В самом деле, внизу, с улицы у дверей дожидалось многочисленное общество туристов: оно желало осмотреть палаццо Форли, знаменитый не только во Флоренции, но и по всей Италии, как красотою своей архитектуры, так и редким собранием картин и древностей, накопленных в нем усилиями и золотом нескольких поколений знатного рода Форли. Пока туристы англичане, к неописанной радости старой Чекки, зевая, осматривали изящную наружность и гранитный фасад мраморного дворца, провожатые их, вместе лон-лакеи и чичерони, приставляемые в Италии заботливостью содержателей гостиниц к каждому путешественнику и проезжему, обещающему по виду не совсем пустой кошелек, провожатые не переставали стучаться попеременно в двери, в ставни, в окна, приправляя восклицания своего нетерпения всевозможными и невозможными эпитетами, на которые так щедры все южные народы Европы. Уже дамы, полагая, что дом вовсе необитаем, предлагали вычеркнуть его из программы достопримечательностей, долженствовавших быть осмотренными в то утро, и не теряя попусту времени отправиться далее. Но мужчины никак не соглашались и настаивали, ссылаясь на печатные путеводители, на необходимость осмотреть палаццо, известный, как один из древнейших и любопытнейших во Флоренции. Истый британец упрям и несговорчив во всем, особенно, когда дело идет о программе его утра во время поездки по материку, his tour abroad . Решившись объездить и обозреть Европу, он все осматривает как труженик, как приговоренный, в поте лица своего и до утомления всех физических и нравственных сил. Не то, чтобы его очень занимало все, что он видит, не то, чтобы он любил искусства и понимал их, не то, чтобы он находил чрезвычайное удовольствие в ежедневном лазании по десяти или более стоступенным лестницам и в глазении по стенам и по потолкам каких-нибудь восьмидесяти зал, до совершенного искривления шеи и страшной боли в голове - нет! Никакой отчаянный наблюдатель, будь он десять раз англичанин, не доведет ревности и восторга до уверения, что ему приятен самый процесс осматривания галерей и музеев; но, если он прочитал в никогда не покидающем его Путеводителе, что такой-то дом, такая-то церковь, такой-то уголок в коридорах монастыря стоит посещения, или ради всего того, что там есть, или в воспоминание того, что там прежде было; если утром, выезжая для аристократической прогулки, он записал в своем памятном листке, что в положенном часу будет в таком-то месте, - никакая сила в мире не способна его удержать или изменить его маршрут. Ни гром, ни буря, ни дождь, ни молния не могут остановить английское семейство, посещающее достопримечательности. Подожгите музей, наводните улицу, англичанин все-таки пойдет смотреть, если это случится в предназначенные им день и минуту… Достоверный очевидец, попавший мимоходом в Женеву, после трехдневнего тамошнего междоусобия и кровопролития в октябре 46 года, застал там англичан, ощупывавших выбоины, оставленные ядрами в стенах домов, и снимавших мерку и рисунки с этих выбоин. При этом следует заметить, что англичане не осматривают чудес искусства или памятников прошедшего для услаждения ими взоров, для получения о них полного и верного понятия и для впечатления неизгладимого образца тех и других в их воображении, - нет! цель их гораздо проще, а наслаждение совершенно особого, им одним свойственного рода! Главное для них заключается в том, что они запишут в своих путевых заметках высоту здания, длину и ширину картины, или - какого пальца недостает на руке или ноге поврежденной веками статуи… Войдите в любой музей и посмотрите на англичанина, выполняющего в строгости обязанность туриста: он не устремляет жадного взора на предмет своего осмотра и внимания; он остановился перед ним и читает его описание в Путеводителе, отыскивая - сходны ли особенные приметы лиц, согласна ли действительность с печатной статьею… Отыскал, удостоверился, сличил, и более ему ничего не нужно, и он остается предоволен, отпуская свое вечное: Yes! yes! very nice indeed!.. Да! очень мило! очень мило! А он стоит перед изумительною группою Лаокоона или перед умирающим Гладиатором, или даже перед самим куполом св. Петра, этим чудом из чудес артистического мира!..
Итак, разногласие и усобица вкрадывались в многочисленное семейство, чаявшее впуска или отвержения у подъезда палаццо Форли, когда дрожащий голос запыхавшейся Чекки и побрякивание связки ключей возвестили наконец приближение живого существа в неприступном замке. Начались переговоры, обычные вопросы и расспросы.
- Кто тут? зачем? чего угодно? - последовали перемешанные ответы чичероней, не дававших расслышать один другого, и вот домоправительница убедилась в добрых намерениях ожидающих и тяжелые затворы загремели в ее руке, ключ щелкнул и повернулся с трудом в заржавленном замке, и общество островитян торопливо, но в чинном порядке, предписываемом самым строгим Can't , ввалилось поодиночке в огромные сени дремавшего, уединенного палаццо Форли.
