- Благодарю за прием, эччеленца!.. сегодня четверг, в понедельник выходит срок вашему векселю… una bagatella, Vossignoria (сущая безделица!), но деньги счет любят, и я буду просить всенижайше меня, старика, не задерживать и уплатить исправно. Буду надеяться на милости ваши, синьор маркиз!
- И я тоже, эччеленца, как поручитель! - прибавил еврей, кланяясь в пояс.
- Хорошо, хорошо, господа, до понедельника! - сказал Лоренцо и, захлопнув за ними двери, судорожно и с восклицанием отчаяния схватил себя за лоб, потом пошел скорыми шагами в спальню, где заперся до вечера.
* * *
Вечером Лоренцо оделся с особенным старанием, расправил свои густые волосы, выпрямил свой стройный стан и, немного бледный еще, он зашел проститься с сестрою, торопясь выйти со двора. Пиэррина, вдвойне взволнованная опасениями за брата и радостною тревогою за себя под двойным влиянием разговора с Ашилем и неприятной встречей с менялою, Пиэррина обняла Лоренцо еще нежнее, еще ласковее обыкновенного. - Ступай, мой Лоренцо, - сказала она ему, - и Бог да будет с тобой… и с нами тоже, - прибавила она мысленно, думая об Ашиле и себе.
Маркиз вышел от сестры тронутый и в раздумье. Он всегда чувствовал себя добрее и лучше, когда проводил несколько минут с сестрою, но в этот вечер он был в особенно грустном расположении.
Но по мере того, как он удалялся от сестры и приближался к своей цели, влияние Пиэррины рассеивалось.
Он пришел к синьоре Бальбини. Терезина распевала ариетты перед большим зеркалом, в котором с ног до головы могла видеть свою грациозную персону.
Но, заслыша шаги, она подсела к окну, призадумалась, пригорюнилась и томно подперла голову локотком. Когда Лоренцо отворил дверь и приподнял шелковый занавес, он увидел перед собою олицетворенную меланхолию. Это был идеал, пропевший ему так призывно на лагунах страстную элегию любви… это была женщина, о которой говорилось в дивной песне.
- Синьор Лоренцо, - произнесла слабым голосом синьора Бальбини и подала руку маркизу.
- Синьора, что с вами?
- Не обращайте внимания, это вздор, ничего!
- Не может быть, вы верно получили неприятное известие?
- О нет, поверьте, нет, я никаких писем не получала. - И синьора Бальбини запела известную арию из Элизире:
"Adorata barcarolla
Prendi l'oro, е lascia amore!.."
Но голос ее прервался, и заглушаемое рыданье вырвалось из ее высоко колыхавшейся груди. Лоренцо испугался.
- Синьора, ради Бога, скажите, что вас тревожит?
- Не приставайте, синьор Лоренцо, это такое ребячество… так глупо!..
- Стало быть, есть же что-нибудь.
И Лоренцо стоял, призадумавшись, возле синьоры Бальбини, которая садилась в кресло.
- Нечего делать, вы все узнаете - и будете потом смеяться надо мною…
Она улыбнулась, как солнышко сквозь последние капли, летнего освежительного дождя.
- Синьор Лоренцо, - продолжала тихо Терезина, - послезавтра, в субботу, начинается масляница… и я вспомнила, что так давно не видела нашей родной итальянской масляницы, нашего шумного, веселого карнавала… Вы знаете, я провела пять лет во французском пансионе, в Марселе, где меня воспитывали. Я вспомнила, как еще ребенком смотрела я на богато одетые маски, на разнообразные, затейливые поезды, как мне завидно было, глядя на великолепные экипажи… и…
- Ну, что ж! у вас есть экипаж, вы тоже пощеголяете перед городом и вам тоже позавидуют!
- Да! но… для катанья, надо что-нибудь… особенное…
- Ну, вы и наденете что-нибудь особенное.
- Ах, синьор Лоренцо! ведь надо костюм, надо маскарад: вы знаете, никто не показывается во время карнавала без какого-нибудь характерного костюма, и я также хотела бы, но не знаю, как это устроить…
- Что же тут мудреного? я вам представляю по вкусу любое переодеванье, вот и все!
