Казалось, что земля уплывала из-под ног; все время справа между деревьями мне мерещился голубовато-зеленый свет, какая-то странная дрожащая полоса.
Выбегая из сада, я с силой захлопнул калитку, но она снова приотворилась и из нее проскользнуло что-то черное.
Луна ушла в глубь темного неба. Ветер со свистом злобно пронесся над рекой.
Дрожащей рукой я зажег в лодке фонарь и поспешно сел за весла.
Ах, как мы тогда быстро мчались вниз по реке. Чьи-то огромные серые крылья все время шелестели над нами.
А когда мы вышли на пристань, я увидел, что моя спутница совсем больна. По-видимому, приближался припадок астмы, которой она страдала иногда.
Я едва успел довести ее до дому. Несчастная побледнела и задыхалась.
Приезжал доктор и шепотом говорил мне, что ее жизнь в опасности.
Впрочем, на этот раз все кончилось благополучно. Постепенно я стал забывать о нашей поездке; но все-таки в моей душе остался какой-то мутный осадок и какая-то беспричинная ревность стала клевать мой горячий мозг.
Это была не та постыдная ревность самца, которая так грубо волнует нашу чувственность. Я не вынимал из стола револьвера и не любовался жадно этим маленьким изящным стальным орудием, которое всегда готово швырнуть в лицо врагу свинцовую смерть. Я не старался вообразить себе его глаза, волосы, походку, платье, галстук… Я не упивался мыслью о мести, этой развратной мыслью, которая рождается в клетках нашего мозга в то время, когда они бывают отравлены испорченной, ревнивою кровью. Не то было со мной: я не знал моего соперника, но я был уверен в его существовании и всегда, почти всегда чувствовал его присутствие. На губах моей возлюбленной я ощущал следы чьих-то поцелуев… Это была медленная, торжественная пытка.
Помню один вечер.
Она была не совсем здорова тогда. Мы сидели в ее мягкой комнате, среди бледных лиловых лучей ленивого фонаря. В платье с глубокими складками без твердых линий, возбужденная лихорадкой и соблазнительно-бессильная, она была похожа на какой-то раскрывшийся махровый цветок с душистыми нежными лепестками.
Я опустился на ковер и зарылся лицом в ее коленях. О, эти трепетные горячие ноги! И вот, когда мое сердце отдалось симфонии ее тела и когда ее жадная дрожь передавалась мне, опять это черное ревниво подкралось ко мне сзади. Я это чувствовал и боялся оглянуться, боялся встретиться с ним лицом к лицу.
Несколько дней спустя я как-то раз выходил из ее квартиры, одурманенный ласками, взволнованный, с торопливо-рвущимся сердцем. Не успел я сделать десяти шагов, как к подъезду ее дома подошла какая-то темная фигура и быстро скользнула в дверь.
Глаза у меня покрылись черным крепом.
- Вот оно! - подумал я.
Ощущая в спине приятную, бодрящую дрожь, я пошел вслед за темной фигурой, стараясь быть незаметным пока…
Я прошел в зал. Из гостиной доносились звуки рояля. Она импровизировала странную музыкальную фантазию. Мечтательная, извивающаяся, ароматная мелодия лилась из соседней комнаты и медленно скользила по стенам и карнизам.
Вокруг меня колебались тени.
Я стоял опьяненный ревностью, затаив дыхание…
А когда я раздвинул портьеру, ужас ледяной рукой сдавил мне горло. Что-то черное жадно и властно смотрело в упор на свою жертву.
И самое страшное было то, что она не видела черного.
Сердце судорожно колыхалось у меня в груди и страшная мысль жгла мне мозг.
Тогда я понял все и я не ошибся: в эту ночь мою любовницу задушила смерть.
Уединение
I
Я живу на берегу маленькой, грустной реки. Живу я один, и только изредка с того берега приезжают ко мне люди, обыкновенные, серые люди.
