В Италии не любят новизны, особенно в лице неизвестного артиста, заменяющего или сменяющего любимую публикою знаменитость.
Вся Венеция взволновалась, переполошилась. Все жалели о своей любимице Тадолини, все спрашивали, кто эта дерзновенная, осмеливающаяся посягнуть на одну из лучших ролей репертуара примадонны?
Никто не умел дать ответа… Дебютантка была совершенно неизвестна.
Умы и души заранее вооружились против нее: ей грозила необыкновенная строгость. Но все поехали ее слушать.
Поехал и Лоренцо, не зная - куда деваться с своим волнением и куда уйти от своих воспоминаний.
И вот явилась новая Линда в своем живописном савоярском костюме, и прежде чем она запела, большая половина непрекрасной половины человеческого рода была уже привлечена на ее сторону и предупреждена в ее пользу: так изумительно хороша была синьора Бальбини!
Голубые глаза, светлорусые волосы - редкость высоко ценимая в Италии, чудно стройный стан и ослепительная свежесть пленительного лица - все это произвело такое впечатление, что несколько приветов послышалось в первых креслах и добровещий шепот удовольствия пробежал по рядам.
Красавица запела - и Лоренцо едва не упал с своих кресел: он узнал голос и выражение своей незнакомки! Перед ним была его невидимка-певица, его бес-домино… это прелестное создание, одним своим появлением примирившее с собою взыскательную публику. - Это она! она! Кого он так напрасно искал, кого найти уже почти потерял надежду!
Но голос и страстность, поразившие его среди тишины уединенной лагуны и при фантастической обстановке ночи, таинственности и начинавшейся любовной драмы, теряли всю свою энергию на сцене, под оглушительным громом оркестра, при блеске оперных ламп. Терезина пропела недурно свою вводную арию, но не удовлетворила требованиям и ожиданиям зрителей, между которыми всякий был и любитель, и знаток.
Ложи и кресла сохранили спокойное достоинство: дебютантка гибла под убийственным приговором молчания. Никто не хотел оскорбить молоденькую красавицу слишком явным знаком неудовольствия, но никто не ободрил ее изъявлением незаслуженного ею участия.
Лоренцо один не замечал, что талант певицы не отвечает ее наружности; он блаженствовал, он пожирал ее жадными взорами, он был весь углублен в радость видеть ее, смотреть на нее.
Первые два акта прошли довольно холодно; публика скучала; после сцены со старым волокитою, смешным маркизом, где дебютантка показала много ловкости и шаловливого кокетства, в задних местах партера раздался было аплодисмент, но встреченный ледяным молчанием большинства, должен был затихнуть и потеряться незамеченным.
Кончился последний акт; но тогда в верхних ярусах лож, в амфитеатре, в райке, по разным скромным углам театра поднялись отдельные, но упрямые возгласы и рукоплескания: закричали брава и стала вызывать Бальбини… Удивленные зрители первых мест, недоумевая, смотрели, откуда происходят такие неожиданные вызовы, и слова: "шайка! партия!" пробежали по ложам и креслам. Вдруг поднялся говор в литерной ложе богатого еврейского банкира, синьора Симеона Фонте-Фиори, всегда наполненной почетными посетителями и нарядными посетительницами, и сама синьора Рахиль Фонте-Фиоре, вся залитая брильянтами и обшитая бархатом, подошла к краю своей ложи, нагнулась и бросила на сцену огромный букет, подавая знак рукоплесканиям, поднявшимся беглым огнем среди ее гостей. Рассеянные по театру хлопальщики пристали к банкирской ложе и соединенными усилиями вызвали синьору Бальбини: с милою гибкостию она три раза присела перед публикою, приложа руку к сердцу и кружевной платок к голубым глазам… Зрители поняли, что семейство Фонте-Фиоре почему-то хочет устроить маленький триумф для дебютантки и, не желая мешать успеху хорошенькой девушки, вышли из залы без протеста. Тогда темные ревнители таланта синьоры Бальбини бросили ей еще несколько букетов, которые она грациозно подобрала, и тем кончились ее дебюты.
