- Сурово ты говоришь, Якопо. Я бы не хотел быть несправедливым даже к тем, кто сделал мне так много зла. Сенаторы тоже люди, а бог всех нас наделил и чувствами и душой.
- В таком случае, они пренебрегают божьим даром! Ты теперь видишь, как трудно без постоянного помощника, рыбак, и ты горюешь о своем мальчике, а потому можешь посочувствовать и чужой беде, но сенаторы не знают страданий - их детей никогда не волокут на галеры, их надежды никогда не разрушаются законами жестоких тиранов, им не приходится проливать слезы о детях, гибнущих оттого, что они брошены в общество негодяев! Они любят говорить об общественных добродетелях и служении государству, но, едва дело коснется их самих, начинают видеть добродетель в славе, а служение обществу - в том, что приносит им почести и награды. Нужды государства и есть их совесть, хотя они стараются, чтобы и эти нужды не оказались им в тягость.
- Якопо, само провидение создало людей различными. Одного - большим, другого - маленьким; одного - слабым, другого - сильным; одного - мудрым, другого - глупцом. Не следует нам роптать на то, что создано провидением.
- Не провидение создало сенат - его придумали люди! Послушай меня, Антонио, ты оскорбил их, и тебе опасно оставаться в Венеции. Они могут простить что угодно, кроме обвинений в несправедливости. Твои слова слишком близки к истине, чтобы их забыли.
- Неужели они могут причинить зло тому, кто хочет лишь вернуть свое дитя?
- Если б ты был великим и могущественным, они постарались бы повредить твоему состоянию и репутации, чтобы ты не мог представлять опасности для их правления, а раз ты слаб и беден, они просто убьют тебя, если только ты не будешь вести себя тихо. Предупреждаю тебя, что важнее всего для них - сохранить свою систему правления.
- Неужели бог это потерпит?
- Нам не понять его тайн, - возразил браво, перекрестившись. - Если бы его царство ограничивалось здешним миром, можно было бы усмотреть несправедливость в том, что он допускает торжество зла, но сейчас дело обстоит так, что мы… Эта лодка слишком быстро приближается! Не очень-то мне нравится ее вид и то, как она мчится.
- Правда, это не рыбаки: на лодке много весел и есть кабина.
- Это гондола республики! - воскликнул Якопо, поднимаясь и переходя в свою лодку, которую он успел отвязать от лодки собеседника, пока тот раздумывал, что ему делать дальше. - Антонио, лучше всего для нас - скорее убраться отсюда.
- Твои страхи понятны, - отвечал рыбак, не двигаясь с места, - и мне очень жаль, что для них есть причина. Такому умелому гребцу, как ты, хватит еще времени, чтобы ускользнуть от самой быстроходной гондолы на каналах.
- Скорее поднимай якорь, старик, и уходи! У меня глаз верный, я знаю эту лодку.
- Бедный Якопо! Что за проклятье - неспокойная совесть! Ты был добр ко мне в трудную минуту, и, если молитвы, произнесенные от чистого сердца, могут тебе помочь, в них недостатка не будет.
- Антонио! - крикнул браво, который уж погнал было прочь свою лодку, но вдруг, остановившись в нерешительности, продолжал: - Мне нельзя больше задерживаться… не доверяй им… они лживы, как дьяволы… нельзя больше терять ни минуты… мне нужно скрыться.
Рыбак помахал рукой вслед уплывавшему и что-то пробормотал с состраданием в голосе.
- Милостивый святой Антоний, храни моего мальчика, чтобы он не дошел до столь жалкой жизни! - добавил он. - Этот юноша - доброе семя, упавшее на каменистую почву; редко встречаются люди с более доброй и отзывчивой душой. Подумать только, что такой человек, как Якопо, может жить платой за убийство!