Рано утром, часов в пять, я выхожу из дому, захватив с собою ботаническую коробку, и потом все брожу, брожу вплоть до обеда. Возвращаюсь домой усталый, черный от солнца, нагруженный растениями…
Молодая девушка приносит мне из деревни яиц, масла, молока, ржаного хлеба. Я отдаю ей деньги и говорю:
- Какая жара сегодня!
Она смеется почему-то, перебирает на полу босыми ногами и не знает, что сказать.
Я молчу, и мы расстаемся.
Я обедаю, потом сортирую растения по ящикам и папкам. Вечереет. Тогда я иду к реке и слушаю, как шелестит трава, как протяжно на своем гортанном языке беседуют лягушки, как изредка плещется юркая рыба. И тихие думы, неопределенные, как одинокие звуки в далеком воздухе, колеблются у меня в душе. А в небе плывут легкие облака и все любуются отражением своим в прозрачной речной воде. Вон там, на камне, среди камышей стоит на одной ноге цапля. Она почти всегда там стоит. А дальше, на берегу, копошатся черные фигуры. Это мужики. Я слышу их голоса, и мне неприятно, что там есть какая-то горькая и грязная жизнь. Потом я возвращаюсь домой, ложусь в постель и читаю Арабские сказки. Я воображаю таинственную пещеру, Али-Баба, его саблю… В это время кто-то тихо закрывает мне глаза, и я смутно понимаю, что это сон. Книга выпадает у меня из рук и я засыпаю.
Рано утром меня будит солнце, и начинается такой же день, жаркий, томный, пустынный. Я снова вдыхаю жадно аромат этой жизни, прекрасной и чистой, как первый любовный трепет.
Кругом меня все растет: растет трава; растут кустарники; головастики превращаются в лягушек; расправляют крылышки молодые жуки; из яиц вылупляются птенцы. И это все наполняет воздух смутным хаосом звуков.
Я чувствую дыханье бесчисленного множества существ, я прислушиваюсь к биению моего сердца, и мне начинает казаться, что у всей жизни есть одно огромное сердце, и оно, мерно сокращаясь, непрестанно гонит алую кровь.
Наконец, я перестаю различать, где начинается мое я и где открывается необозримая бездна земли и неба. Я сливаюсь с ней, с восторгом гляжу на беспредельную высь, а когда наступает ночь, в упоении молюсь далеким звездам, быть может, не существующим.
II
Вчера на лодке приехали люди с того берега и среди них Нина.
Я стоял на берегу и махал шляпой, а Нина кричала мне:
- Здравствуйте, господин отшельник!
Я повел их к себе в избу, угостил молоком и показал свои гербарии. Нина перебирала папки и смеялась ясным серебряным смехом. От нее пахло молодым лесом и весенним солнцем.
Я думал:
- Вот они простятся со мной и поедут домой. Там они будут жить, как рабы. Они будут работать на других, быть может, глупых и ничтожных. И это свободная жизнь! Не лучше ли бросить все и пойти с первой весной куда-нибудь на юг, к роскошному морю…
А Нина? Неужели она, с ее весенним смехом, не уйдет от них, от этих наивных людей, которые сами заковали себя в цепи?
Мы играли в горелки и я горел.
Подкрались тени и нерешительно распростерлись на земле.
Тогда люди простились со мной.
Я опять остался один, и сладкая грусть поспешила обнять меня. У моих ног речка что-то упорно лепетала, но я не понимал ее.
III
Я ждал с нетерпением грозы. Все притихло. Все слушало. Все было неподвижно. Нервные ласточки метались над внимательной рекой. Где-то, по ту сторону реки, зарычал гром, и кудрявые облака поспешили сомкнуться в тучу.
Вот уж первые ряды потемнели и идут на меня. Им тяжело нести собранную воду, и они скоро разорвут покровы свои, чтобы обдать горячую землю миллионами брызг. Торопливо сверкнула молния. Хлынул дождь.
