснул Тимофей знаниями, полученными когда-то от старого князя-книгочея.
Женщина ненадолго притихла, а потом вдруг вскинулась как ошпаренная:
- Это кто же тут черная? - завопила она, лихорадочно задирая подол и стаскивая через голову рубаху. - Вона, нигде - ни чернинки, ни темнинки!
Кожа Маланьи, нежная и белая, была свежа, как парное молоко, А фигура… Крепкая, статная, но не расплывшаяся, какие бывают у баб в ее возрасте. Фигура - скорее девичья, нежели бабья. Крепкая грудь, крутые бедра и живот ни разу не рожавшей женщины… Тимоха, не удержавшись, вскочил, отчего постель сразу же промялась, и принялся целовать грудь, живот, добираясь до тех сокровенных уголков, которые обычно не принято целовать. Маланья зажмурилась, а потом, обмирая и пытаясь закрыть грудь руками, шептала: "Ой, что же ты делаешь, Тимошенька? Дай рубаху-то хоть одеть. Грех ведь…" - но в конце концов уступила…
- Что же мне делать-то теперь, Тимошенька? - вдруг горько заплакала Маланья, утыкаясь в плечо засыпающего мужика. - Ты уедешь, а я?
- А поехали вместе, - вдруг неожиданно предложил тот. - Только вот, - задумался он, - я еще и сам не знаю, куда еду…
- Ну, куда ты едешь… - вздохнула баба, - побродишь-побродишь, да к жене и детям вернешься. Токмо не говори, что жены у тебя нет! Такие, как ты, ласковые, всегда при бабах живут.
- Вдовый я, - ответил Тимофей, ложась на спину и задумчиво уставившись в потолок. - Прибрал Господь жену-то мою…
- Бедненький… - пожалела его Маланья, - да как же ты так? Такой молоденький, а уже вдовец? А детишки есть?
- Сын, Сергунька. Осьмой годок пошел.
- А где он сейчас?
- Пока у друга моего живет, в Москве. Ну а там - видно будет. Приткнусь куда-нить, так к себе и заберу.
- А с мамкой-то вашей что? - продолжала допытываться Маланья.
- Сгорела она заживо… - сжал Тимофей губы и добавил: - Угольки из печки высыпались да на солому попали. Она в доме была, да замешкалась… Еще хорошо, что ребенок у соседей был.
- Бедняжки вы, бедняжки, - искренне загоревала женщина, поглаживая парня по спине. - Да как же вы теперь жить-то будете? Ну ничего, ты мужик видный, красивый. За тебя любая девка замуж пойдет, - приободрила она парня. - А лучше женись-ка ты на вдовой бабе. Тебе ведь не жена нужна, а мать для сыночка. Так ведь?
- А из тебя бы хорошая мамка получилась, - утвердительно произнес Акундинов, погладив бабу по руке.
Маланья от таких слов еще горше заплакала и проговорила сквозь слезы:
- Знаешь, как я робетенка-то хотела? Вот только не дал Бог…
Женщина закручинилась. Теперь настала очередь Тимофея пожалеть бабу:
- Что ж делать-то? Так уж судьбой назначено. Может, даст Бог еще ребеночка.
- От кого? - горько усмехнулась баба. - От мужика моего, у которого между ног ничего нет? Или от тебя? Ты гришь, поехали… Куда же мы поедем-то? А как же муж, хозяйство? Да и что ты обо мне знаешь?
- А чего знать-то? - удивился Тимофей. - Это что за тайны-то такие страшные могут быть?
- Такие вот тайны… - покачала Маланья головой. - А ты знаешь, что я - курва?
- Кто? - воззрился на нее парень. - Какая курва?
- Самая настоящая. Если узнаешь, так ты со мной не то что спать вместе, а сесть рядом не захочешь. А чего ты не дивишься, что муж да свою законную жену за копейку с чужим мужиком спать заставляет?
- А я чего-то и не подумал, - честно сказал Тимофей, оттопырив губу. - Вначале пьяный был. Ну а потом… Не до раздумий… А коли совсем по правде, то я же этим очень доволен.
- Вот ты свою бабу, царствие ей небесное, отправил бы непотребством заниматься?
- Да ты чего? - искренне возмутился Тимофей. - Как же можно-то?
- Ну вот, а мой-то муженек, когда батька у него умер, а ребеночка-то у меня-таки не было, первое время меня каждый день бил. А рука-то у него тяжелая, даром что скопец.
- А за что бил-то?
- Да за все. За то, что с батькой евонным снюхалась, за то, что порожняя осталась. А может, просто злился, что сам как мужик ничего не может. А до денег-то мой муж очень жадный. Пока тятька-то жив был, то в тряпочку помалкивал. А когда помер, то грит: "Раз уж мы с тобой не можем как муж с женой спать, то давай-ка ты, Маланья, денежки своей дыркой зарабатывай!" Он, паскудник, меня по постоялым дворам да по кабакам возит, чтобы, значит, я с каждым-всяким непотребством занималась, кто денежку заплотит.
