И тем не менее, когда я впервые заикнулся, что восхищаться переводами Сологуба могут лишь те, кто не любит поэзии Шевченко, я был предан единодушной анафеме. О переводах Сологуба принято было высказываться в таких выражениях: "Первое впечатление, остающееся от беглого чтения сологубовских переводов политических стихотворений Шевченко, – это огромная их мощь, без всякого сравнения превышающая все иные попытки… В переводе лирических миниатюр Сологуб безукоризнен… Велик художественный успех Сологуба… Он передал поэта-революционера лучше других переводчиков…"
Мне больно разрушать эту легенду потому, что Федор Сологуб дорог мне как один из замечательных русских поэтов, стихи которого нередко бывали событиями в жизни моего поколения. Но не могу же я допустить, чтобы он у меня на глазах калечил одно за другим лучшие произведения Шевченко.
Хвалители Сологуба указывают, что он первый из всех переводчиков передал с пунктуальной точностью ритмику стихотворений Шевченко. Конечно, это большая заслуга. Но если, передавая ритмику, он не передал стиля, ритмика сама по себе вряд ли способна придать какую-нибудь ценность его переводам. Вообразите, что вам показывают копию, ну, хотя бы с Рембрандта, в которой совершенно искажен колорит: вместо золотисто-коричневого – буро-оранжевый. Неужели вы признаете эту копию точной только на том основании, что в ней с большой аккуратностью переданы, скажем, контуры людей и предметов? В переводах Сологуба только контуры и переданы точно, а словесная живопись со всеми тональностями воспроизведена кое-как, невпопад.
Как и все стихотворцы, равнодушные к текучести чужой поэтической речи, Сологуб то и дело вставляет в шевченковский стих те лишние короткие словечки – вот, тот, ведь, уж, вплоть, сплошь, которые делают этот стих еще более занозистым.
Со злодеями вот с теми…
На Ливане, – вот в оковах…
Из Вифлеемской той каплицы
И до всемирной вплоть столицы…
До зеленой сплошь недели…
Без ножа ведь! за рекою…
Вот какой ценой покупает он свою эквиритмию! Этим вконец заслоняется от русских читателей красота шевченковской поэтической речи.
Чудовищное равнодушие переводчика к переводимому тексту сказывается даже в сологубовских рифмах. Понадобилась ему, например, рифма к слову "оконце", и он ни с того ни с сего ставит "солнце". Но так как "солнце" не имеет ни малейшего отношения к подлиннику, в котором говорится о несчастной Катрусе, он тут же, не смущаясь, измышляет, что эта Катруся была миловидна… как солнце, хотя подобная экзотика свойственна не Шевченко, не народной украинской песне, а разве что Гафизу и Фирдоуси.
Понадобилась ему рифма к слову "очи", он и поставил наобум какое-то непонятное "точат", не имеющее ни малейшего отношения к тексту, но так как в подлиннике говорится о крови, вот у него и получилось бессмысленное:
Жажду крови точат.
Понадобилась ему рифма к слову "безвинно", и он снова сочиняет нелепицу:
не мне
Господь, живущему пустынно.
Все это мелочи, и я не приводил бы их здесь, если бы они не свидетельствовали с такой печальной наглядностью все о том же поразительном факте: о мертвом равнодушии переводчика к переводимому тексту.
VII
Рецидив формализма
В результате этих отклонений от подлинника шевченковская поэзия утратила главное: свойственную ей красоту.
Эту-то красоту и должен передавать переводчик. А если он с самой безукоризненной точностью воспроизведет одну только ритмику подлинника, но не передаст красоты, точность его перевода будет равняться нулю.
Потому что точность перевода есть сумма большого количества точностей, и в эту сумму одним из слагаемых входит также и то впечатление удачи, находчивости, мускулистости, силы, которое неизменно производит на нас творчество великих поэтов и которое является одним из составных элементов того, что мы в применении к литературе зовем красотой.
Таким образом, в переводах Сологуба – лишь внешняя видимость точности: все как будто переведено слово в слово, не переведено лишь одно – красота, и из-за этой, казалось бы, малости весь перевод Сологуба, от первой строки до последней, есть сплошное искажение поэзии Шевченко.
Лет тридцать назад такие якобы точные переводы появлялись у нас десятками – переводы Гёте, Гейне, Шекспира, Бена Джонсона, – и критики встречали их дружной хвалой, не понимая, что точность этих переводов обманчива, так как в них не передано главное, чем для всего человечества дорог подлинный текст этих гениев, – художественная прелесть, поэзия.