Я стою без шапки и вдыхаю сырой воздух, пропитанный этим особенным запахом, который всегда бывает после грозы. Еще сверкающий зигзаг, и что-то тяжело грохнулось сзади меня: это молния расколола старуху ветлу. Я смотрю на ее труп и шепчу слова безумного мудреца: "Все ничтожно, все одно и то же, все было!"
Последние звуки грозы постепенно гаснут; приближается торжественная тишина, и я внимаю ей с трепетом. Я познаю уединение.
Вот я один и вызываю себя на поединок.
Я иду к себе в избу и вижу букет роз. Это Нина вчера их забыла. Я беру розы и возвращаюсь снова к реке. Цветы напоминают мне Нину, ее алые губы…
Поэтому я бросаю букет в воду и громко кричу:
- Прощай, Нина!
И на том берегу эхо насмешливо повторяет:
- Нина… Нина…
Я смотрю на камыш, который нежно шепчет что-то грустной речке; чувствую смешанный запах горькой полыни и сладкой кашки, и радость жизни охватывает меня.
В лес, лес!
Я чувствую себя бодрым, здоровым; я чувствую, как у меня крепко прилажены к костям сильные мускулы, и мне приятно сознавать, что грудь у меня широкая, зрение прекрасное и рука твердая…
Но что-то волнует меня, и я не могу понять, что именно. Ах, да, это эхо, странное и насмешливое. Оно повторяло мои слова:
- Нина… Нива…
Я думаю об этой девушке:
- Завоюет ли она себе счастье?
Глаза у Нины, темные, строгие и смотрят они укоризненно, но зато рот у ней чувственный, и она, кажется, смущается этим.
Наконец, я перестаю думать о ней. Теперь я свободен. И тотчас у меня является торопливая жажда жизни. Страстное желание щекочет мне грудь. Я вдыхаю пьяный аромат растений; голова моя кружится; я мечтаю о близости с землей; а она, умытая дождем, благоухающая, молодая и сильная, нетерпеливо ждет чего-то.
Я ложусь на теплую землю, слушаю шорох леса и чувствую, что земля в моей власти; я наслаждаюсь ее прелестями и в счастливом безумии шепчу:
- Ты моя, ты моя!
IV
Я был на том берегу. Нина смотрела на меня влюбленными глазами и злым голосом говорила:
- Вы дурной человек. Я вас не люблю! Не люблю!
Я смеялся.
Теперь я дома и очень рад, что снова могу заниматься систематикой растений, днем читать сочинения по ботанике, а вечером Арабские сказки.
Итак, я снова наслаждаюсь уединением.
Ах, как хороша жизнь! Как хороша! Смотрите. Слушайте. Повсюду трепетное дыхание ее. Растения тянутся к свету с надеждою. Ветер целует облачко, и оно, смущенное, взволнованное, напрасно пытается уйти от нескромных ласк. Острые лучи царственного солнца купаются в зелени и воде.
И хочется мне воздуха, солнца, свободы…
Ах, как хороша жизнь! Как хороша! Смотрите. Слушайте. Повсюду трепетное дыхание ее.
V
Проходит секунда, минута, час…
Вся жизнь! Вся жизнь! Проходит жизнь, наступает смерть.
И как все ничтожно перед ее таинственным лицом! В истории человечества не более смысла, чем в истории жалкой водоросли…
Ко мне в избу пришел какой-то бес и все шепчет мне на ухо старую фразу: "Все ничтожно, все одно и то же, все было!"
И потом, зачем он улыбается, этот бес?
Я хочу быть счастливым по-прежнему, хочу солнца, хочу презирать все кроме неба, звезд и самого себя. Но зачем же тоска впилась своими когтями в мой мозг?
А тут еще Нина все чаще и чаще приезжает ко мне с того берега и, забравшись с ногами на нару, по целым часам смотрит на меня злым, укоризненным, влюбленным взглядом.
Я крикнул ей в последний раз:
- Нина, милая Нина! Бросьте ваших мужиков и книжки… Переселяйтесь ко мне. Я научу вас любить цветы, небо; буду целовать ваши руки, волосы… А потом, потом я уйду от вас.