- Нет, Лоренцо, в том-то и беда! Конечно, кто ходит пешком по улице, в толпе, тот может нарядиться как-нибудь: в тесноте его не разглядишь; но кто хочет замаскироваться в карете или коляске, тот уже должен придумать что-нибудь замечательное, поразительное, чтоб не осрамиться… Говорят, нынешний год особенно будут хорошие маски и их поезды. Эта богатая английская леди, что всегда так нарядна в театре, она явится Эсмеральдой, из французского романа: ее понесут на золотых носилках и за ней будет целых сорок человек провожатых, все в отличных выписных костюмах, - будут и рыцари, и дамы, и пажи, и цыгане, и народ… Она, говорят, бросила страшные деньги на эту выдумку и сама наденет удивительный, очаровательный цыганский наряд; а неаполитанская княгиня, за которой все бегают, как за дивом красоты, она из Генуи выписывает цветы кораблями; она будет представлять флору, или фею цветов, сама одета розою, кареты, лошади, все это будет усеяно, засыпано цветами, - экипаж ее обратится в колесницу из цветов; сами кучера и лакеи будут одеты насекомыми, кто бабочкой, кто жуком. Вот очарование, вот прелесть!.. Эта шутка стоит, как слышно, вдвое дороже первой. Наша герцогиня Казильяно велела уморить несколько тысяч кошек и их головы унижут кузов ее кареты, сиденье, запятки, колеса, все! На лошадей заказаны капоры, представляющие кошек; люди тоже вместо ливреи наденут кошачьи головы и шкуры; она сама - кошка, превращенная в женщину, - будет вся в белом лебяжьем пуху, прикрыта горностаевой шубкой… Что же, после всего этого можно придумать, чтоб блеснуть на корсо между этими поездами и какое соперничество возможно с такою роскошью?..
Маркиз задумался: он понял наконец опасения Терезины. Ей явно хотелось также показаться на карнавале в каком-нибудь затейливом костюме.
Но у маркиза не было и ста франческонов!.. Терезина посмотрела на него и продолжала.
- Конечно, где мне пускаться на такие прихоти? Но сидя тут одна, я замечталась… мне пришло в голову, как бы хорошо было взять из любого романа, или из какой-нибудь поэмы, из английской непременно, - это моднее!.. взять, я говорю, идею, предмет и осуществить его… хоть бы, например, из дивных восточных сказок Томаса Мура, путешествие султанши Нурмагаль. Она была рыжеволосая, то есть белокурая красавица… У меня тоже белокурые волосы! Ей не нужно кареты, это уж выгода!.. Ей нужен просто паланкин, под которым ее понесут индийцы и кашемирцы; караван ее будет состоять из молодых женщин и девушек, одетых по-восточному… зонтики и опахала из перьев, несомые невольницами, слон, - нет! слона достать мудрено, - жаль!.. пляшущие баядерки, вертящиеся дервиши, - чего тут не можно поместить… Как это все будет ново, оригинально!.. Что вы думаете, синьор маркезе?.. Не правда ли, прекрасная мысль? Как жаль, что я не жена лорда Уорда!
При этом намеке на богатого вздыхателя, отринутого Терезиною, маркиз, пришпоренный ревностью и досадою, не утерпел, - он вскочил на ноги и посмотрел гордо на Терезину, ушел, бросая ей на прощанье следующие слова: - Довольно, синьора! Ваша фантазия осуществится. Вы получите костюм султанши и провожатых и появитесь на карнавале блестящею Нурмагалью; завтра в полдень у вас будет две тысячи франческонов!
IX. Итальянский карнавал
На другое утро, в пятницу, ранехонько, маркиз Лоренцо Форли стучался у ворот еврея Ионафана дель Гуадо.
Через полчаса он заложил венецианцу Сан-Квирико, за две тысячи франческонов, картину Фра-Бартоломмео, портреты своих отцов и праотцов и все семейные рукописи, хартии и бумаги, находившиеся в архиве маркизов Форли.
