Приговорка или пустоговорка, которую также иногда зовут поговоркой, – это изречение, иногда одно слово, часто повторяемое, приговариваемое, без большого толку и значения, а по местной или личной привычке: говорит, взял, вземши, оченно хорошо это самое дело; тово-воно как-оно. В сказках таких условных приговорок много: "Скоро сказка сказуется, не скоро дело делается"; "Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли"; "За тридевять земель, в тридесятом государстве" и пр. Как простые, так и сказочные пустоговорки иногда обращаются в пословицу, заключая в себе условный смысл; например: "Я бы и тово, да, вишь, жена-то не тово; ну, уж и я растово"; о пустом, грозном начальнике: "Проскакал выше лесу стоячего, ниже облака ходячего"; о строгости и непотачке кому: "Он тише воды, ниже травы стал" и пр. С другого конца, переходя в набор складных слов, приговорки сливаются с прибаутками.
Присловье весьма близко к прозвищу, но относится не к лицу, а к целой местности, коей жителей дразнят, бранят или чествуют приложенным к ним присловьем. Оно иногда состоит в одном только слове: "Рязанцы синебрюхие"; "Ярославцы белотельцы"; "Вятичи слепороды"; иногде же в целом изречении, прибаутке, прибасенке: "Пенжане свою ворону в Москве узнали"; "Ты чей, молодеч? – Зубачевский купеч. – А где был? – В Москве, по миру ходил". Последнее присловье уже весьма близко к пословице, а другим придано и вовсе пословичное значение: "Чухломский рукосуй: рукавицы за поясом, а других ищет". Присловье: "Бежечане и колокольню рожком подбили", встряхивая об нее мимоходом табак, иногда употребляется в том же значении, как "Капля камень долбит".
Скороговорка, чистоговорка– слагается для упражнения в скором и чистом произношении, почему в ней сталкиваются звуки, затрудняющие быстрый говор; но многие чистобайки заключают в себе также пословицу: "Нашего пономаря не перепономарировать стать", человека не переделаешь; "Рапортовал, да не дорапортовал, а стал дорапортовывать, зарапортовался", все невпопад, неудачно; "Стоит поп на копне, колпак на попе, копна под попом, поп под колпаком", то есть все одно и то же.
Загадки всякому известны; допустив все остальное, казалось, не следовало исключать из этого сборника и их, потому что это такие ж короткие изречения, то довольно пошлые и ничтожные, то замысловатые, со своеобычным взглядом на вещи. Но и загадки иногда переходят в пословицы, становясь и тем и другим: "Ничего не болит, а все стонет"; пословично говорится это о ханже и попрошайке; а как загадка – это свинья. "Хорошая жена метла, и худая жена метла": одна метет в дом, копит, другая из дому, мотает. "Кабы у цыгана напереди, что у мужика назади, так с ним бы и ладов не было" – ум. "Иная вода стоит крови" – слеза.
Прибаутка, пустобайка не совсем ясно или не одинаково определяется; самое название – пустобайка – показывает, что она может быть иногда и то же, что пустоговорка, а об остряке своего рода говорят, что он знает много прибауток. Иные называют так целый ряд поговорок и приговорок, сложенных складно, без большого смысла; сюда относятся ямские прибаутки, также сбитенщиков, коих теперь уже почти не стало, пирожников и пр. Эти прибаутки также нередко переходят в пословицы: "По всем по трем, коренной не тронь: а кроме коренной, нет ни одной"; "Лошади чужие, кнут не свой – погоняй, не стой"; "Ешь пироги, а хлеб вперед береги"; "Поливай, кубышка, не жалей хозяйского добришка" и пр. Прибауткою же называют сказочные прикрасы: "Не по дням, по часам растет, как пшеничное тесто на опаре киснет"; "Конь бежит, земля дрожит, полымя из ноздрей, хвостом след устилает, долы, реки промеж ног пускает" и пр. И эта болтовня принимает иногда пословичное значение, если применяется к какому-либо известному случаю. Прибаутками, байками, присказками называют и поговорки и пословицы, вовсе непонятные, если не знаешь прибаски, от которой они вышли; и эти-то прибаутки никак нельзя отделить от пословиц. Иные понятны по себе: "Тит, пойдем молотить! – Брюхо болит. – Тит, поди кисель есть! – А где моя большая ложка?" "Кто украл пирожок? – Не я. – А кому дать еще? – Мне". "Жена, а жена, любишь ли ты меня? Аль не любишь? – Да. – Что, да? – Ничего". Другие требуют объяснений: "Хорошо-то мед с калачом"; к этому прибавляют: "А ты едал? – Нет, не едал; да летось брат в городе был, так видел, как люди едят". "Знаешь толк, как слепой в молоке": вожак покинул на время слепого. "Где был? – Да вот молока похлебал. – А что такое молоко? – Белое да сладкое. – А какое такое белое? – Как гусь. – А какой же гусь?" Вожак согнул локоть и кисть клюкою и дал ему пощупать: "Вот какой. – А, знаю", – и по этому слепой понял, какое бывает молоко. Сюда же относятся: "Так-то так, да вон-то как"; "Слава богу, лапоть поспел"; "Еще один казак остался"; "Радуга ушат воды выпила"; "Попал, как черт в рукомойник" и пр. К прибауткам же можно причесть и поговорки, иногда пословичные, с обоюдным смыслом, игру слов: "Я в лес (влез), и он в лес; я за вяз (завяз), и он за вяз".
