Главной страной, излюбленным цветком махаяны сделался Тибет. Буддизм был занесен туда в VII веке по чисто политическим соображениям. Объединитель Тибета князь Сронцзан-гамбо решил сцементировать страну единым морально-религиозным учением. Позднейшая легенда объявила Сронцзана воплощением бодисатвы Авалокитешвары.
Впрочем, сначала заимствованный из Непала, буддизм был представлен в Тибете в классической форме хинаяны. Но простой народ продолжал придерживаться древних шаманских обычаев (религия бонбо). Изысканные философские откровения ортодоксальной хинаяны получили популярность только в придворных кругах.
В IX веке легендарный Падма-Самбава стал проповедовать махаяну. Его проповеди сопровождались гаданием, заклинаниями духов, эффектными магическими обрядами. Они имели большой успех. Тем более что махаяна включила в себя и веру в местных богов. Она обращалась к сердцу каждого, обещая послушным прекрасный рай Сукавати и наполненный страшными демонами ад грешникам.
В начале X века царь Ландарма вместе со сплотившимися вокруг него приверженцами родоплеменных обычаев попытался подорвать буддизм, но потерпел поражение. Ландарма был убит, и имя его стало символом еретика. Окончательная победа буддизма в Тибете ознаменовалась широким распространением тантризма. Его распространили тот же Падма-Самбава и монах Джоу-Адишу, приехавший в середине XI века из Индии.
Тибетская система тантр над всеми богами вознесла не имеющего ни конца, ни начала Адибудду. Остальных будд она разделила на три категории: человеческие, созерцательные и бесформенные. Созерцание и магические заклинания - дарани - сделались едва ли не единственным средством достижения нирваны. Вместо длинной цепи перерождений человек мог обрести ее посредством короткого заклинания. Собственная воля уступила место ритуалам знатоков тантр. Изощренная философская система вобрала в себя примитивную магию.
Страна покрылась сетью монастырей, в которых десятки тысяч лам могли спокойно предаваться созерцанию, изучению священных свитков или тайным оргиям по тантрическим рецептам. Механическое повторение дарани приобрело настолько формальный смысл, что ленты с заклинаниями привязывались к ветвям деревьев, чтобы их повторял ветер, вкладывались в особые цилиндры - молитвенные мельницы, чтобы их повторяла вода, заставляющая эти цилиндры вертеться. Чем быстрее вращались ручные или приводимые водой и ветром цилиндры, тем быстрее перемешивались свернутые свитки с заклинаниями и тем сильнее должно было быть их воздействие на невидимый мир.
Монгольские завоеватели (особенно Хубилай) поддерживали влияние буддизма на души людей. Настоятеля самого влиятельного монастыря Саскья пагба-ламу сделали даже наместником императора. Точно так же поступали императоры Минской династии Китая. Может быть, с той лишь разницей, что, проводя политику раздробления страны, они не давали одним монастырям усиливаться за счет других. Поэтому буддийские секты в Тибете множились.
Против этого восстал легендарный реформатор Пзонхава - основатель секты гелукпа. Жил он в XIV–XV веках и, согласно легенде, происходил из монастыря Гумбум в Амдо. Пзонхава решил возродить древнебуддийскую вознесенность, строгость и чистоту нравов, которая должна была объединить различные слабосвязанные друг с другом секты. Он ввел железную дисциплину и заставил монахов вновь надеть желтую одежду нищеты. Секту гелукпа за ее желтые тоги и головные уборы прозвали потом "желтошапочной" в отличие от ранее преобладавшей в Тибете "красношапочной" секты Сакья.
Цзонхава добился поставленной цели. Но гальванизировать отлетевший дух "высокого" буддизма он не смог. Пышные ритуальные церемонии, торжественные обряды, трубы, колокола, хоругви и ленты - все это мало вязалось с отрешенностью от земной суеты. Правда, в отличие от других сект, где монахи могли вступать в открытый брак, последователи Цзонхавы давали обет воздержания.
Тибетские секты с их различным толкованием законоучения и ритуала во многом подобны отдельным течениям и сектам в других церквах. Но есть одно очень важное отличие чисто тибетского свойства. Не только простой народ, но и само духовенство в Тибете питает одинаковое почтение к жрецам других сект.
Основное содержание реформы Цзонхавы касалось, однако, не формы религии, а, что гораздо важнее, создания иерархии. Он установил единую власть над всеми общинами и монастырями, которая была разделена между паньчэнь-римбочэ и далай-ламой. Оба они были объявлены воплощениями самых чтимых божеств: паньчэнь-лама - Будды-Амитабы, далай-лама - Авалокитешвары (Арьяболо, Хоншим-бодисатвы).