Маркиз пришел в отчаяние. Он так был поражен, узнав свою незнакомку в новой Линде, что не подумал запастись букетом во время антрактов, и теперь ему нечем было ознаменовать свое усердие.
Он вышел из театра и побежал к подъезду артистов - дожидаться выхода примадонны.
Там уже было несколько лиц разных званий; к ним присоединились мало-помалу посетители фонте-фиорской ложи и другие лица приличной наружности; все вместе дождались Терезины, приветствовали ее снова, и когда ее гондола отчалила от здания Феничэ, проводили ее с факелами, музыкою и рукоплесканиями вплоть до квартиры, занимаемой ею в гостинице del Leone Bianco (y Белого Льва). Войдя в Каналэ-Грандэ, импровизированная эскадра была встречена большою пароходною яхтою синьоры Фонте-Фиоре, иллюминованною цветными шкаликами и убранною цветами, а еще более разряженными дамами. Гости яхты долго катались по каналу, наслаждаясь двойным удовольствием веселого собрания и роскошного ужина, приготовленного для них на середине фордека. Праздник, конченный для виновницы торжества, продолжался до поздней ночи для ее счастливых покровителей.
Маркиз так был занят своими собственными чувствами, что даже не разобрал, как странно клеилось это торжество с не совсем удачным дебютом неизвестной посредственной примадонны. Он не отставал от гондолы Терезины до самого дома певицы - и возвратился потом к себе, полный золотых грез и тревожных ожиданий…
На другой заре он отправил к синьоре Бальбини целый куст цветов с признанием in-folio , пересыпанным дифирамбами его любви, пафосом уверений и клятвами в постоянстве; письмо было подписано полным титулом последнего Форли и запечатано его гербовою печатью. Он, разумеется, просил позволения лично выразить синьоре все, что чувствует к ее прекрасным глазам…
Ответом было приглашение явиться к Белому Льву в тот же день.
Лоренцо застал Терезину на диване, окруженною его цветами и перечитывающею его послание… На полу валялись небрежно брошенные букеты синьоры Фонте-Фиоре и вчерашних поклонников. Это неравенство в приеме цветов и их участи было уже полупризнанием со стороны прелестной Терезины…
В другом углу комнаты сидела важно пожилая женщина строгой и суровой наружности; она была занята вязанием, но глаза ее, не смигая, были устремлены на Терезину… Синьора Бальбини представила маркизу эту особу как свою мать, причем глубоко вздохнула и подняла вверх свои чудные глазки, отуманенные слезою.
Маркиз сделался неотлучным посетителем синьоры Бальбини.
На третий день, опершись на его плечо и нагнувшись к его уху, когда мать вышла на балкон, Терезина томно призналась маркизу, что она его любит, но что боится матери, слишком строгой и взыскательной… "Она меня убьет!" - говорила девушка боязливо обезумевшему маркизу… - "Увези меня, Лоренцо!"
Через сутки, в полночь, когда синьора Бальбини-мать спала крепким сном обманутого аргуса, гондола маркиза причалила к гостинице Белого Льва, маркиз перекинул Терезине шелковую лестницу, которую привязали к железной решетке балкона, и через минуту восхищенный Лоренцо принял в свои объятия и перенес в свою гондолу дрожащую девушку…
Он отвез ее в Albergo-reale, к Даниели, где был нанят для нее самый дорогой из нумеров, и там началась для Терезины жизнь роскоши и баловства.
Мать подала в полицию жалобу на похитителя; от импрессарио театра Феничэ поступила другая жалоба: он настаивал, чтоб его беглянка примадонна заплатила огромную неустойку по заключенному с ним контракту, либо появилась вновь на сцене.
Маркиз не хотел, чтоб Терезина, как скоморох, пела и играла для забавы публики; его любовь поставила ее на облака недосягаемой высоты.