Критикам в то время мерещилось, что существует строго определенное количество показателей точности любого стихового перевода, так что, если в данном переводе все эти показатели налицо, можно считать установленным, что данный перевод максимально приближается к подлиннику.
Все это, конечно, был вздор, но в то время считалось установленной истиной, что наконец-то отыскан научный рецепт точнейших переводов любого произведения поэзии. И в соответствии с этим рецептом целая толпа переводчиков наперерыв искажала величайшие памятники мирового искусства.
Сверяешь перевод с оригиналом, восхищаешься каждым отдельным показателем точности: количество строк то же самое, и количество слогов то же самое, и фонетика, и строфика те же, и характер рифм и образов, и порядок их чередования в стихе – все воспроизведено пунктуально; о словарной точности и говорить не приходится – она безупречна. Казалось бы, судя по всему, должен получиться такой перевод, который можно считать точным воспроизведением оригинального текста, а на деле между копией и подлинником нет ни малейшего сходства, потому что подлинник гениален, а копия косноязычна. Так же призрачна, иллюзорна та "точность", которую столь громко восхваляют поклонники сологубовских переводов. Эта "точность" страшно неточна, ибо, переводя Шевченко, Сологуб механически передал все (или почти все) внешние приметы его песен и дум, но вследствие своего равнодушия к подлиннику даже попытки не сделал передать вдохновенность и художественную прелесть его поэтической речи.
VIII
Советский стиль переводов Шевченко
Но вот в связи с юбилеем Шевченко (в 1939 году) все лучшие поэты России, Белоруссии, Армении, Грузии, поэты узбекские, еврейские, казахские, азербайджанские, киргизские, адыгейцы, башкиры, кабардинцы, балкары, татары, чуваши, туркмены, поэты всех республик и областей, образующих Советский Союз, стали огромным и дружным своим коллективом готовить многоязычный перевод "Кобзаря".
Хотя Шевченко и писал в "Кобзаре":
Ходiмо дальше, дальше слава,
А слава заповiдь моя, –
он, конечно, в самых дерзновенных мечтах не мог вообразить ни на миг, что та маленькая "захалявная книжка", которую он прятал в солдатском своем сапоге, станет с благоговением читаться на всех языках многомиллионными народами нашей страны.
По странной аберрации вкуса у нас до самого недавнего времени очень немногие знали, что Шевченко – поэт гениальный. Одни ценили в нем главным образом то, что он, как выражались в ту пору, – представитель гражданской поэзии, другие ценили в нем то, что он вышел из низов, из народа. Но что он по своему мастерству великий художник слова – долго не ощущалось в читательской и литературной среде. Еще при жизни Шевченко даже наиболее расположенные к нему русские люди – и Плещеев, и Аксаков, и Тургенев, и Мей, – никто из них не подозревал, что он непревзойденный художник. О нем говорили так: стихи его, конечно, благородны, гуманны и даже, пожалуй, талантливы, но все же это стихи самоучки-крестьянина, которые именно в этом качестве и имеют известную ценность, а сравнивать их со стихами таких мастеров-поэтов, как, например, Полонский или, скажем, Щербина, нельзя. Мы знаем, что таково же было отношение критиков и читателей к Бернсу. Когда Шевченко вернулся из ссылки, его переводили на русский язык главным образом потому, что он вернулся из ссылки. Его ценили за его биографию. Поэтому переводили его спустя рукава, как переводят второстепенных поэтов, не заботясь ни о стиле, ни о ритме. То, что Шевченко – классик, что переводить его надо как классика, вполне осознано лишь в последнее время, и это не могло не сказаться на качестве новых переводов его "Кобзаря".
Замечательно, что из русских поэтов в переводческую работу над "Кобзарем" включились почти все, за очень небольшим исключением. Поэты различных направлений, различных поэтических школ – все объединились в благоговейной любви к великому украинскому гению. Все большие издательства Москвы, Ленинграда – Гослитиздат, "Советский писатель", Детиздат, Учпедгиз, "Молодая гвардия", "Искусство" – стали издавать свой "Кобзарь", так что некоторые стихотворения Шевченко переводились по два, по три, по четыре раза. Это привело к соревнованиям. В Гослитиздате вышли "Гайдамаки" в переводе Александра Твардовского, а в "Советском писателе" – в переводе Бориса Турганова. С Исаковским, переводившим "Катерину" для Детгиза, соревновался Сергей Городецкий, переводивший "Катерину" для Гослитиздата. "Заповiт" появился, по крайней мере, в пяти переводах на русский язык.