II. Прародительский дом
Меж неправильными, но живописными улицами Флоренции, окаймленными с обеих сторон разнохарактерными, но величественными зданиями средних и последующих им веков, любимым местом жительства и прогулки, средоточием туземной жизни можно бесспорно признать красивые набережные реки Арно, - двойную и гармоническую линию дворцов и домов, извилисто огибающих течение желтоватых и скудных волн этого Арно, так часто, так много, так звучно воспетого поэтами стольких поколений. Набережная эта, названная Лунг-Арно, по нескончаемой длинноте своей, поражает сначала путника не совсем приятно. Особенно дико смотреть на нее взорам северного пришельца, привыкшего к ослепительной белизне и вечной юности беспрестанно обновляемой наружности петербургских красивых зданий, облегающих исполинскую, широкую, прозрачно-голубую Неву, которая волнистой и кипящей степью разлилась при своем устье, будто хочет чуждому немецкому морю дать громадное понятие о русской родине, где таятся ее истоки.
Все здания Лунг-Арно кажутся совершенно черными, и набережная издали представляется скорее ущельем безобразных скал, чем произведением лучшей эпохи зодчества и искусств. Но вглядевшись и приблизившись, вы увидите, что эти закоптелые громады, опечалившие сначала ваши взоры, не что иное, как фасады из мрамора, или ограненных самородных каменных плит, которые почернели от сырости и годов, покрылись мшистой оболочкой, накидываемой рукою времени на старинные здания, как печать, скрепляющую и подтверждающую их древность и великолепие. Флоренция, возникавшая в буйные времена безначалия и междоусобных войн, - Флоренция, год от году обагрявшаяся кровью своих граждан, разделенных на враждебные партии, - эта столица и праматерь возрождения искусств и наук, эта "цвет цветов", как говорит само ee прозвище, была вместе с тем и вечным лагерем, где тесно умещались ратующие силы, где воины одного знамени жили в ближайших соседстве с последователями противного стяга; где дверь о дверь, стена об стену, обитали непримиримые враги, всегда готовые явно растерзать или изменнически и втайне поразить один другого. Поэтому каждый барский или богатый дом во Флоренции походил на отдельную крепость, предназначался столько же для защиты, сколько для удобства своего хозяина и сообразно с целью строился с несокрушимыми, толстыми стенами, с крепкими воротами и затворами, с тайными выходами и твердыми сводами, - неприступный и мрачный, как дух его созидателей. Потому и поныне еще нижние жилья многих флорентийских домов остались глухими, без окон на улицу; гранитные камни стелются сплошною массой вдоль их стен, непроницаемых для взора, но зато страшно заманчивых для воображения и любопытства. Почти каждое из этих средневековых жилищ похоже снаружи на тюрьму или кладовую: взор скользит по нему, тщетно стараясь уловить признак жизни и обитаемости. И чем стариннее, пространнее и великолепнее мрачный палаццо, чем славнее и знатнее род, которому он принадлежит, тем прочнее и громаднее его основания и формы, тем угрюмее и мрачнее его вид. Лишь поднявшись до возвышенных окон и балконов бельэтажа, глаза прохожего встречают опять красивые очертания полукруглых или стрельчатых отверстий, резные карнизы, лепные фигуры и украшения. Лишь там видны роскошь и простор этой чудной итальянской жизни, понявшей и усвоившей себе все чары, все силы возрожденных и взлелеянных ею искусств.