Приближение незнакомой гондолы поглотило теперь все внимание старика. Она шла быстро, подгоняемая мощными ударами шести весел, и рыбак с лихорадочным волнением взглянул в ту сторону, куда скрылся беглец. С находчивостью, ставшей благодаря необходимости и большому опыту почти инстинктивной, Якопо выбрал такое направление, что след его лодки терялся в проведенной ослепительным лунным светом по поверхности воды яркой полосе, которая скрывала все оказавшееся в ее пределах. Увидев, что браво исчез, рыбак улыбнулся с явным облегчением.
- Ну, пусть плывут сюда, - произнес он. - У Якопо будет больше времени. Бедняга, с тех пор как вышел из дворца, успел, наверно, еще кого-нибудь ударить кинжалом, и теперь сенат ни за что не пощадит его. Блеск золота соблазнил этого человека, и он оскорбил тех, кто так долго терпел его. Да простит мне господь, что я знался с подобным человеком! Но, когда на сердце тяжело, даже ласкающийся пес согревает душу. Мало кому теперь есть до меня дело, иначе я бы никогда не принял дружбу такого, как он.
Антонио умолк, так как гондола республики стремительно приблизилась к его лодке и замерла на месте. Вода еще бурлила под веслами, когда какой-то человек уже перебрался в лодку рыбака; теперь большая гондола рванулась прочь и, отплыв на несколько сот футов, остановилась.
Антонио с молчаливым любопытством наблюдал за происходящим. Увидев, что гребцы государственной гондолы подняли весла, он вновь украдкой бросил взгляд в ту сторону, куда скрылся Якопо, и, обнаружив, что все благополучно, доверчиво взглянул на прибывшего. Яркий свет луны позволил рыбаку по одежде и внешности незнакомца убедиться, что перед ним - босоногий кармелит. Стремительность, с какой мчалась гондола, и необычность поручения привели монаха в еще большее смятение, нежели то, которое испытывал Антонио. Но, несмотря на это, удивление отразилось на его скорбном лице, когда он увидел жалкого старика с редкими прядями седых волос.
- Кто ты? - вырвался у него изумленный возглас.
- Антонио с лагун. Рыбак, многим обязанный незаслуженным милостям святого Антония.
- Как же случилось, что такой, как ты, навлек на себя гнев сената?
- Я прямой человек и всем готов воздать должное. Если это оскорбляет сильных мира сего, значит, они скорее достойны сожаления, чем зависти.
- Осужденные всегда более склонны считать себя несчастными, чем виновными. Подобное роковое заблуждение следует искоренить из твоего ума, дабы оно не привело тебя к смерти.
- Пойди и скажи это патрициям. Они весьма нуждаются в откровенном совете и увещевании церкви.
- Сын мой, гордость, злоба и упрямство звучат в твоих ответах. Грехи сенаторов - а будучи людьми, и они не безгрешны - не могут служить оправданием твоих грехов. Если даже ужасный приговор обречет человека на казнь, преступления против бога останутся в их первозданном безобразии. Люди могут пожалеть того, кто безвинно пострадал от их гнева, но церковь лишь тому дарует прощение, кто, осознав свои заблуждения, искренне в них раскается.
- Падре, вы пришли исповедовать кающегося грешника?
- Таково данное мне поручение. Я глубоко этим огорчен, и, если правда то, чего я опасаюсь, мне особенно жаль, что под карающей десницей правосудия придется склонить голову человеку твоих лет.
Антонио улыбнулся и вновь обратил взгляд к ослепительной полосе света, скрывшей лодку браво.
- Падре, - сказал он, после того как его долгое и пристальное наблюдение закончилось, - не будет большого вреда, если я открою правду человеку, облеченному святым саном. Тебе, должно быть, сказали, что здесь, на лагунах, находится преступник, навлекший на себя гнев Святого Марка?
- Ты прав.
- Нелегко догадаться, когда Святой Марк доволен, а когда нет, - продолжал Антонио, спокойно закидывая свою удочку. - Ведь он так долго терпел того самого человека, кого теперь разыскивают. Да, его пускали и к самому дожу. У сената есть на то свои причины, скрытые от понимания невежественных людей, но для души несчастного юноши было бы лучше, а для республики - пристойнее, если б она с самого начала строже отнеслась к его поступкам.