Надо было денег, чтоб уничтожить сделку с импрессарио, еще более денег, чтобы умилостивить и угомонить грозную мать… Похищение новой Прозерпины и согласие новой Цереры стоили маркизу едва ли не дороже, чем обошлось некогда Плутону похищение племянниц самого Юпитера.
Чтобы достать денег, маркиз тщетно обращался ко всем банкирам, ростовщикам и лихоимцам Венеции. Никто не давал ничего… Маркиз был готов застрелиться.
Наконец судьба послала ему избавителя в лице Ионафана дель Гуадо, богатого еврея и купца из Флоренции, который занимался также ссудою в займы своих жидовских червонцев знатной молодежи, когда хорошие проценты представляли ему случай выгодно увеличить капитал. Ионафан, находившийся в Венеции по торговым оборотам, сжалился над маркизом, по его словам - одним из светил Флоренции, но находясь сам не при деньгах, уговорил известного менялу Сан-Квирико, который, по его совету и ходатайству, дал маркизу 25 тысяч флоринов, приняв под залог палаццо Форли и часть его галереи.
Через неделю маркиз, тронутый великодушием несравненной Терезины, отвергнувшей для него сокровища лорда Уорда и непобедимую дотоле гордость графа Артура Батияни, захотел подарить брильянты своей возлюбленной, - и другие 25 тысяч флоринов перешли в его руки из сундуков Сан-Квирико; для этого Лоренцо заложил не только остальную часть галереи, но и все, что находилось в палацце, исключая только семейный архив и картину Бартоломмео, вделанную в стену.
VIII. Две любви
- Маркезина, выслушайте меня наконец!.. Слишком давно избегаете вы всякого разговора, который вам кажется решительным и ясным… слишком давно вы томите меня, уклоняясь беспрестанно от главного, единственного предмета всех моих мыслей и желаний… Маркезина, вы меня поняли, потому что не хотите ни понимать, ни дослушать!.. Да, я вас люблю, маркезина, люблю всеми силами и сердца, и разума, и воли… люблю, как единую в мире женщину, способную внушить мне такую любовь… Участь моя в руках ваших: чего прикажете мне ожидать?..
И блестящий, остроумный, ловкий, светский Ашиль де Монроа краснел, бледнел и трепетал, сидя почти у ног Пиэррины, под лаврами и померанцами на террасе палаццо Форли.
Пиэррина, еще бледнее, еще трепетнее и взволнованнее его, - Пиэррина судорожно перебирала рассеянною рукою агатовые бусы своих четок; задумчивое чело ее, робко поникнув под бременем мыслей и чувств, не смело приподняться, а глаза, скрываясь под опущенными ресницами, глаза ее не смотрели и не решались отвечать на страстные взоры молодого человека… Пиэррина хотела говорить, - и голос замирал в тревожной груди… Пиэррина хотела сделать движение, - и холод душевной лихорадки леденил все ее существо… Она хотела взглянуть на Ашиля, - и слезы отуманили ее глаза…
- Пиэррина, ради Бога, ради вашей Мадонны-покровительницы, моя милая Пиэррина, отвечайте!.. Как мне понять ваше молчание?.. Какой приговор?.. Вы меня отвергаете?.. Нет?.. Так, стало быть, вы позволяете мне надеяться?.. Так вы меня любите?.. Так я не ошибся, и ты любишь меня, моя Пиэррина? Боже мой! но разве это любовь?.. Я вас пугаю!.. Но чем же, чем же, Пиэррина? Может ли пугать обожаемую женщину человек, который рад отдать ей не только свою жизнь, но свою волю, свое счастье, свою надежду!.. Бояться, кого же?.. Меня! когда я у ног ваших, маркезина, когда я молю вас об одном только слове, и за это слово готов ждать и терпеть сколько вам будет угодно… Сжальтесь, Пиэррина!.. виноват, синьора, я вас оскорбляю!.. Сжальтесь, маркезина, прекратите для меня адское мучение неизвестности, скажите - что я для вас и могу ли, смею ли думать, что не ошибался с тех пор, как знаю вас, что мне не напрасно казалось, будто и вы тоже ко мне благосклонны?.. Конечно, синьора, я не мог внушить вам и половины того чувства, которое так сильно, так неотразимо влечет меня к вам, но я стою вашей привязанности, потому что много и много вас люблю?.. Скажите, вы меня не гоните прочь?.. Вы позволяете мне остаться при вас и надеяться?.. Dica mi, Pierrina, tu mi vuol bene! (скажи мне, Пиэррина, ты мне желаешь добра?)