Если через два дня в третий ему нечем будет выплатить этот новый заем, вместе с 50-ю тысячами флоринов, полученных им в Венеции, - палаццо Форли, со всеми богатствами, в нем находящимися, должен перейти в руки Сан-Квирико.
Маркизу неоткуда и не от кого было ожидать и сотой доли одного франческоне; он не мог надеяться на диво, чтоб спасти свое наследие от неминуемой гибели, но он был доволен и рад в эту минуту - он понес Терезине двенадцать тысяч франков на издержки ее карнавала.
Настала суббота, день открытия масляницы и ее маскарадных гуляний во всей Италии. С восхода солнца улицы и набережные Флоренции представляли необыкновенное зрелище: вместо их ежедневного оживления, вместо народа, идущего по делам, торгующего, продающего и покупающего, - вместо экипажей, развозящих по городу любопытных путешественников и ленивых туземцев, тишина и пустота господствовали всюду. Лавки были заперты, мостовая выметена; на окнах и балконах домов появились драпировки, самые разнообразные и разновидные, смотря по богатству и званию владельцев: где простые бумажные ткани ярких цветов, где тяжелый штоф весь в отливах, по местам даже дорогие затканные арацци (то есть ковры, известные под общим названием гобеленов), нарочно сберегаемые для торжественных случаев и переходящие из рода в род через много поколений. Свежие цветы и густая зелень переплетались гирляндами меж этих импровизированных обоев; ряды кресел, стульев, скамеек возвышались и теснились за решеткою каждого балкона или окна, громоздились на поспешно выстроенных подмостках в промежутках домов и появлялись даже на кровлях, грозя обрушить бестрепетных сидельцев на голову прохожих или на камни мостовой. Торжественное и трепетное ожиданье выражалось как в общей физиономии города, так и в отдельных лицах каждой живой души, мелькавшей суетливо около приготовляемых мест. Небо ясно улыбалось ликующей земле; весна проливала в воздухе свое теплотворное и благодатное дыхание; март уже успел оживить южную природу, не засыпающую длинным тяжелым сном труженика после утомительной работы, но дремлющую легко и чутко, как балованная красавица, забывшаяся на мгновение сладким полусном.
Но вот начались и отошли обедни, вот полдень прозвучал на башнях и колокольнях всего города, пробив прежде на древних часах, стерегущих Флоренцию с массивной башни Палаццо-Веккио. Раздался пушечный выстрел, возвещающий начало карнавала, - и Лунг-Арно, с прилегающими к нему улицами и набережными, начал оживляться, наполняться. Еще несколько секунд, и по нем распространилось уже многочисленное корсо, то есть гулянье; это корсо закипело народом, зашумело каретами, колясками, каррами и кариолками всех разрядов и форм… Катанье образовалось, ряды устроились, потянулись, карнавал был в ходу! Вот маски… вот маски!.. сперва поодиночке и будто робко, потом все больше и многочисленнее, выползают они из боковых улиц, выходят из домов и, наконец, завоевывают все пространство между рядами и сами уже выезжают в каретах, фургонах, колясках и дрогах. Все, что есть движущегося и дышащего в городе, высыпало на масляницу. Всякое ремесло брошено, всякое занятие и дело забыто, всякая забота отложена: карнавал начался, Италия гуляет!..
Гуляет бедность, обвешанная пестрыми живописными лохмотьями.
Гуляет богатство и знатность, то зрителем в гербованных экипажах, то веселым участником народных забав, перерядившись и замаскировавшись и как школьник, сорвавшийся с учебной скамьи, наслаждаясь бурно и шумно редким удовольствием своего полуинкогнито, освобождающего от светских обязанностей.
Гуляют молодость и красота, чтоб показаться и понравиться, чтоб возбудить восторг и похвалы. Гуляют старость и безобразие, чтоб забыть себя, занявшись другими.
Все на улице, все около пространства, предоставленного широкому разгулу масляницы; едва внутри домов и жилищ осталось кому стеречь их. Умри кто-нибудь в этот день, ему придется ждать и савана, и гроба, и, пожалуй, погребальные свечи потухнут около покойника, если он бессемейный сирота, потому что никто не останется возле него - охранять его последний сон на земле.