Первая особенность этих новых переводов "Кобзаря" заключается в том, что революционное содержание поэзии Шевченко вскрыто в них со всей полнотой.
В них уже нет и в помине тех вольных и невольных смягчений, подтасовок и вымыслов, которые фальсифицировали облик Шевченко.
В свое время переводчик Славинский – мы видели – переиначил шевченковскую притчу об Александре II. В подлиннике говорится, что царь, даже прогуливаясь в идиллической роще, думает только о том, как бы получше обуздать своих подданных цепями и виселицами. А в переводе Славинского сказано:
Но далеко парит он думой,
Средь прав (!) и книг (?!) его мечты.
Благодаря этой ловкой фальшивке сатира была превращена в дифирамб. Нынче такие фальшивки немыслимы. Советский переводчик Миних точно передал мысль поэта:
А в голове одна лишь дума:
Как подданных сковать своих.
Перевод "Кавказа", сделанный Антокольским, а также Еленой Благининой, поэма "Сон" в двух переводах: Державина и Цвелева, "Свiте ясний, свiте тихий" в переводе Безыменского, "Юродивый" в переводе Суркова – этими переводами определяется достаточно ясно политический смысл современной интерпретации Шевченко.
Те строки, которые в переводе Сологуба читались:
Все накормлены, обуты,
Платья узки (?), словно путы, –
нынешний переводчик Владимир Державин перевел с безукоризненной точностью:
Хорошо обуты, сыты,
В цепи накрепко забиты.
И те строки, которые в переводе Сологуба читались:
Так и надо, потому что
Бог нам не ограда, –
в переводе Владимира Державина читаются в полном соответствии с подлинником:
Так и надо: потому что
Нет на небе бога!
И те строки, что в переводе Сологуба оплакивали несбыточность наших надежд на земное блаженство, в переводе того же Державина впервые вполне выражают подлинную мысль Шевченко:
Под ярмом вы падаете,
Ждете, умирая,
Райских радостей за гробом…
Нет за гробом рая!
Выше я цитировал три перевода печальной шевченковской думы "У недiленьку та ранесенько". Все три перевода были сделаны танцевальным размером:
Побежала я, младенька,
Чтоб про то не знала мать,
Молодого чумаченька
Издалека повстречать.
Только теперь, через девяносто лет после написания этой думы, она переведена с точным соблюдением ее свободного ритма. Эту думу перевели порознь два переводчика, принадлежащие к различным литературным формациям, и у обоих – большое приближение к ритму подлинника.
Поэт Петников для Гослита перевел эту думу так:
В воскресенье да ранешенько,
Еще солнышко не всходило,
Я ж, молодешенька,
На шлях, на дорогу.
Невеселая выходила.
Елена Благина для Детиздата перевела эту думу так:
Как на зореньке да ранешенько,
Еще солнышко не всходило,
А я, молода-младешенька,
На дороженьку
Невеселая выходила.
Сходство обоих переводов в отношении ритма – разительно. И так относятся к воспроизведению фонетики не только лучшие из переводчиков, но все без изъятия – и мастера и подмастерья – решительно все. В этом вторая особенность новых переводов Шевченко: в них возможны какие угодно оплошности, но нет ни единого случая такого нарушения ритмики, какие были заурядным явлением в практике переводчиков дореволюционной эпохи.
Теперь в сознании всех, даже рядовых переводчиков прочно утвердилась эта непререкаемая заповедь высокого искусства перевода – по возможности наиточнейшее воспроизведение мелодики подлинника.
Выше я приводил "Думу" слепого Степана в залихватском изложении Чмырева:
Поет песню, как в неволе
С турками он бился,
Как за это его били,
Как очей лишился…
Вот эта "Дума" в переводе Николая Асеева:
И лютому ворогу
Не дозволь попасться
В турецкую землю, в тяжкую неволю!
Кандалы там по три пуда,
Атаманам – по четыре,
И света денного не видят, не знают,
Под землею камень ломают.
Без напутствия святого умирают,
Пропадают.