Она нахмурила брови и сказала:
- Несчастный вы человек. Я прежде завидовала вам, а теперь нет. Что-то случилось с вами, и вы скоро сами уйдете от ваших цветов.
- Милая вы девушка, - говорю я, - может быть, вы правы. Может быть. Вот я лежу так, на спине, и думаю: что это громадное, тяжелое у меня в груди? Ужасно много силы, ужасно много… Нужно ее приложить. Может быть, я брошу уединение и пойду опять в город, буду жить среди камней и криков и приму участие в борьбе… Не для ближнего… Для борьбы, для самого себя…
Слово
Люди, одетые в черное, пришли и связали мне руки. Проклятые! Толстыми, грубыми, шершавыми веревками они сорвали кожу с кистей моих рук и прикрутили их назад так, что правая и левая руки возненавидели друг друга, потому что всегда они были вместе и им нельзя было разорвать невольную связь.
С этого началось.
А потом эти люди, бледные, с самодовольной улыбкой на ничтожных тупых лицах, стали вокруг меня и развернули свои длинные свитки, на которых начерчены были буквы и линии.
- Читай! - сказали они холодно и властно.
И я стал разбирать эти буквы и эти линии. Сначала я не понимал скрытого смысла их. Я видел только немые точные формулы. Но формулы только притворялись точными, ибо за ними стояло нечто большее. И это большее формулы не могли вместить в себя.
А люди, одетые в черное, повторяли:
- Читай!
И когда они говорили: читай! - мне казалось, что они издеваются надо мной и говорят: умри!
Тогда я крикнул им:
- Проклятые! Если б руки мои были свободны, я разорвал бы ваши ненужные свитки, я бы истоптал их ногами. От них пахнет смертью.
Люди засмеялись, широко раскрыв свои большие рты с острыми зубами, и развернули передо мной картину, написанную белой и черной краской. Я знал, что писали эту картину они, все вместе. На ней были изображены квадраты, а на каждом квадрате стоял человек среднего роста, самодовольный и сытый.
- А где же Слово? - спросил я.
Они строго посмотрели на меня и сказали:
- Нравственность может быть и без Него. Для этого есть квадраты.
И так как они боялись, что я совершу безнравственный поступок и убью их, они тщательно осмотрели узлы веревок, дабы быть уверенными, что руки мои связаны.
Огромная черная птица с шуршащими крыльями пролетела у меня над головой. Я осмотрелся кругом. Далеко на горизонте лежали темные гребни гор, которые упирались своими вершинами в густое небо. В облаках плавал безумный красный месяц. Золотые Медведицы почему-то волновались и дрожали - и Большая, и Малая. И все было страшно. И все было странно.
За спиной у меня был черный, корявый лес. Я слышал крики кукушки, эти отзвуки приближающейся смерти; слышал мертвые стоны совы; слышал чьи-то вопли отчаяния…
Но страшнее всего было озеро, которое лежало впереди меня. Оно было неподвижно, как тайна, и красно, как кровь.
Я вздрогнул.
Люди в черном заметили мое смущенье и сказали:
- Чего ты испугался? Это озеро, в котором мы утопили Слово.
- Я это знал, - пробормотал я, - я это знал.
О, зачем озеро красно, как кровь!
- Проклятые! - крикнул я, задыхаясь от ужаса. - Отдайте Слово! Отдайте Слово!
И страшное эхо насмешливо повторило:
- Слово! Слово!
А черные люди засмеялись:
- Ха-ха-ха! Ты наивен.
А потом прибавили, нахмурившись:
- Если ты будешь говорить о Слове, мы бросим тебя в это озеро.
Тогда я собрал все свои силы, рванул веревки и освободил окровавленные руки.
И черные люди, испуганные моей решимостью, боязливо бросились ко мне, чтобы удержать меня. Их было много, а я один. Но в руках у меня было грозное оружие: отчаяние и желание. И первого, кто бросился ко мне, я ударил рукой по его самодовольному лицу с кривой улыбкой. И на этом лице остался след от моей окровавленной руки.