Вообще вера в "перерожденцев"-хублиганов широко распространилась среди "желтошапочных". В каждом монастыре были свои "перерожденцы" - живые боги, будды и бодисатвы.
Божественную сущность можно обрести довольно просто. "Восьмеричный путь" подменяется бросанием костей. Впрочем, первоначально установившийся обычай выбирать воплощенных лам метанием костей продержался недолго. Иерархия не может положиться на власть случая. И все подобные выборы свершаются теперь при том или ином участии коллегии высших жрецов.
Кандидаты в живые боги стали подвергаться различным испытаниям, которые вкупе с указаниями, преподанными в разное время усопшим воплощением, помогают выбрать достойного приемника.
С середины XVII столетия новое воплощение усопшего святого стали находить при помощи золотой урны, названной сэрбум.
Когда истекали три года со дня смерти воплощенного ламы, приступали к составлению списка детей, в которых предположительно могла переселиться душа святого. Если дело шло о выборе самого далай-ламы или паньчэнь-ламы, то список предварительно направляли регенту. Когда все дела со списком улаживались, бумажки с именами кандидатов закатывали в шарики из цзамбы. Точно так же поступали и с бумажными полосками, на которых значилось "да" или "нет". Далее эти шарики опускались в золотую чашу, которая ставилась на престол главной святыни Лхасы. Семь дней шли потом непрерывные моления божествам. На восьмой день чашу несколько раз встряхивали и приступали к жеребьевке. Чье имя трижды выпадало вместе с шариком, в котором лежала бумажка "да", того признавали истинным воплощением.
К младенцу направляли специальную комиссию, которая устраивала ему небольшой экзамен. Чаще всего будущий святой должен был найти среди десятков однородных предметов (чаши, четки, кольца и т. д.) те, которые принадлежали усопшему ламе.
В 1875 году, после смерти далай-ламы Тиньле-чжяцо, регент и коллегия высших лам обратились за советом к знаменитому оракулу Начун-чойчжиону с просьбой указать признаки нового воплощения. "Там, где живет душа далай-ламы, деревья начинают цвести раньше, - сказал оракул, - животные скидывают детенышей, а больные смертельными недугами выздоравливают, если их коснулся святой ребенок. Но имя воплощенного может открыть лишь монах самых строгих правил". Оракула попросили указать такого монаха. После магических действий оракул сказал: "Каньпо (настоятель) монастыря Гадань известен своей святостью и глубокими познаниями. Пусть он отправится в Чойкор-чжя, где я вижу святую воду".
И, как рассказывает легенда, каньпо отправился в указанную местность и, найдя там подходящую пещеру, затворился в ней на семь дней, которые провел в глубоком созерцании. На исходе ночи седьмого дня имел он видение и голос неземной услышал, который повелел ему отправиться к озеру Мулидинки-Цо. Пробудившись от чудесного сна, каньпо пошел на озеро. Ветер пробежал по камышам и стих. Озеро разгладилось, солнце вышло из облаков. И тогда в кристально чистой воде увидел монах лик воплощения великого ламы. Младенец сидел на коленях матери и, смеясь, тянулся ручонками к отцу. До мельчайших подробностей запомнил эту картину лама. Он мог потом с закрытыми глазами описать всю обстановку дома, который привиделся ему на воде. Когда чудное видение исчезло, каньпо решил возвратиться в монастырь.
По дороге он остановился в Таг-по в доме уважаемого и богатого человека и узнал вдруг тех самых людей, которые явились ему в чистых водах озера. Он немедленно дал знать в Лхасу. Регент, министры и высшие духовные лица тотчас же прибыли в Таг-по и взяли божественного ребенка, которому было тогда всего двенадцать месяцев. Родителей ребенка тоже забрали в Лхасу, где для них были отведены уже апартаменты во дворце Ричжял.
Такова официальная история ламы, которого зовут Наг-ван-ло-зан-тубдан-чжяцо, что значит "Владыка речи, могучий океан мудрости".
Золотую урну не применили в этот раз для отыскания "перерожденца" якобы потому, что дух недавно умершего паньчэнь-ламы при жизни был всегда враждебно настроен к далай-ламам и мог помешать правильным выборам.
Как бы там ни было, но существующая система отыскания воплощения дает возможность регенту и высшим иерархам возводить на престол выбранных ими же людей.
Примерно так же отыскиваются "перерожденцы" и менее влиятельных особ, чем верховные ламы. Когда умирает настоятель монастыря, считавшийся при жизни святым, то составляются списки всех родившихся потом в той местности мальчиков. Эти списки отвозят в Лхасу, где и уточняется возможный "перерожденец".
