- Но я говорю вам, что будь все обстоятельства в мире в пользу замужества, я не хочу, не могу покинуть этого палаццо. Он заменяет мне свет, которого я не видела, вселенную, о которой могу думать, не выходя отсюда. Одинокая сирота всюду, здесь я имею друзей и близких; тени усопших стерегут меня и благословляют; портреты их, их следы, все, что создано ими, все, что служило им при жизни, все это окружает меня, наполняет мое безмятежное существование. Грустна ли я, или встревожена - бегу смотреть на эту Джиневру, которая весь век свой прострадала, не упадая духом и не теряя силы воли. Прошу у ней советов и уроков, и никогда не отхожу от нее, не быв как бы укрепленной и вдохновленной ею. Случится радость - спешу разделить ее с моим добрым отцом, с моею бабушкою, которая тогда улыбается мне приветно и ласково, радуясь со мною. С этими друзьями мне не пусто и не мертво в онемелом палаццо: я чувствую около себя их надзор и любовь. Сами предки и величественный родоначальник наш, кажется, заботятся о дальней отрасли своего потомства, из-за гроба желают ей добра. А в умственном отношении?.. Какое общество, какие удовольствия, какие собеседники заменят мне мои книги, - этих верных и неизменчивых друзей, которым, после Бога и вас, обязана я своим образованием? Провожу целые часы, как настает мирный вечер, венец столь же мирного дня! А картины?.. Они свидетели моего детства; с ними сопряжены первые, неясные ощущения и впечатления мои; к ним относятся мои лучшие воспоминания. Едва помню, как будто сквозь сон, что, когда мне было года четыре и я с бабушкой приходила в зеленую гостиную, водимая Чеккою, мы, бывало, всегда пройдем прежде к Бартоломмеевой Мадонне, и бабушка сядет на кресла, возьмет меня к себе на колени, сложит мои ручонки и заставит повторять за нею детскую молитву: "Ave Maria!" Потом она примется рассказывать мне о Пресвятой Деве, предвечном Младенце, покоящемся на ее лоне. И не легко постижимое постигалось детским умом, - тайное и недосягаемое становилось вдруг доступным безотчетно, но уже крепко верующему ребенку! И теперь, когда душу теснит предчувствие скорби, или когда просто захочется обновиться и освежиться молитвою, - и теперь еще преклоняю колени и сердце перед Владычицей и всегда отхожу с новым спокойствием. Узнаю ли о новой глупости или низости, приключившейся в свете, смутит ли эта весть негодованием мое еще неостывшее сердце? - прихожу смотреть на Магдалину, учиться у нее презирать и избегать этот свет, и долгая дума успокоивает мое встревоженное воображение. Чувствую ли наконец влияние весенних обаяний, - наитие каких-то сладостных и пленительных дум? влечет ли меня неразгаданное волнение к чему-то заманчивому и неизвестному? - запираюсь в мифологической ротонде, любуюсь ее мраморными жильцами, вечно юными, вечно прекрасными, пережившими столько поколений, не изменяясь и не теряя своих совершенств. И только весь этот древний поэтический мир, с которым вы сами меня ознакомили, предстает передо мною в таинственном полусне, и я забываю земное бремя, чувствую себя в сообщении и родстве с этими чудными мифами греческой фантазии… Как чистая муза, я готова петь и прославлять героев, совершивших подвиги для блага человеческого, и мне кажется, что кастальские девы не совсем отвергают меня как недостойную… Короче, под этим кровом заключается мой мир, - мир, любимый мною, вне которого я жизни не понимаю и не хочу!.. Полноте же говорить о неизвестных мне иных путях: не хочу узнавать их, не пойду никуда отсюда!.. Нет! ваш Ашиль не заставит меня забыть решения и намерения, долго носимого в глубине души! Он мне не жених, добрый друг мой, а ваша Пиэррина - ему не невеста!
И, чтоб смягчить свой отказ, дочь маркизов Форли схватила и поцеловала руку старого друга, который, видимо, колебался; ее слова и трогали и огорчали его. Наставник не мог не сочувствовать втайне этой возвышенности души, которую сам развивал в своей воспитаннице; но вместе с тем, его пугала мысль о вечном одиночестве, которому неопытная девушка обрекала себя так решительно и так смело. Доброе и мягкое сердце падрэ Джироламо содрогалось, предчувствуя, какая пустота и какая безжизненность ожидают Пиэррину, добровольную затворницу в палаццо своих предков, между тем как светлый разум его не мог не согласиться с двадцатилетнею самоуверенностью маркезины, предпочитавшей безбрачие и одиночество более заманчивой, но притом более обманчивой и тревожно-мучительной жизни замужних.