Началась борьба.
И я заметил, что есть у меня союзница: земля. Она колыхалась под их ногами, и они падали, жалкие, ничтожные, безобразно размахивая длинными костлявыми руками.
И, оттолкнув их, я бросился бежать к озеру, а они, распростертые на земле, судорожно хватались за мою одежду и я с трудом отдирал их назойливые пальцы.
В борьбе я весь испачкался кровью. Сердце со страхом колыхалось у меня в груди. Стонал мозг. А я все бежал, бежал.
А сзади слышался визг:
- Сумасшедший! Сумасшедший!
И справа, слева лежали тяжелые, немые камни.
Камни смотрели укоризненно и укоризненно молчали.
- Что это за камни? - подумал я.
И тотчас я ответил себе:
- Это гробы.
И я засмеялся:
- Ха-ха-ха! Гробы! Ха-ха-ха!..
Мне казалось раньше, что озеро близко, но его все еще не было. Я бежал, задыхаясь, прижав кулаки к левой стороне груди, потому что чувствовал боль в сердце.
Мои мучители не поспевали за мной и издали кричали:
- Сумасшедший! Сумасшедший!
Я взглянул на нелепый красный месяц. Он смотрел прямо на меня - и так же укоризненно, как гробовые камни, и, казалось, говорил:
- Напрасно! Все напрасно!
А сверху звучало небо. Ах, какой это был гимн! Пели облака и пели звезды. И среди звезд высоким, звонким голосом пел эфир.
- Не хочу! не хочу! - бормотал я и мчался вперед. И ветер свистел над ухом:
- Вз-вз… Назад, назад… Вз-вз…
А сзади едва доносился до меня глупый визг:
- Сумасшедший! Сумасшедший!
Вот и озеро, густое и красное.
И тогда я зажмурил глаза и бросился в него. Но оно не хотело принять меня, волны поддерживали мое тело и шептали мне на ухо:
- Слова нет среди нас. Слова нет! Слова нет! Я понял, что это правда и поплыл на тот берег.
А на том берегу опять лежали мертвые камни, бродили какие-то серые тени, шуршали крыльями темные птицы, - и все шептало, как месяц:
- Все напрасно! - Все напрасно!
А вдали виднелось новое озеро, такое же густое и красное. И я хотел думать, что Слово там, за этим озером, на том берегу.
Ко мне подползла большая склизкая ящерица и забормотала:
- Слова нет! Слова нет!
Я наступил на нее ногой и гордо крикнул прямо в лицо немым камням:
- Я найду Слово!
И эхо насмешливо повторило мой крик:
- Слово! Слово!
Колонны
Сии облеченные в белые одежды
кто и откуда пришли?
Откровение св. Иоанна, 7 гл. 13 ст.
На колонны с коринфскими капителями падал безумно-красный свет. А среди колонн стояли облеченные в белые одежды.
И никто не знал, кто это и откуда они пришли. Почему веет ветер? Почему дрожат звезды? Почему пролилась кровь?
И не все ли равно, будет ли сияние или тьма?
Ах, не задавайте пыльных вопросов!
Когда люди, облеченные в белые одежды, поднимают кверху руки, на их пальцах зыблются розовые пятна; одежды их похожи на паруса.
И мы вспоминаем о белокрылых чайках.
Кроваво-черные облака, за которыми миллионы бездн, распростерлись над нами, как щиты.
А среди колонн стояли облеченные в белые одежды и молились богу, скрывшему лицо свое.
Колонны, колонны! Кудрявые капители с лилиями! Полуоткрытые уста мраморных цветов!
И золотые, и кровавые отблески…
А там напряженные мускулы бронзовой мужской руки, розовато-алебастровое женское плечо и пухлая шейка ребенка.
Все переплелось: костлявый остов старика в упругая линия юноши, кудри и красные пятна, бессильно-сломанные тела, гибкие формы…
А среди колонн облеченные в белые одежды поднимают кверху руки, и на пальцах их зыблются розовые пятна.