Пословичные поговорки о приметах, поверьях, житейские и хозяйские правила, одетые, для памяти, в такую же одежду, куда входит и народный месяцеслов, где каждому чем-нибудь замечательному в быту народному дню дано свое название и приложены разные поговорки, правила, изречения, – все это, насколько удалось мне собрать, также вошло в сборник. Божба, проклятия, пожелания, приветы, высказанные в виде поговорок, отчасти включены сюда же, но их набралось немного, как вообще некоторые разряды у меня очень не полны и вся надежда на будущих собирателей. Русские застольные, заздравные пожелания, что ныне тосты, частию старинные, частию известные и поныне в купеческом кругу, по заглушьям, очень хороши, но и их у меня набралось немного, а желательно бы собрать и сохранить их побольше.
В пословице можно различать одежду внутреннюю и внешнюю; первая относится к риторике, вторая – до грамматики и просодии. Грамматика не только могла бы и должна бы многому научиться у пословиц, но должна бы быть по ним, во многих частях своих, вновь переверстана. Частое непонимание нами пословицы основано именно на незнании языков, тех простых, сильных и кратких оборотов речи, которые исподволь утрачиваются и вытесняются из письменного языка, чтобы сблизить его, для большей сподручности переводов, с языками западными. Кто бы взялся рассмотреть пословицы и поговорки в этом отношении, тот написал бы претолстую и преполезную книгу.
Пословица большею частию является в мерном или складном виде: редко правильным метрическим стихом, то есть со счетом долгих и коротких слогов, потому что такой размер народному языку вообще чужд; еще реже и, кажется, только случайно найдется размер силлабический, то есть простой счет слогов, дело, нам вовсе чужое; но весьма часто в русском размере, в тоническом, как песенном, с известным числом протяжных ударений в стихе, так и сказочном, с рифмою или красным складом.
Богданович, перекладывающий пословицы, по тогдашним понятиям, в приличные стихи, то есть искажавший их так, что они становились никуда не годными, переложил, однако, с пяток, из числа одной тысячи, так удачно, что они могут идти зауряд с народными, например: "Не бесчести в загонях добра молодца: загоняешь и волка, так будет овца". Но кажется, что он только составил кстати одну пословицу из двух готовых; по крайней мере вторая половина говорится точно в этом виде, в правильном метрическом размере ** – двух коротких и одного долгого слога; этот размер гораздо свойственнее языку нашему, чем чистые ямбы и хореи, потому что он обилует короткими слогами. Есть даже очень много пословиц, в размере, еще более богатом короткими слогами; не утверждаю, чтобы тут был умысел, чтобы пословицы сознательно составлены были по довольно сложному метрическому размеру; но чуткое и памятливое на певучесть, склад, ударение и созвучие ухо вылило их в этом певучем виде и бессознательно соблюло правильную и точную меру. Упоминаю об этом потому, как сейчас сказал, что языку нашему эти размеры гораздо сподручнее, между тем как поэты небрегут такою особенностию языка, и ямбы с хореями, всеми натяжками и неправдами, остаются у нас господствующими размерами. Говорю: с натяжками и неправдами, потому что даже у первых поэтов наших натяжки эти попадаются сплошь и рядом, да они и неизбежны на языке, в котором короткий слог весьма редко чередуется с долгим чрез один.