Эта верность шевченковским ритмам, обеспечивающая точную передачу эмоциональных интонаций поэта, навсегда положила конец тому самоуправству переводчиков, которое при полном попустительстве критики продолжалось без малого семьдесят лет.
Третья особенность новых переводов Шевченко – это их реализм.
У прежних переводчиков Шевченко, даже самых хороших, шевченковские "покрытки", чумаки, запорожцы все же смахивали немного на оперных. Это были абстрактные "чумаки" и "покрытки", без каких бы то ни было конкретных бытовых атрибутов. Умершего в пути чумака его товарищи – так сказано в подлиннике – хоронят в степи и копают ему притыками яму. Притыка – это деревянный кол небольшого размера, которым прикрепляют воловье ярмо к дышлу. В трех известных мне старых переводах этой песни нигде нет даже упоминания о притыке.
Шевченко говорит, что у чумака "заболела головушка, заболел живот". А старый переводчик Аполлон Коринфский, испугавшись реализма этих строк, заменил конкретную болезнь желудка оперно-отвлеченной немочью – "злая немочь бьет", хотя мог вполне свободно воспользоваться рифмой "живот".
Но нельзя же, в самом деле, именоваться Аполлоном Коринфским и говорить в стихах о животе!
Прежних переводчиков жестоко шокировали такие слова "Кобзаря", как погань, фига, пузо, и, очищая "Кобзарь" от этих, по их мнению, "грубостей", они вытравляли из шевченковской речи многие элементы ее реализма. Если вспомнить, что они к тому же лишили эту речь ее разговорных бытовых интонаций – "А вiи, бугай coбi здоровий, лежить аж стогне, та лежить", "А поки те, да се, да оне", "А то верзе бiси зна що", – станет ясной вся ценность этой борьбы советских переводчиков за реалистический стиль Шевченко.
Четвертая особенность новых переводов "Кобзаря" заключается в строгом соблюдении его демократического фольклорного стиля. Прежние переводчики, когда им нужно было переводить какую-нибудь народную песню Шевченко, придавали ей либо салонно-романсовый стиль, либо цыганский, либо, что еще хуже, суздальско-камаринский, залихватски-сусальный:
Просто краля девка, либо
Царь-девица… Ну, спасибо…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Аль была уж божья воля?
Аль ее девичья доля?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Али где-то в чистом поле
С ветром носится по воле?
Призыв Железняка:
Гуляй, сину! нуте, дiти –
в переводе зазвучал по-рязански:
Ребята, гуляй, не стесняйся, и жарь!
А теперь советские поэты, которые в своей переводческой практике постоянно приобщаются к фольклору всех национальных областей и республик, научились с уважением относиться к поэтическому творчеству братских народов. Никаких фальсификаторов фольклора они не допустят, каждая шевченковская песня и в переводе звучит у них как песня украинская, сохранившая свой национальный колорит.
Когда читаешь, например, такие переводы Николая Ушакова, как "Ой, не пьются мед и пиво, не пьется вода", или "Ой, пошла я в овраг за водою", или перевод Веры Звягинцевой "Ой, чего ты почернело, зеленое поле?", или "Три дороги" в переводе Михаила Исаковского, или "Титаривна Немиривна" в переводе Веры Инбер, или "Ой, вскричали серы гуси" в переводе Петра Семынина, чувствуешь, что в этих песнях каждая интонация – народная и что самый голос этих песен – украинский. Тем и хороши переводы только что упомянутого поэта Семынина, что их точность не ограничена одним только словарем или ритмом. Семынин главным образом стремится к тому, чтобы в погоне за соответствием отдельных смысловых единиц не потерялась народная речевая текучесть шевченковских песен.
Вот один из типичных его переводов:
Ой, вскричали серы гуси
За селом, во рву
Разнеслась по свету слава
Да про ту вдову.
Не так слава, не так слава,
Как тот разговор,
Что заехал запорожец
Ко вдове во двор.
Веселились – пировали,
Пили мед-вино,
А потом закрыли шалью
В горнице окно.
Не пустой была та слава,
Не даром прошла:
По весне вдова молодка
Сына принесла.
Сильным выходила хлопца,
В школу отдала,
А подрос, коня купила,
Не коня – орла!
Оковала чистым златом
Седельце ему,
Шелком вышила по краю
Светлую кайму.
Затянула стан жупаном
Красным, дорогим
На коника посадила:
"Дивитесь, враги!"
И т.д.