Еще маленьким мальчиком новый воплощенец становится рядовым послушником монастыря. В течение года он должен выучить наизусть без единой ошибки 125 листов священных текстов для сдачи первого экзамена, открывающего дорогу к вершинам священной мудрости. Остальное сделают время и послушание.
Путь с севера
Ты подчини себе стрелу,
Направь ее в полет жестокий,
Иль от источника к селу
Дай путь живительным потокам,
Цель каждого - в его судьбе,
Борись мечом или идеей,
Но нету жребия трудней,
Как подчинить себя себе.
Пришедшего с севера звали Гонбочжаб Цэбекович Цыбиков. Родился он в Урда-Аге Забайкальской области Читинского уезда в апреле 1872 года. Его отец, бурят кубдутского рода бывшей Агинской степной думы (потом Агинской инородческой области) Цэбек Монтуев, в юные годы хотел посвятить себя духовному поприщу, но встретил препятствие со стороны родителей - ярых шаманистов. Невзирая на это, он самоучкой овладел монгольской и тибетской письменностью, что позволило ему впоследствии занимать важные общественные должности.
Потом он рассказывал сыну, как тяжело переживал отказ родителей послать его учиться в один из ламаитских монастырей. Ему казалось, что ответы на все загадки мира хранятся в священных списках, которые ламы якобы ведут с незапамятных времен. Он хотел знать, как возникают опустошительные болезни и как рождается, подобная раскаленному шару, потрескивающая молния, которую он видел однажды после грозы. Он пытался постигнуть, что движет звездами и откуда пришел человек. Но более всего волновал его неразрешенный вопрос о смысле жизни.
Один бродячий лама как-то поведал ему слова Будды, что вся жизнь - это страдание. "Рождение есть страдание, старость есть страдание, болезнь есть страдание, соединение с немилым есть страдание, недостижение желаемого есть страдание…"
Цэбек и так видел, что несчастья и горести окружают человека с первых же его шагов на земле. Но вот во имя чего мир создан именно так, этого он понять не мог.
Где же конец этих мучений, в чем их смысл и можно ли устроить жизнь иначе, чтобы человек был счастлив на Земле? Он часто задумывался над этими вопросами. Но ответов не находил.
Мечтам его об учении не суждено было осуществиться. Но он дал себе слово, что если у него будут сыновья, то он обязательно отдаст их в учение - одного в светское, другого в духовное.
Оспа унесла старших братьев Гонбочжаба, когда те находились еще в младенческом возрасте. Казалось, что мечте отца не суждено было сбыться…
Когда сыну минуло пять лет, Цэбек сам стал обучать его монгольской грамоте. Он с таким благоговением гладил рукой печатные страницы, с таким трогательным вдохновением пытался зажечь в сыне любопытство к загадкам природы, что тот невольно проникался его чувствами. Через два года он отвез Гонбочжаба в приходское училище при думе, где преподавали русский и монгольский языки. Но за весь первый год учителя не показали мальчику ни одной буквы… Основные предметы были история государства Российского и Священная история.
О эти буквы! Маленький Гонбочжаб смотрел на них, как на таинственные знаки, по которым можно отыскать дорогу в новый и прекрасный мир. Он не знал, каков этот неведомый мир. Но перед ним смутно рисовалось бескрайнее поле, покрытое громадными разноцветными маками, синие-синие реки, залитые солнцем красные скалы и ослепительная радуга над землей. Видел он ульи и густой янтарный мед, медленными тяжелыми слезами сползающий из вынутого сота на серебряную, как от жира, густозеленую траву. И города видел, расплывчатые и дрожащие, как сквозь залитые дождем ресницы, яркие, многоцветные города, в которых никогда не был, о которых даже не слышал.
Второй год учения прошел с большей пользой. Гонбочжаб овладел основами русской грамматики и мог, правда по складам, разбирать букварь. Потом как-то само собой получилось, что он перестал следить за трудным процессом составления слов и медленного проявления их смысла. Это осуществлялось уже помимо сознания. Тогда он жадно набросился на книги. Прочел все, что только мог достать в своей глуши.
Однажды ему попалась книга, в которой слова были напечатаны столбиками, и отдельные строки перекликались одинаковыми созвучиями. Это было похоже на увлекательную игру. Так в его жизнь вошли стихи, вошла русская литература.
В душе задрожала какая-то грустная, беспокойная струна. Словно он все время силился вспомнить что-то очень знакомое, но никак не мог. Потом, познакомившись с пьесами Чехова, понял, что это было. В "Трех сестрах" он услышал вдруг слова отца, мучительно вопрошавшего о конечном смысле нелепых и ненужных страданий.