При звуке родных слов, произнесенных молодым французом с страстною восторженностью и которые как талисман должны были открыть ему запретное сердце ее, девушка не выдержала и холод робости растаял перед внезапным взрывом долго подавляемого чувства. Пиэррина заплакала, зарыдала и бросила обе руки свои вокруг шеи Ашиля…
Он понял безмолвный ответ, он крепко прижал свою невесту к разрывающемуся сердцу…
- Да, Ашиль, - прошептала Пиэррина, отрываясь от него и успокаивая его волненье, - да я люблю вас и вы не ошиблись, стараясь прочесть в моем сердце! Могла ли я, узнав вас, не оценить прямоты вашего характера, теплоты души вашей?.. Могла ли не отдать справедливости блестящему уму, образованности, впервые озарившим уединение дикарки?.. Могла ли без восторга замечать, что я к вам неравнодушна, без увлечения принимать ежедневно недоговоренные, но понятные мне намеки о вашей любви?.. Это было свыше сил моих… я не противилась и разделяла всем сердцем ваши чувства… Но к чему все это приведет?.. Зачем обоим нам признаваться в любви, для которой нет будущности, нет исхода?
- Нет будущности, синьора!.. Нет исхода?.. Когда мы оба свободны, когда от одного вашего слова зависит сделать меня счастливейшим человеком?.. Что вы хотите этим сказать, маркезина?
- То, что вы не знаете положения дел нашего семейства и влияния его на мою участь: я не могу быть вашею женою, Монроа!..
Ашиль не испугался ее отказа; он не мог почитать его решительным, не верил, чтоб Пиэррина его отвергла.
- Вы не можете быть моею женою? Разве вы уже обещаны кому-нибудь другому, или воля семьи заранее располагала вами?
- Ничья воля не стесняет моей, синьор, а между тем я не должна, я не свободна сама располагать собою… я скажу вам то, чего не решилась бы доверить никому другому, но мое уважение к вам без границ и вы приобрели мое полное доверие: Ашиль, я слишком бедна, чтоб выйти замуж!.. Эта роскошь, это великолепие, которые меня окружают, - только тщетная оболочка существенной нищеты; у брата моего ничего не остается, кроме этого палаццо да нескольких небогатых вилл; за мной нет ничего - я беднее всякой нищей, потому что должна скрывать свою бедность!..
- Вы обижаете меня, маркезина… Думая о вас, как о подруге всей моей жизни, я не рассчитывал на приданое. Слава Богу, у меня на родине довольно состояния для нас обоих!.. я просил, я прошу только вашей руки и вашего согласия: кроме вас, мне ничего не нужно!
- Верю, верю, Монроа!.. И в помышлении не было у меня предполагать в вас что-нибудь похожее на корыстолюбие или расчет; я знаю, я уверена, вы взяли бы меня бесприданницей и даже нищей; я понимаю вас, синьор; но вспомните, что говорит девиз нашего дома: "ни более, ни менее!" - старое имя имеет свои требования, дочери дома Форли не должны срамить древний род свой, выходя замуж; с пустыми руками!
- Пиэррина, может ли быть, чтоб для суетного предубеждения, из уважения к старому обычаю вы пожертвовали бы мною, моим счастием и вашим собственным, если вы меня любите?.. Может ли быть, чтоб вы нашли человека достойным услышать от вас священное слово: люблю! и не сделали бы чести поручить ему вашу участь, принять от него ваше благостояние?