- Ты говоришь о другом! Значит, не ты преступник, какого они ищут?
- Я грешен, как и все рожденные женщиной, благочестивый кармелит, но моя рука никогда не держала другого оружия, кроме доброго меча, которым я разил нехристей. А только что здесь был человек и - мне горько это говорить, - он не может сказать того же!
- И он скрылся?
- Падре, у вас есть глаза, и вы сами можете ответить на этот вопрос. Его здесь нет, и, хотя он не так уж далеко, самой быстрой гондоле Венеции, хвала святому Марку, теперь его не догнать!
Кармелит склонил голову, и губы его зашептали не то молитву, не то благодарение богу.
- Монах, ты огорчен, что грешник бежал?
- Сын мой, я радуюсь тому, что мне не придется исполнять сей тягостный долг, но и скорблю, что есть душа столь развращенная, что долг этот должен быть выполнен. Позовем же слуг республики и скажем им, что поручение невыполнимо.
- Не торопись, добрый падре. Ночь тиха, а наемники заснули у своих весел, словно чайки на лагунах. У юноши останется больше времени для раскаяния, если его никто не потревожит.
Кармелит, поднявшийся было на ноги, тотчас сел вновь, точно им руководило сильное внутреннее побуждение.
- Я думал, что он успел уже далеко уйти от погони, - пробормотал монах, как бы извиняясь за свою излишнюю поспешность.
- Он слишком дерзок и, боюсь, поплывет назад к каналам, так что вы можете встретиться с ним возле города… а может быть, за ним охотятся и другие гондолы республики. Одним словом, падре, самый надежный способ уклониться от исповедования наемного убийцы - это выслушать исповедь рыбака, который давно уж не имел случая покаяться в грехах.
Люди, стремящиеся к одной цели, понимают друг друга с полуслова. Кармелит уловил желание Антонио. Он откинул капюшон, и старому рыбаку открылось лицо монаха, готового выслушать его исповедь.
- Ты христианин, и человеку твоего возраста не приходится напоминать, что должен чувствовать кающийся грешник, - начал монах.
- Я грешен, падре. Наставь меня и отпусти мне грехи, чтобы я мог надеяться на спасение.
- Молитва твоя услышана, а просьба будет исполнена. Приблизься и преклони колена.
Антонио прикрепил удочку к сиденью, осмотрел с обычной тщательностью свою сеть, набожно перекрестился и стал перед кармелитом на колени. Началась исповедь. Тяжкие переживания придали словам и мыслям рыбака достоинство, которое монах не привык встречать у людей этого сословия. Он поведал, какие надежды связывал со своим мальчиком и как они были разрушены несправедливыми и бездушными действиями государства, рассказал обо всех своих попытках освободить внука, о дерзких уловках во время состязания гребцов и символического обручения дожа с Адриатикой. Подготовив таким образом кармелита к пониманию природы греховных страстей, в которых долг повелевал ему теперь признаться, старик рассказал об этих страстях и о том влиянии, какое они оказали на его душу, привыкшую жить в мире с людьми. Он говорил просто, ни о чем не умалчивая, и речь его внушила монаху уважение и пробудила в нем горячее участие.
- Как мог ты дать волю подобным чувствам по отношению к таким почитаемым и могущественным венецианцам? - воскликнул монах, изображая суровость, которой он вовсе не чувствовал.
- Перед богом признаю свой грех! В ожесточении сердца я проклинал их, ибо они казались мне людьми, лишенными сочувствия к беднякам, и бессердечными, как мраморные статуи в их дворцах.
- Ты знаешь, что, если хочешь быть прощенным, должен сам прощать. Можешь ли ты, не тая злобы ни на кого, забыв причиненное тебе зло, можешь ли ты с христианской любовью к ближним молиться тому, кто принял смерть ради спасения рода человеческого, за тех, кто заставил тебя страдать?
Антонио опустил голову на обнаженную грудь и, казалось, вопрошал свою душу.