Когда скончалась матушка, отец еще более укрепился в намерении как можно дольше держать Гонбочжаба в училище, чтобы избавить от обид мачехи. Он не знал, зачем судьба посылает людям муки, но, как мог, старался эти муки облегчить. Всем, кроме себя самого. Но так созданы люди. Они могут болеть либо за других, либо только за себя. Середины тут быть не может. Те, что уверены, что нашли ее, ошибаются, либо сознательно идут на обман.
Осенью 1884 года в Чите была открыта гимназия, на которую буряты сделали значительные пожертвования. В благодарность за это местная администрация задумала привлечь в гимназию мальчиков-инородцев. Агинцы могли послать в нее четырех человек. Но буряты, не привыкшие к училищу с почти десятилетним курсом, не спешили посылать детей. Тогда начальство заявило о своем согласии принять всех желающих. Цэбек воспользовался этим и, чтобы избежать конкурса, повез сына еще в начале августа. Цэбек плохо говорил по-русски и часто прибегал к мимике. Он долго искал нужного человека, но важные господа в синих вицмундирах отсылали его от одного к другому. Цэбек все более жалко горбился и силился языком жестов возместить немоту слов. Лицо его дергалось и кривилось, будто он собирался заплакать. Мальчику до слез было жаль его. Он видел, как сильно сдал за эти годы отец, как пытливые, острые щели его глаз словно подернулись голубоватой дымкой. Как болото перед вечером. Как далекий огонек в пустыне за легким туманом.
Наконец их все же направили к нужному лицу. То был сам управляющий гимназией инспектор Карл Феодорович Бирман. "В этом мальчике, - сказал он, - я вижу первого бурята, пожелавшего учиться в русской гимназии, и охотно возьмусь содействовать выполнению всех формальностей".
Потом он обратился к мальчику и, кажется, был приятно удивлен его знаниями русской словесности. Он спросил Гонбочжаба, знает ли тот Пушкина, и попросил что-нибудь прочитать на память. Гонбочжаб выбрал "Памятник" и довольно бойко дошел до слов: "и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык". Бирман прослезился, долго и шумно сморкался в огромный платок, который достал из-под длинных фалд, а потом сказал, обращаясь к отцу: "Это очень способный мальчик, и вы не пожалеете, что отдали его в гимназию. Здесь сделают из него достойного гражданина отечества".
Надо сказать, что Гонбочжабу удивительно повезло. Через неделю привезли и других детей их района, но, так как инспектор Бирман настоял на том, чтобы маленького Цыбикова приняли первым, в гимназию зачислили еще только троих, а четвертому было отказано.
Учение продолжалось девять лет, и Гонбочжаб стал первым бурятом, окончившим Читинскую гимназию. Кончил он с серебряной медалью, третьим по классу, потому что в шестом классе его усердие значительно ослабело и он уже не был первым в науках. Тем< не менее педагогический совет постановил оказать ему содействие в продолжении образования и выдал прогоны и пособие, чтобы доехать до Томска, где Гонбочжаб и поступил на медицинский факультет. Но, уступая желанию отца, он оставил этот факультет и, пропустив еще год, проведенный в Урге, поступил в 1895 году в Санкт-Петербургский университет на факультет восточных языков.
Цэбек оставался верным своей мечте. Как и в юности, он все еще полагал, что ключ к загадкам природы хранится в древних учениях Востока. Сын не разделял этих его убеждений. Напротив, лишь в стремительном росте европейской цивилизации видел он грядущее избавление человечества от голода, угнетения и болезней. Свет шел с Запада, а не с Востока. Всеобщее просвещение обещало дать со временем благодатные всходы.
С душевным трепетом ехал он в далекий Петербург, в столицу западной культуры, в прекрасную Северную Пальмиру.
Этот город поразил, восхитил и одновременно разочаровал его. Был он величав и распахнут, раскрыт, как-то удивительно просторен. Но ничего не было в нем от тех туманных, полузабытых грез, которые пронес Гонбочжаб в каких-то неведомых тайниках души через всю жизнь.
Он считался православным, но в Бога не веровал, хотя и любил пышность церковной службы, торжественность крестных ходов и проникновенность хора. Из любопытства заходил и в буддийский храм, построенный за рекой, на острове. Потом Цыбиков понял, как он заблуждался, считая учение Сакья-Муни языческим суеверием.
В основе своей оно оказалось мало похожим на верования бурятских сородичей.
Но это было уже на третьем году учения в столице Российской империи, когда Гонбочжаб Цыбиков под влиянием профессоров решил посвятить себя изучению тибетской культуры.
А пока он жадно впитывал всеми органами чувств несказанное очарование туманного города, где небо так часто нависает над самой землей беспросветной серой завесой.