Две противоположные набережные пересекаются мостом. Роnte-Vecchio современник прежней славы Флоренции, как говорит его прозванье, едва ли не один, с венецианским Rialto, уцелел в Европе образцом зодчества и обычая средних веков. Чтобы извлечь пользу из моста, соединявшего две половины города и во всякое время покрытого прохожими и проезжими, в старину строились на нем лавки, а в этих лавках помещались ремесленники и торговцы, имевшие более других права надеяться на непрерывный сбыт своих произведений и товаров. Серебренники, чеканщики, золотых дел мастера, торговцы заманчивыми восточными товарами, продавцы шелковых и парчовых тканей, разносчицы тяжеловесного дорогого кружева, - все это основывало свое пребывание на мостах, чтобы находиться на перепутье лиц всех сословий и броситься им в глаза в любую минуту. И теперь Риальто и Понте-Веккио сохранили свой прежний вид и покрыты такими же лавками, где товары мало изменились, а расчеты и случайности остались одни и те же. Но разница между двумя мостами та, что на Риальто строение сплошное и представляет с боку как бы крытую галерею, наброшенную над смелою аркою моста, тогда как на Понте-Веккио лавки помещаются в отдельных полукруглых павильонах, расположенных живописными беседками по обеим сторонам широкой дороги, предоставленной каретам и пешеходам. Странен и красив этот мост-рынок: он так самобытен, так своеобразен, что не имеет ничего подобного в мире. Переходя по нем на другую сторону города, где возвышается во всей величавости стройный Палаццо-Питти, некогда жилище последних Медичисов, теперь местопребывание великих герцогов, поневоле припомнишь, что тут хаживали и Микельанджело, и сам великий Алигьери; что по этой самой мостовой бежал нетерпеливый Медичис, спеша на тайное свидание с своею законною, но скрываемою супругою, Бианкою Капелло; что по этим камням скользило много таких ножек, из-за которых возгорались раздоры, оставлявшие за собою воспоминания надолго после того, как эти ножки, отягченные годами, улеглись под каким-нибудь мраморным памятником Донателли или Сансовино, вдоль аркад церквей Санта-Кроче и Сан-Лоненцо, - где погребены все знаменитости, вся слава замечательного времени и замечательного народа… Но мы слишком долго остановились на Понте-Веккио, - минуем его, - и налево, почти за углом, перед нами дом, о котором идет рассказ, - перед нами Палаццо Форли, жилище маркизов того же имени и наследие отсутствующего Лоренцо, брата маркезины Пиэррины.
Палаццо Форли, отстроенный богатым купцом, современником и другом первого Козьмы Медичи, родоначальника царственного дома Медичисов, - Палаццо Форли похож; на все здания своего времени: снаружи - весь твердыня, внутри - весь великолепие. Двойная мраморная лестница восходит отлогими ступенями меж красивых ионических колонн, которых легкие капители поддерживают карнизы, изваянные резцом самого Джованни да Болонья. Отделываемый постоянно своими владельцами, палаццо расписан аль-фреско во всех частях, допускающих этот род украшения. В сенях, вдоль лестницы и на потолке, видна кисть знаменитейших художников, прославивших флорентийскую школу в продолжение шестнадцатого и семнадцатого столетий. На плафоне смелая и вдохновенная кисть Гвидо Рени набросила одну из тех великолепных Аврор, которыми она так щедро и легко наделяла вельможные дома и павильоны итальянской знати. Живость красок так изумительно сохранилась, что два столетия миновали, почти не коснувшись ее: и теперь еще богиня с розовыми перстами несется надоблачным видением на своей торжественной колеснице, сыпля лучезарные отблески по зарумяненному небу. Из-за нее выглядывает, сквозь тонкий пар, пламенный Бог солнца, которому она служит предвозвестницей; около них целый мир баснословных, но прелестных воодушевлений - Денница, Заря, Роса, Флора, Зефиры: все это летит, вьется, улыбается, светит… Заманчив он, древний мифологический Олимп, где молодость и красота, природа и жизнь облекались в самые изящные формы, чтобы лучше сказаться воображению человека! Согласно с темою главной картины, фрески по стенам парадных сеней представляли четыре времени года и четыре подразделения дня: они были работою Доменикина, братьев Карраччи и пылкого Гверчина. У подножия лестницы лежали две группы - верные снимки с Микеланджеловых изображений дня и ночи, утра и вечера. С лестницы бронзовые литые двери вели в верхние покои, назначенные для торжественных приемов и пиров.
Когда Чекка и последующее за нею общество поднимались по мрачным ступеням, пробуждая давно заснувшее эхо пустого дома, домоправительница старалась словами и знаками объяснить чужестранцам антистическое значение и ценность всего ими видимого; но слова ее были непонятны альбионцам, и знаки живой итальянки возбуждали только смех младших членов семейства. Двойные лорнеты и нескончаемые трубочки наводились, правда, на нимф и богов, - и мужчины часто покачивали продолговатыми подбородками. Другого впечатления не производили на них бессмертные произведения итальянских мастеров. Зато полного одобрения и уважения удостаивались от них колонны из травертина. Путешественники с любопытством подходили к предметам своего удивления, вынимали платки, обмеряли толщину столбов, окидывали их сверху донизу своим фаянсовым взглядом, высчитывая приблизительно вышину, - и отходили в сторону с глубокомысленным видом удовлетворенных знатоков. Чичероне, знавшие, вероятно, с кем имеют дело и привыкшие к подобным чудакам, нимало ими не занимались и перешептывались между собою. А румяная Аврора продолжала бросать розы и лилии и посмеивалась свысока над недостойными посетителями, потревожившими так напрасно ее мирное владение.