- Падре, - произнес он смиренно, - надеюсь, что могу.
- Не следует на свою погибель говорить, не подумавши. Небесный свод над нашей головой скрывает око, которое охватывает взором всю Вселенную и заглядывает в самые сокровенные тайники человеческого сердца. Способен ли ты, сокрушаясь о своих собственных грехах, простить патрициям их заблуждения?
- Моли бога о них, святая Мария, как я сейчас прошу к ним милосердия! Падре, я прощаю их,
- Аминь!
Кармелит поднялся и стал над коленопреклоненным Антонио; лицо его, озаренное светом луны, выражало глубокое сострадание. Воздев руки к звездам, он произнес слова отпущения грехов, и в голосе его звучала пламенная вера.
- Аминь! Аминь! - воскликнул Антонио, вставая и крестясь. - Да помогут мне святой Антоний и пречистая дева исполнить свой долг!
- Я буду поминать тебя, сын мой, в моих молитвах. Прими мое благословение, чтобы я мог уйти.
Антонио вновь преклонил колена, и кармелит твердым голосом благословил его. Исполнив этот последний обряд, оба некоторое время безмолвно молились, после чего тем, кто находился в государственной гондоле, был подан знак приблизиться. Гондола рванулась вперед и через мгновение была уже рядом. Два человека перебрались в лодку Антонио и услужливо помогли монаху занять свое место в гондоле республики.
- Преступник исповедался? - полушепотом спросил один из них, по-видимому старший.
- Произошла ошибка. Тот, кого вы ищете, ускользнул. Этот престарелый человек - рыбак, по имени Антонио, и он едва ли повинен в серьезных преступлениях против Святого Марка. Браво уплыл по направлению к острову Святого Георга, и его следует искать не здесь.
Офицер отпустил монаха, который быстро подошел к балдахину и, обернувшись, бросил последний взгляд на лицо рыбака. Заскрипел канат, и резкий рывок сдвинул с места якорь лодки Антонио. Послышался громкий всплеск воды, и обе лодки, словно сцепившись, вместе помчались прочь, покорные отчаянным усилиям гребцов. В гондоле республики с ее темной, похожей на катафалк кабиной виднелось прежнее число гребцов, склонившихся над веслами, лодка же рыбака была пуста!
Плеск весел и звук от погружения в воду тела Антонио смешались с шумом моря. Когда рыбак после своего падения всплыл на поверхность, он оказался один среди обширного безмятежного водного пространства. Возможно, у него затеплилась смутная надежда, когда, вынырнув из морской пучины, он очутился среди дивного великолепия лунной ночи. Но купола спящей Венеции были слишком далеки и недосягаемы для человеческих сил, а лодки с бешеной скоростью мчались по направлению к городу. Рыбак повернулся и поплыл с трудом, ибо голод и утреннее напряжение истощили его силы; он не сводил глаз с темного пятнышка, которое, как он твердо знал, было лодкой браво.
Якопо не отрываясь следил за всем происходящим, до предела напрягая зрение. Преимущество его положения состояло в том, что он все видел, сам оставаясь незамеченным. Он видел, как кармелит совершал отпущение грехов, а затем подошла большая лодка. Он услышал всплеск более громкий, чем удар весел о воду, и увидел, как уносится на буксире пустая гондола Антонио. Едва гребцы республиканской гондолы успели взметнуть воды лагун своими веслами, как его собственное весло пришло в движение.
- Якопо! Якопо! - пугающе слабо донеслось до его ушей.
Якопо узнал этот голос и сразу же понял все, что произошло. Вслед за криком о помощи послышался шум волны, вспенившейся перед носом гондолы браво. Звук рассекаемой воды был подобен дыханию ветра. За кормой оставались рябь и пузыри, словно обрывки облаков, гонимых ветром по звездному небу; могучие мускулы, которые уже показали в этот день такую исполинскую силу на гонках гондол, теперь, казалось, трудились с удвоенной энергией. Сила и ловкость чувствовались в каждом взмахе весла, и гондола темным пятном летела вдоль светящейся полосы подобно ласточке, касающейся воды своим крылом.