- Ну у тебя и муж… - покачал головой Тимофей. - А пожаловаться кому-нибудь?
- Кому? Я на каждой исповеди батюшке нашему в грехах каюсь. А батюшка только вздыхает. Старенький он уже. Пытался Прокопа увещевать, так тот и ответил, что, мол, хоть и венчаны мы, но раз не живем, то должна же от жены польза быть… Да еще от жены, которая от чертовки родилась.
- Это как так, от чертовки? - удивился Тимоха.
- Я ведь дочка-то неродная, приемная, - принялась тихонечко рассказывать баба. - Родную-то мать и не знаю совсем. А про мать мою всякое говорили. Мол, к косарям на покосе баба из лесу ходит, с младенцем на руках. Приходит да обед у них отбирает. Вся из себя страшная да в волосьях. Так вот, на лужке, что косари обкашивали, камень был. Она, как хлеб да молоко отымет, да на камень-то тот и садится, есть начинает. Косари как-то камень этот в костер положили да накалили. Она как на камень-то села, да жопу-то и обожгла… Закричала тогда чертовка, да к лесу и побежала, а робетеночка-то и бросила. Хотели мужики чертенка-то утопить вначале, да жалко стало. Ну, принесли в деревню. Старики-то посмотрели да сказали, что робенка-то окрестить надо. Ежели, мол, помрет, так значит - чертенок. Ну а ежели выживет после крещенья-то, то, значит, душа-то христианская. Вот к попу сходили да Маланьей окрестили. А потом добрые люди нашлись, что меня к себе в дом-то и взяли…
Маланья уже в который раз за вечер принялась плакать. Акундинов, не зная, что сказать и как утешить бабу, поглаживал ее по голове, как малого ребенка.
- Глупости это, - твердо сказал Тимофей, - верно, была твоя мать больной какой-нибудь… Или девка в лесу жила да дите с кем-нибудь и прижила. А приходила да у дураков еду и брала. Ты же искать-то ее не пыталась?
- Ну где же ее искать-то? - удивилась баба. - Я ведь сначала мала была. Ну а потом, лес-то, он большой… Да и искать-то… Лес-от большой. Теперь уж косточек, наверное, и тех не сыщешь… Меня ведь и так с детства дразнили: "чертово семя, ведьмино племя". Когда Прокоп-то посватался, я, дура, вначале рада-радехонька была на выселки ехать. Думала, ну, наконец-то никто меня попрекать не будет. А тут, вишь, как… Деньги своей дыркой зарабатываю, как курва городская. Иной раз думаю, а может, в лес мне уйти да там и жить? А то, может, руки на себя наложить? Я ведь уже и местечко себе присмотрела. Только вот боюсь я, что за оградой зароют, без отпевания, как собаку какую…
- Слушай, а зачем твоему Прокопу столько денег? - поинтересовался Тимофей, пытаясь перевести неприятный разговор в другую сторону. - Хозяйство у вас справное, не бедствуете да не голодуете, как другие. Вон гречка с мясом, да полти куриные, да говядина…
- Все свое, - согласно кивнула баба. - Мы ведь только соль и покупаем. И оброк боярину Томскому вовремя плотим, и недоимок у нас нет. Да вишь, жаден Прокоп до денег-то. Я, грит, хочу цельную корчагу ефимков накопить, тогда и помирать можно. Как накопится копеечек, так он в город едет да на ефимки меняет.
- Ничего себе! - присвистнул Тимофей. - Цельную корчагу… Так ее всю жизнь копить можно, да хрен накопишь. Это же… охрененные деньги.
- Как же, всю жизнь, - хмыкнула Маланья. - Прошка, да он уже полкорчаги накопил. Он каждый ефимок, ровно девку, облизывает…
- Сколько же там твоих-то денег будет? - осторожно поинтересовался парень, прикидывая, под сколькими мужиками пришлось побывать Маланье. Ладно, если Прокоп менял ефимки по тридцать копеек. А ежели по шестьдесят?
- А я считала? - отмахнулась она. - Иной раз с двумя-тремя сразу. Бывало, прямо в санях подол задерут да в очередь меня и жучат, как кобели сучку…
- М-да, - только и сказал Тимофей.