У каждого окна, каждого дома головы зрителей теснятся и выглядывают одна над другою. Богатые приглашают к себе своих знакомых и гостей; бедные и промышленные отдают внаймы каждый закоулок каждого угла своего, и огромные деньги, безумные цены предлагаются богатыми путешественниками за местечко на выгодном месте, чтоб не иметь солнца в глазах или быть хоть немного защищенным от пыли, образующейся густыми столбами и облаками, так что после пяти минут катанья или хожденья всякий выбелен и напудрен с ног до головы.
Народ, однако, представляет самое любопытное, самое оживленное зрелище. Все возрасты участвуют в огромном маскараде: всякий копил и сберегал заранее, по средствам и силам своим, чтоб купить или нанять себе костюм на карнавал. Иная девушка полгода отлагала в сторону по медной монете, чтоб заветный день явиться "far corso" (показаться на корсо) в золотой парче средневековой дамы, или в кружевах и блестках напудренной пастушки. Иной разносчик несколько месяцев не ел и не пил, чтоб только ослепить своих товарищей, затмить соперников и окончательно победить свою карину, красуясь и выпяливаясь в тяжелых рыцарских латах, или задыхаясь под величественною чалмою и меховою шубою турецкого паши на театральный лад.
Другие вместо одежды обвеяны со всех сторон короткою туникою из разноцветных перьев и вместо костюма вымазаны сажею, желая представить негров и индейцев.
Вот открытая карета, или огромный шарабан: он наполнен одними женщинами, все молодыми и хорошенькими; на них круглые пуховые шляпы с пунцовыми или оранжевыми перьями, черные бархатные корсеты, кисейные или шелковые ткани, шарфы через плечо; в их руках букеты цветов и корзины мучной дроби; хохот, говор, крик, перебранки вылетают из этой веселой группы. Это мещанки или даже поселянки, собравшиеся общими силами выдумок снарядить себе подвижный маскарад, успех которого всегда отвечает их самолюбивым расчетам. Толпа бежит по следу кокетливых проказниц.
Вот другой шарабан, набитый настоящими или мнимыми крестьянками, в различных живописных одеждах Тосканы и Римской области; лица их скрываются под черными масками - знак, что они хотят сохранить инкогнито. И пешеходы отличаются: за перуанским кациком идет швейцарец или тиролец в остроконечной шляпе, украшенной лентами и павлиньим пером, а там - испанец, весь в бубенчиках и галунах, с гитарою в руке, напевающий отрывки и мотивы из россиниевского Фигаро. Все народы пяти стран света и все века, от мироздания до нашего времени, имеют представителей в этом пестром собрании.
Чаще всего попадаются маски в костюме арлекинов, пульчинеллей, паяцов, пьеро и прочих типов настоящей простонародной итальянской комедии; эти любимые костюмы появляются целыми толпами, то пешком, прыгая, танцуя, кувыркаясь, притоптывая во всю мочь, то шумным поездом в четвероместных колясках или огромных каррах, где их умещается несчетное множество: одни сидят с кучером, или сами правят лошадьми, другие на запятках, третьи на лошадях, на колесах, сидя, стоя, вскарабкавшись, как и куда ни попало, без разбора, без порядка, без числа… и все это кричит, поет, интригует, витийствует, кукарекает петухом, мяучит кошкою, свистит соловьем, рычит леопардом… Нет крика, нет животного, который бы не был перенят и усвоен в этот день этими безумно-веселыми ватагами: от птицы поднебесной до зверя лесного, все служит образцом, все пригодилось в оригинал, всему подражают, лишь бы прибавился новый шум к общему, лишь бы одним свистом, одним тоном, одним странным звуком более могло быть в этом диком концерте, в этом шабаше ведьм, в этом необъяснимом, неповторяемом смешении стольких звуков, тонов, голосов и завываний!