- Сюда, Якопо… ты правишь мимо!
Нос гондолы повернулся, и горящие глаза браво уловили очертания головы рыбака.
- Быстрей, Якопо, друг… нет сил!
Вновь рокот волн заглушил голос рыбака. Якопо бешено заработал веслом; при каждом ударе легкая гондола словно взлетала над водой.
- Якопо… сюда… дорогой Якопо!
- Да поможет тебе матерь божья, рыбак! Я иду!
- Якопо… мальчик! Мальчик!
Вода забурлила, рука мелькнула в воздухе и исчезла. Гондола подплыла к месту, где она виднелась только что, и, задрожав, мгновенно остановилась, повинуясь обратному взмаху весла, согнувшему ясеневую лопасть, как тростинку.
Плеск весел и звук от погружения в воду тела Антонио смешались с шумом моря
Лагуна закипела от этих неистовых движений, но, когда волнение улеглось, вода стала вновь безмятежно-спокойной, как отражавшийся в ней синий небосвод.
- Антонио! - вырвалось у браво.
Ужасающее безмолвие последовало за этим зовом. Ни ответа, ни признака человеческого тела. Якопо стиснул рукоять весла железными пальцами; звук собственного дыхания заставил его вздрогнуть. Повсюду, куда ни устремлялся его лихорадочный взгляд, он видел глубокий покой коварной стихии, столь грозной в своем гневе. Подобно сердцу человека, она, казалось, сочувствовала умиротворенной красоте полуночи, но и, как сердце человека, скрывала в глубине своей страшные тайны.
Глава XVI
Еще немного дней, ночей тревожных,
И я усну спокойно - только где?
- Значенья не имеет…
Прощай же, Анджолина.
Байрон, "Марино Фальеро"
Когда кармелит вернулся в покои донны Виолетты, лицо его было смертельно бледно, и он с трудом добрался до кресла. Монах едва ли обратил внимание на то, что визит дона Камилло Монфорте слишком затянулся и что глаза пылкой Виолетты сияют радостным блеском. Счастливые влюбленные - ибо герцогу святой Агаты удалось вырвать эту тайну у своей возлюбленной, если только можно назвать тайной то, что Виолетта почти не пыталась скрыть, - тоже не сразу заметили его возвращение; монах прошел через всю комнату, прежде чем даже спокойный взгляд донны Флоринды обнаружил его присутствие.
- Уж не больны ли вы! - воскликнула гувернантка. - Отца Ансельмо, вероятно, вызывали по очень важному делу!
Монах откинул капюшон, под которым ему было трудно дышать, и все увидели мертвенную бледность его лица. Взор его, полный ужаса, блуждал по лицам окружающих, словно он силился вспомнить этих людей.
- Фердинандо!.. Отец Ансельмо! - поспешно поправилась донна Флоринда, не сумев, однако, утаить волнение. - Скажите что-нибудь… Вы страдаете!
- Болит мое сердце, Флоринда!
- Не скрывайте от нас… Еще какие-нибудь дурные вести? Венеция…
- Страшное государство!
- Почему вы покинули нас? Почему в столь важную минуту для нашей воспитанницы… когда решается ее судьба, ее счастье… вас не было так долго?
Виолетта с удивлением взглянула на часы, но ничего не сказала.
- Я был нужен властям, - ответил монах, тяжелым вздохом выдав свое страдание.
- Понимаю, падре. Вы дали отпущение грехов осужденному?
- Да, дочь моя. И немногие оставляют эту юдоль такими умиротворенными, как он.
Донна Флоринда прошептала короткую молитву за упокой души усопшего и набожно перекрестилась. Ее примеру последовала Виолетта, и у дона Камилло, благоговейно склонившего голову рядом с прелестной соседкой, губы зашевелились в молитве.
- Это был справедливый приговор, падре? - спросила донна Флоринда.