- Ну, что, как я тебе? - со злым смешком спросила Маланья. - По-прежнему хочешь, чтобы я с тобой поехала? А не забоишься, что вот возьму да и соглашусь? И что дальше будет? Будешь меня всю жизнь попрекать, как я подол задирала за денгу да за копейку…
- Глупая ты, - провел Тимоха ей ладонью по щеке. - Нет тут твоей вины. Эх ты, баба-кошка…
Не кручинься, глупая кошка, коли мысли дурные взбредут,
Ты прижмись покрепче к Тимошке, вот, гляди, я с тобою тут.
Помурлычь мне тихонько на ушко, станет легче тебе и мне.
Обними меня мягкой лапкой, расскажи о своей беде.И беда-подлюга отступит, вот была она, и вот - нет,
Разговор твою боль притупит, хочешь, дам я такой совет?
Чтобы жить нам с тобою долго, чтобы жить нам с тобой в любви,
Обними меня, баба-кошка, в сон, как в сказку, со мной уйди.
Маланья, уткнувшись в плечо Тимофея, выла, заливая слезами и его самого, и постель, и шубу. А тот молча лежал рядом, не мешая бабе. Наконец, наревевшись досыта, Маланья уснула…
…Убедившись, что женщина спит, Тимофей встал и оделся. Вышел, осторожно прикрыл за собою дверь и прошел через сени в зимник. У печки запалил от уголька лучинку и огляделся…
В передней, где шел "пир", стало еще гаже: вместо двух пустых посудин стояло четыре, а пол, застланный соломой, был завален огрызками, корками и еще чем-то липким. Оба собутыльника валялись на грязной соломе и храпели. А запах! К "ароматам" еды, перегара прибавился еще и стойкий запах мочи. Кажется, Костка и Прокоп даже не удосуживались выходить из избы.
"Как это Маланья сюда приходит да еще и стряпает? Угореть же можно!" - подумал Тимофей, прихватывая охотничий рожон из угла и подходя к спавшим мужикам.
- Прокоп, а Прокоп, - тихонько позвал хозяина Тимофей.
- У, - нехотя отозвался тот, не поднимаясь с пола. - Чево надо?
- Вставай, - сказал Акундинов, тыкая в зад хозяина тупым концом его же собственного рожна.
- Пшел на х… - отозвался тот пискливым голоском, ставшим с перепоя еще тоньше.
- Добро у тебя уводят, - сказал Тимоха страшным шепотом. - Вон, корчагу с серебром понесли… А сейчас и тебя жизни лишат…
- Где? Кто? - завизжал Прокоп, вскакивая так резво, будто-то бы и не пьяный вовсе. - Кто лишает?
- Да я и лишу! - отозвался Тимофей, всаживая в живот хозяина наконечник…
Прокоп, получивший в брюхо две пяди железа, умер не сразу… Он низко, как-то утробно зарычал. Не по-бабьи, а прямо как раненый медведь. Протянув руки, показавшиеся Тимохе медвежьими лапами, попытался было ухватить убийцу за горло, но тот крепко держал черенок. Умирая, мужик попробовал было насадить себя на острие поглубже, чтобы сгрести обидчика в охапку и придушить, но мешала перекладина. А на охотничьем рожне она для того и сделана, чтобы медведь не притянул охотника к себе…
Наконец изо рта Прокопа хлынула кровь, он захрипел и резко повалился на пол, едва не уронив убийцу. Тимофей все-таки сумел удержаться и даже не выпустил из рук древко. "Тьфу ты, черт! - ругнулся он мысленно. - Чуть в крови не испачкался! Замывай потом". Для верности наступил ногой на перекладину и постоял немного… Плохо, что свет от лучины не позволял рассмотреть глаза Прокопа, так как те сразу бы подсказали - умер или нет. Но вроде бы умер.
Акундинов перекрестился, оставил рожон в теле убитого и пошел в светелку. Не зажигая свечу, на ощупь дошел до постели.
- Маланьюшка, солнышко, вставай, - нежно потрогал он плечо подруги.
- Ой, Тимошенька, подожди чуток, устала я, - сонно улыбнулась баба, укладывая руку себе под щеку. - Дай еще чуточку посплю! Петух скоро заорет, вставать нужно будет, скотину обряжать да вас поить-кормить.
"А действительно, чего бабу-то раньше времени беспокоить? - подумал вдруг Тимофей. - Пусть выспится. Да и самому еще поспать можно". Скинул с себя порты и рубаху, забрался в постель и тотчас же заснул…
Сон был прерван воплем, донесшимся из зимника. Первой проснулась Маланья. Прислушавшись к крикам, она стала тормошить мужика:
- Тима, слышь, орет кто-то.
- Костка это орет, - недовольно пробурчал Акундинов, поворачиваясь на другой бок. - Пусть…
- Слышь, Тимоша… - не унималась баба. - А чего он орет-то как резаный? Может, Прокоп его изобидел чем?
- Орет он, потому что мужика твоего убили, - сказал Тимоха, окончательно просыпаясь.