- Пиэррина, оставим покуда этот разговор - он тебя взволновал, да и меня тоже! Посмотри на себя: ты вся пунцовая и щечки твои, обыкновенно бледно-прозрачные, как янтарь, теперь горят лихорадочным жаром, дыхание прерывисто… верно, сердце бьется до устали?.. Ээ, каррина миа, не хорошо! так можно как раз простудиться! Да и воздух начинает сыреть - дело к ночи. Пойдем-ка лучше в комнату, - ты мне прочитаешь что-нибудь… Поправь свои волосы; они у тебя растрепались от сильного волнения.
И аббат увел девушку в ее комнату, на самый верх огромного дома.
Пиэррина и Чекка, оставшиеся почти без прислуги с отъезда молодого маркиза, жили наверху, по обычаю большей части итальянских семейств, которые укрываются чуть не на чердаках своих великолепных домов, предоставляя иностранцам посещать музеи родовых богатств, устроенные в парадных комнатах бельэтажа и пиано-террасо. На такой обычай много очень естественных и неопровержимых причин, а главнейшая и убедительнейшая из них - экономия. В Италии обедневшие, но гордые потомки не могут содержать прилично, но и не хотят продавать обширных палаццо предков, а потому перебираются в каморки, предназначавшиеся в старину для прислуги; довольствуются одним блюдом, но переносят твердо и с достоинством свою тайную нищету. Между тем древний герб их красуется над фронтоном дома и честь имени спасена! Им нечем топить, нечем освещать свои огромные жилища, но они ни за что в мире с ними не расстанутся и сохраняют их, предпочитая бедность и лишения под родовым кровом всему довольству и богатству, которые легко могли бы себе доставить, продавши хоть картины и статуи, им не нужные. Пусть купец из Сити и спекуляторы смеются над этою упрямою и благородною нищетою, над этим презрением всех удобств жизни: найдутся и в век комфорта люди, которые поймут и уважат этот дух сохранения и эту любовь к семейным и родовым воспоминаниям.
После смерти маркиза Марко и матери его Жоржетты процессы и тяжбы, возобновленные дальним и непризнанным потомством Гаубетто, успели еще умалить родовое имение Форли, Лоренцо, вышедший из опеки и начавший свободно распоряжаться своим достоянием, окончательно его расстроил безумным и легкомысленным мотовством. Воспитание, данное ему вместе с сестрою, сначала их бабушкою, а потом аббатом, не успело уничтожить в молодом наследнике врожденных зародышей обыкновенных пороков юности - тщеславия, легкомыслия и мотовства. Добрый и кроткий нравом, Лоренцо был бесхарактерен, слаб и безрассуден. Не было ничего легче, как увлечь его в глупые и опасные затеи и издержки, ничего труднее, как вразумить и удержать его. С жаром и с пылкою восприимчивостью бросался он на встречу и в объятия ложных друзей и искусных плутов, готовых всюду и везде опутать легковерные жертвы своих расчетов. С убийственным холодом выслушивал он наставления падрэ Джироламо и перемешанные слезами увещания преданной ему сестры. Если Пиэррина родилась вся в мудрую и твердую Джиневру, то Лоренцо, напротив, был одарен миловидною наружностью, блестящими качествами и пороками своего деда, Агостино. Карты, лошади, женщины, ужины, желание выказаться перед светом, пустить людям пыль в глаза мишурною роскошью, прихоти и капризы опасной праздности опустошали попеременно кошелек маркиза, не удовлетворяя ни его сердца, ни ума. Лоренцо не успел еще развратиться, но пустота и сухость такой жизни уже далеко завели избалованного вертопраха, и он скользил по покатой крутизне в бездну неминуемой гибели.
Так и теперь: он уехал в Венецию, чтоб избавиться от надзора и упреков сестры и бывшего опекуна. К тому же, во Флоренции его знали слишком хорошо; знали также о разорении его дома, о семейных переворотах, ознаменовавших судьбу последних поколений Форли; Лоренцо не мог между своими соотечественниками ни прослыть вельможным богачом, ни занять больших сумм у ростовщиков; в Венеции ему предстояло больше приволья и простора, и он уехал проживать годовые доходы, с трудом накопленные для него усилиями сестры, Чекки, аббата и еще некоторых старых и верных друзей его семейства.