- Я сказала люблю, Монроа, потому что это признание вам следовало принять и оно давно тяготило мою душу; но преступить правила наших предков, но идти против своих убеждений - я не могу, я не должна!.. Еще ребенком я была приговорена к безбрачной жизни: бабушка, лаская меня, примеривала мне монашескую одежду и говорила, что когда-то мне придется ее носить, потому что я - бедная и никто на мне не женится. После нее, падрэ Джироламо, мой второй отец, по ее приказанию, воспитал и вырастил меня с мыслью, что для осиротелой маркезины Форли нет другой будущности… Мы слишком горды, друг мой, чтоб принять жениха, как благодеяние, и слишком недостаточны, чтоб выбирать!.. А молодые люди в нашем краю слишком расчетливы, чтоб искать себе невесту в раззолоченных, но пустых залах палаццо Форли! Следовательно, маркиза Жоржетта была права, удаляя от меня всякое помышление о браке. Вы не похожи на моих соотечественников, вы составляете исключение из числа обыкновенных людей, ваша любовь ко мне - непредвиденный случай; но должна ли я им воспользоваться?.. Не знаю, что б вам отвечала моя бабушка, а в неизвестности мне следует поступать по ее предусмотрению. Благодарю вас, друг мой, но не принимаю ваших предложений!.. Я умру, как умирали дочери нашего дома, я умру маркезиною Форли!..
- Пиэррина, но это самоубийство ни к чему не послужит; лишив меня благополучия всей моей жизни, вы только принесете себя в бесполезную жертву ложным понятиям о мнимой чести, пустому и слишком разборчивому бескорыстию!.. Чтоб остаться верной гордому обычаю вашего дома - не выпускать из него бедных невест, вы осуждаете на вечное и грустное одиночество человека, вам преданного и любящего вас выше всякого выражения… Если вы и вправе велеть молчать собственному сердцу, заглушить собственное увлечение, кто же вам сказал, что вы равно вправе осудить меня на кару безутешных сожалений? Достало ли бы у вас силы на такое осуждение, если бы вы меня точно любили, скажите?.. Но нет! вы меня не любите… вы только питаете ко мне одну холодную дружбу, одно бесчувственное уважение! Если б вы меня любили, синьора, вы не отвергли бы меня так легко!.. Вы обманываете себя и меня, не понимая своих чувств: вы не любите… вы не можете меня любить!..
- Монроа, вы жестоки и несправедливы!.. Не зная вас, я сдружилась с мыслью вечного одиночества и не понимала, чтоб существовал на свете человек, для которого я могла бы изменить свою судьбу; теперь я чувствую, что жизнь моя неполна, я постигаю, что есть счастье… что для меня оно было бы близ вас… Недавно встретились мы, но расстаться с вами мне будет больно и тяжело… Это не дружба, нет, Ашиль, поверьте мне, это гораздо больше!.. Но я не могу переменить своего приговора… я не завишу от себя одной! Я принадлежу праху моих предков и не выйду у них из повиновения!
- Хорошо, синьора, я понимаю вас!.. В вас больше гордости, чем способности любить; вся ваша привязанность отдана вашим давно усопшим предкам, и ничего не остается для живого жениха!.. Но есть еще и другая причина вашему отказу: вам дорого имя Форли, вам дорог ваш громкий титул и знатный сан! Носить другое, не столь блестящее имя - вы не согласитесь, хотя бы оно и было имя безумца, любящего вас больше своей жизни!..
- Ашиль, Ашиль, вас ли я слышу?.. Боже мой, и вы можете иметь такое жалкое мнение обо мне?.. Как же мало вы меня знаете!.. Нет, не суетная гордость, не тщеславное пристрастие к пустому титулу, не эти мелкие побуждения могут руководить мною!.. Не маркизство свое люблю я, нет, но имя Форли! но имя моих предков, между которыми тот, кем более горжусь я, простой купец - наш родоначальник!.. А бабушка моя, маркиза Жоржетта, неужто вы забыли, что она не более как дочь тюремщика? а ее память мне дороже всех прочих, и из послушания к ее воле я отказываюсь от брака, который мог бы быть благословением всей моей жизни.
Ашиль взял ее за руку; он был очень тронут.