Не одним ушам достается, и глаза едва защищаются от ослепления, потому что вся толпа в общности и каждый человек порознь, в маске он или нет, все вооружены мелкою или крупною дробью из обсахаренного теста, все держат в руках знаменитые свои конфетти, мучные шарики, или просто пригоршни муки в бумажках, и без остановки, без пощады бросают эти шарики, сыплют эту муку на всех встречных, в кареты, в лица, под шляпы, под маску один другому. Обмен этих конфетти не перестает между гуляющими, из экипажей бросают их в толпу, из толпы с лихвою возвращают экипажам; проезжие и проходящие перебрасываются градом конфетти с балконов домов, из самых верхних этажей сыплется мучной дождь на несчетные головы, роящиеся и толкающиеся внизу. Чтоб спасти свои лица от этой артиллерии, почти все замаскированные особы, как дамы, так и мужчины, на балконах или в экипажах, прикрываются либо черными полумасками, либо настоящими забралами из тонкой проволоки. Мужчины, большею частью, надевают сверх платья широкие блузы из небеленого полотна и вместо обыкновенных шляп у них большие пуховые, с круглыми полями - предосторожность необходимая, чтоб быть хоть немного защищенными от пыли, муки и прочих неудобств искусственного урагана. Иногда, если едет прекрасная дама, или просто дама, которую хочет уважить кто-нибудь, знакомый или незнакомый ей, взамен мучных шариков подаются свежие фиалки, связанные в букетик, или настоящие конфеты, или стихи. Те, кому нужно, умеют воспользоваться благоприятным случаем и в искусно отделанном сюрпризе подают письма, признания, уведомления… Иногда случается злой эпиграмме или едкой сатире спрятаться под невинною оболочкою конфетных бумажек и в таком виде достигать до назначения. Но эти случаи редки: надо, чтоб личная вражда или тайное мщение были побуждением отчаянной дерзости, скрывающейся под личиною шутки, чтоб вернее укольнуть предмет своей неприязни и безопасно разделаться с ним; из удовольствия язвить никто не решится на такую попытку. Вообще итальянцы не злы и не нападчивы, а во время карнавала они созданы только для веселья.
Нередко у дверец карет появляются говорливые маски, которые учтиво заводят речь с едущими дамами, садятся на пустое место, если им позволят, и смешат своею веселою, смелою, остроумною болтовнёю, никогда не забывая требований приличия и уважения. Лучший признак давней образованности этого народа то, что он даже в полном разгаре своих любимых забав никогда не переступает границы позволенного, умеет шутить без наглости, смеяться и буффонить без неприличия. Дерзость, сказанная или сделанная во время карнавала, такая же неслыханность, как пьяница в этой толпе: вино дешево и хорошо, - все пьют, но никто не напивается.
Случается, что честолюбивая рука черного пастуха крадет гордый оранжерейный цветок из рук синьоры и отдает взамен свои скромные фиалки. Случается, что маска смиренно просит чего-нибудь на память - ленты, бантика, перчатки, - получив, триумфально прикалывает к шляпе свой трофей, который пойдет украшать хату или чердак, служа залогом веселых воспоминаний.
Но не будьте задорны и грубы, не позволяйте себе никакой насмешки, особенно никакого знака презрения - вас закидают возами шариков и муки, со всех сторон сотни рук поднимутся на вас - и тогда беда неопытному и слишком спесивому путешественнику! Он не иначе вырвется из натиска своих импровизированных неприятелей, как оборванный, запачканный, с синяками на лице и руках, - и в довершение горя, не на кого будет ему пенять за этот урок общежительности.
Дамские экипажи нагружены несколькими корзинами мучной дроби и недорогих цветов: это их арсенал, попеременно опасный и приятный, - смотря по случаю и надобности, они пускают в дело ту или другую артиллерию. Когда заряды истощены, их можно возобновить, не покидая гулянья: между рядами теснятся разносчики и разносчицы - у них и конфеты, и мука, и цветы, - и воздух беспрестанно оглашается голосами всех диапазонов, от густого баса до визгливого сопрано, которые безостановочно кричат и вопиют: "Ессо fíori, ecco fíori" (Вот цветы, вот цветы!).