Уезжая, он нежно обнимал сестру, обещал часто писать к ней, не мотать, веселиться скромно… все, словом, что вечно обещают и никогда не исполняют пустые и бесхарактерные люди.
И в два месяца сестра не дождалась от него ни полстроки.
Пиэррина осталась без денег, без средств, без всяких рассеяний и удовольствий. Хорошо, что терпение и мужество приучили ее к такой жизни; хорошо, что она с малолетства была приготовлена к испытаниям и борьбе и что предусмотрительность бабушки вооружила ее сильным и строгим воспитанием.
Жоржетта вынесла на плечах своих тройное бремя - охранения умалишенного мужа, воспитания немого сына и, наконец, уплаты долгов невестки и надзора над сиротами. Дочь тюремщика, постигшая сердцем трудность и требования своего положения, пересоздала себя и умела сделаться вполне достойною матерью и представительницею угасавшего рода Форли. Природа заменила ей щедрыми дарами все попечения и умственные пособия, которых недоставало около ее скромной колыбели. Еще ребенком, миленькая собою и ловкая девочка, она прислуживала в люксембургской тюрьме знаменитым и блестящим узницам, заключенным буйным восстанием первой революции. Обхождение герцогинь и маркиз двора Марии Антуанетты, их разговоры и примеры не были потеряны для сметливой и острой девочки. Жоржетта чутьем понимала всю разницу между этими типами образованности и женственности и теми грубыми чулочницами, которые ежедневно подступали под окна и стены тюрьмы преследовать заключенных насмешками и бранью. Жоржетта сделалась пламенною приверженницею своих дам, усердной роялисткою и была полна ненависти к злодеям, пролившим так много невинной крови. Узницы выучили ее читать, писать, петь, приседать. Она сначала перенимала покрой их одежды, потом их вежливость и грацию, их приемы и выражения. Но когда любовь к чернокудрому и черноокому итальянскому маркизу взволновала сердце Жоржетты, когда это сердце заговорило громко и страстно, пробуждение женщины развило и усовершенствовало дочь тюремщика, открыло цель ее способностям. Спасая Агостино, укрывая его, потом провожая через всю Францию, Жоржетта имела надобность во всех силах любви, самоотвержения, тонкости и увертливости, свойственных высоким и богатым женским натурам. Достигнув Флоренции, как супруга маркиза Форли и мать будущего его наследника, она была уже вполне развита и приготовлена к новой жизни и новому сану, ее ожидавшим. Чувства и испытания матери довершили умственное и нравственное воспитание бывшей парижской мещанки, и она преобразилась в набожную, ученую и грустную маркизу, как бы овдовевшую при живом муже, потерянному для нее по расстройству его рассудка. Остальные годы жизни маркизы Жоржетты протекали в заботах и огорчениях. Горе - большой учитель: оно возвышает сердце и расширяет ум, оно показывает жизнь во всей ее истине и наготе, отгоняя прочь заблуждения, спутников беспечного счастья. Горе умудрило Жоржетту. Она угадала во внуке своем натуру слабую и беспомощную, в сестре его, напротив, твердую душу и самостоятельную волю. Она захотела приготовить одному опору и путеводителя в другой; она занялась Пиэрриной с особенным усердием и попечением. Никогда Жоржетта не обманывала любимую внучку ложными надеждами и светлыми воззрениями на будущность, на судьбу, на людей и свет. Она представила ей жизнь тернистою стезею, где трудами, пожертвованиями искупается не удовлетворение прихотей ума и чаяний сердца, а строгое внутреннее спокойствие, следующее за исполнением обязанностей, подчас тяжких и ненавистных. Она рассеяла все мечты, подавила все заблуждения в ребяческом, но уже геройском сердце Пиэррины. Она осенила ее непоколебимою верою, оградила твердым упованием на Бога и Его справедливость и, дав четырнадцатилетней девушке рассудительность и зрелость старухи, умерла спокойно, завещая внучке быть хранительницей дома Форли и не выпускать из рук брата, страстно ею любимого и любящего ее по мере своих сил. Кроме того, падрэ Джироламо и некоторые другие люди, преданные маркизе, обещались ей не покидать ее внуков.