Возьмем два-три примера: "Бог не поберег вдоль и поперек"; по три коротких меж двух долгих, а размер хорош. "Рано встала, да мало напряла"; по долгому с коротким на концах, а две средние стопы – долгий с двумя короткими. "Хоть вдвое, хоть втрое, не споро худое"; по одному долгому меж двух коротких. "Всякая небылица в три года пригодится"; "На – всякого мирянина по семи жидовин"; в этих двух пословицах, в сущности тонических, метрический счет, однако, показывает вот какие особенности: первая начинается долгим, вторая – коротким слогом; в обеих по четыре стопы: один долгий с одним коротким, долгий с двумя, с тремя и с четырьмя короткими. В следующей – замечательная, весьма складная смесь анапеста и дактиля; один только короткий слог, во втором стихе, будто лишний; но он на месте, а пропущен в первом стихе весьма кстати; тут, как будто поневоле изумляясь, сделаешь расстановку:
Сбил, сколотил – вот колесо;
Сел да поехал – ах, хорошо!
Оглянулся назад -
Одни спицы лежат!
Это сложено удивительно складно: внезапный переход, на третьем стихе, к двум кратким, когда готовишься на долгий слог, как нельзя лучше выражает изумление того, кто оглянулся. Нельзя также не согласиться, что во всех размерах этих не в пример более свободы и раздолья, чем в тяжких, однообразных путах бессмысленного ямба или хорея.
Рифма или простое созвучие не всегда бывают в конце стиха или каждой из двух частей пословицы, как, например: "Много лихости, мало милости"; "Не проси у богатого, проси у тороватого"; "Ни то, ни се кипело, да и то пригорело"; "Взвыла да пошла из кармана мошна" и пр., а иногда и на других словах, среди стиха, но всегда на таких, кои требуют отли́ки, ударения, внимания:
"И скатал было и сгладил, да все врозь расползлось".
"От сумы да от тюрьмы никто не отрекайся".
"Видал, как мужик мед едал – ин мне не дал".
Бывает и по нескольку рифм сряду:
"Сам тощ, как хвощ, и живет тоненько, да помаленьку";
"Я за кочан – меня по плечам. Я за вилок – меня за висок";
"Сало было, стало мыло";
"Рушай варено, слушай говорено";
в двух последних что ни слово, то рифма.
"Уйдем всем двором, опричь хором, а дом подопрем колом" – шесть одинаковых рифм. Есть созвучия целого слова и полные рифмы в два и три слога: "Ему – про Тараса, а он: полтораста"; "Не под дождем, подождем". Но большая часть пословиц без красного склада и без правильного, однородного размера; лад или мера в них, однако, есть, как во всякой складной, короткой речи, и лад этот дает ей певучесть и силу.
Игра слов, по обоюдности их значений, не совсем в нашем вкусе, но местами попадается: "Для почину выпить по чину"; "Спать долго – жить с долгом"; "Тут прут, а там жгут"; прут – напирают и розга; жгут – палят огнем и витень, плеть. "Что будет, то будет; а еще и то будет, что и нас не будет". "Обедал бы, да не объедал бы". "Пригоден лук и к бою и ко щам" и пр.
Ко внешней одежде пословиц надо отнести и личные имена. Они большею частию взяты наудачу, либо для рифмы, созвучия, меры: таковы, например, пословицы, в коих поминаются: Мартын и алтын, Иван и болван, Григорий и горе, Петрак и батрак, Мокей и лакей и пр. Может быть, некоторые имена и взяты начально с известных в самом тесном кругу лиц, а пословицы сделались общими; нередко также имена эти попадали из сказок, рассказов, где люди известных свойств обычно носят одно и то же имя, за которым и в пословицах оставалось то же самое значение: Иванушка и Емеля дурачки; Фомка и Сергей воры, плуты; Кузька горемыка; Марко богач. От этих понятий сложились и особые выражения: объемелить кого, обмануть, одурачить простачка; обсережить, поддеть ловко, хитро; фомкою, на языке мошенников, зовется большое долото или одноручный лом для взлома замков; подкузьмить кого, поддеть, обмануть, обидеть и пр.