После смерти старой маркизы, аббат, назначенный ею опекуном и наставником сирот, усовершенствовал разум и душу Пиэррины, исправлял Лоренцо наставлениями и неуступчивостью. Таким образом дожили все они до того времени, когда Лоренцо вступил в свет и сблизился с обществом, почти забывшим о существовании обедневших потомков дома Форли, а Пиэррина осталась в своем уединении и неизвестности, которые переносила без скуки, лишь бы ей знать, что брату ее не угрожает никакая опасность, не предстоит никакого повода к новым шалостям.
Жизнь маркезины проходила вот каким образом: утром она брала молитвенник, четки и отправлялась с Чеккою к ранней обедне, каждый день посещая одну из чудных и величественных церквей, составляющих украшение и славу Флоренции. Чаще всего ее видали под высокими сводами Санта-Кроче, где, после священного обряда и теплой молитвы, она любила задумываться перед могилою Микельанджело и пустым памятником Данте, прах которого тщетно требовала раскаявшаяся, но неблагодарная Флоренция, после того как великий изгнанник скончался на чужбине и завещанием запретил выдавать свои кости согражданам, приговорившим его к ссылке. Близость предметов, возбуждающих великие воспоминания, действовала на душу пылкой и восторженной почитательницы всего великого и возвышенного, навевала на нее благотворный восторг и спасительную думу. Память и участь гениальных людей, давно почивших после борений, заставляли ее часто позабывать собственное горе и улыбаться преходимости и тщете всего земного. Сравнивая свою темную долю с громкою участью высоких жертв, она сознавала ничтожность своих страданий - и мир, и терпение сходили в ее сердце. Иногда она отправлялась в приход Аннунциаты (Благовещения), где был фамильный склеп маркизов Форли, и там, под беломраморными аркадами великолепного Киостро , отыскивала высокий крест, поставленный за несколько веков над гробом родоначальника, а возле него урны и плиты, означавшие последующие поколения, покоящиеся под сению предкова креста. Долго молилась тут сирота, стоя на коленях и перебирая четки в честь Святой Мадонны, которую просила за усопших. Долго плакала Пиэррина о минувшем и еще более о будущности, которой не доверяла… Чекка неоднократно напоминала, что пора домой, что день становится невыносимо жарок или что собирается дождь, а им далеко до Лунг-Арно: девушка была углублена в свои ощущения и забывала обо всем. Она удалялась, оставляя свежий букет и горячую слезу над именем незабвенной Жоржетты… После таких посещений, маркезина целый день была задумчивее обыкновенного и долее запиралась в зеленой гостиной или в портретной галерее. Потому-то Чекка не любила водить ее к Аннунциате и часто отговаривалась длиннотою пути и своею усталостью. Но Пиэррина знала, что значат эти отговорки, и ласками зажимала рот кормилицы, таща ее насильно за собою к любимому месту своих ежедневных посещений. Пришедши от обедни, обе завтракали, когда было чем, и обе принимались за работу: маркезина раскрашивала вееры и ящички для продажи или чинила и расправляла кружева, а Чекка хлопотала на кухне и потом садилась за пряжу. Час сиэсты, то есть полдень, заставал старуху полууснувшею за рукоделием и она продолжала свою дрему; но Пиэррина уходила в библиотеку, рылась в старинных хартиях семейства или читала и перечитывала лучшие классические произведения литератур итальянской и французской. Около вечерен Чекка приходила за ней; они обедали, и Пиэррина сходила на террасу и снова принималась за рукоделье; там ее заставал падрэ Джироламо и беседовал с нею по нескольку часов. Когда совсем темнело и можно было выйти на улицу без опасения быть узнанным, маркезина, вдвоем с аббатом, иногда втроем с ним и кормилицей отправлялись бродить вдоль слабоосвещенного Лунг-Арно, или по улицам, кипящим народом. По праздникам они проводили целые дни в обширных садах, окружающих некоторые дворцы и виллы великих герцогов или богатых семейств. Эти сады и парки всегда открыты и доступны всякому благопорядочному лицу, по широкой и щедрой гостеприимности владетелей, чувствующих, что прекрасное должно служить не для одного утоления эгоистического тщеславия их обладателей, а для наслаждения и пользы многих, возвышающих его цену.