Во внутренней одежде в пословицах наших можно найти образцы всех прикрас риторики, все способы окольного выражения; не знаю, стоит ли на этом останавливаться, но приведу попавшиеся под руку примеры. Метафора: Он себе залил за шкуру сала. Его голыми руками не возьмешь. На него надо ежовые рукавицы. Аллегория: Угорела барыня в нетопленой горнице. Хорошо пахать на печи, да заворачивать круто. Гипербола: У каменного попа ни железной просвиры. У него каждая копейка алтынным гвоздем прибита. Метонимия: Сытое брюхо к ученью тупо. Зеленый седому не указ. Синекдоха: Семеро топоров вместе лежат, а две прялки врознь. Чем бы салу рычать, ан телега скрыпит. Ирония: Исплошила зима сватью в летнем платье. Жаль девки – потеряли (а сгубили) парня. Противоположность: Во́ложный стол – тощий карман. Дальше положишь, ближе возьмешь. Извращение: Не по́ хорошу мил, а по́ милу хорош. Над грехом старосты нет, а живет грех и над старостой. Двусмыслие: Иная вода стоит крови (слезы). Смертью люди живут (гробовщики). Олицетворение: Авоська веревку вьет. Небоська петлю закидывает. Весна говорит: уклочу, осень говорит: а вот я еще погляжу. Условность: Либо коня доброго держи, либо кнут. Либо кланяться (просить), либо чваниться. Опущение, недоговорка: Матушка рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка (кормит дураков) по выбору. От старых дураков молодым (дуракам) житья нет.
Перехожу, наконец, к объяснению подборки и расположения пословиц. Обычно сборники эти издаются в азбучном порядке, по начальной букве пословицы. Это способ самый отчаянный, придуманный потому, что не за что более ухватиться. Изречения нанизываются без всякого смысла и связи, по одной случайной, и притом нередко изменчивой, внешности. Читать такой книги нельзя: ум наш дробится и утомляется на первой странице пестротой и бессвязностию каждой строки; приискать, что понадобилось, нельзя; видеть, что говорит народ о той либо другой стороне житейского быта, нельзя; сделать какой-нибудь свод и вывод, общее заключение о духовной и нравственной особенности народа, о житейских отношениях его, высказавшихся в пословицах и поговорках, нельзя; относящиеся к одному и тому же делу, однородные, неразлучные по смыслу пословицы разнесены далеко врознь, а самые разнородные поставлены сподряд; остается самому читателю сделать то, что мог бы подготовить издатель: подобрать однородные пословицы; но для этого надо прочитать всю книгу и, наделав свои заметки, выписывать сотни, а может быть, и тысячи строк. Так называемые указатели по предметам мало достигают цели своей; редко находишь, чего ищешь, да сверх того в таком указателе приходится выставлять сотни, даже до тысячи цифр или указаний под одним, общим для них, оглавком. Словом, азбучный сборник может служить разве для одной только забавы; чтобы, заглянув в него, поискать, есть ли в нем пословица, которая мне взбрела на ум, или она пропущена. И странно, что игрушка эта очень заманчива: большая часть видевших мой сборник в рукописи находили в нем именно тот недостаток, что нельзя найти тотчас пословицу, которая им приходила на ум. Но пословицу, которую я уже знаю, мне и отыскивать не для чего; если же я это делаю, желая пополнить сборник, то мне легче пробежать в нем тот разряд, к которому моя пословица, по смыслу своему, относится, чем перечитывать с отметками целую книгу такого объема, расположенную в азбучном порядке, для отыскания в ней и собрания в одно пословиц известного направления и смысла. Сверх сего к моему сборнику гораздо легче приделать полный азбучный указатель по начальной букве пословицы, чем, наоборот, к азбучному сборнику – указатель по смыслу пословиц.
Есть немецкий и французские сборники, где издатели, чувствуя всю нелепость обычного азбучного подбора по начальной букве пословицы, прибегнули к средней мере, приняв азбучный же порядок, но по тому слову в пословице, которое им казалось главным, на котором пословица все-таки по внешней одежде своей сложена. И это, однако, признак несущественный, служащий разве только к тому, чтобы видеть, какие предметы избрал народ для обстановки своих картин. И этот порядок далеко разносит врознь не только дружки в пословицах, но даже и ровни: "Козел по горам, и баран по горам"; "Куда конь с копытом, туда и рак с клешней"; "Утки в дудки – тараканы в барабаны" и пр. Эти пословицы должны бы стать там под разные буквы, по словам: козел, баран, конь, рак, утка и пр. Тогда как здесь и дудки, и бараны, и тараканы лицедеи вовсе посторонние, а смысл один и весьма близок к одному: переимчивость, пример, подражание; и вот то место, тот разряд, куда все подобные пословицы следуют; а их наберется сотня, может быть, и более.
Расположение пословиц по смыслу их, по значению внутреннему, переносному, как притч, кажется, самое верное и толковое. В какой мере задача эта вообще исполнима, можно ли сделать это сразу и насколько подсудимый вам собиратель в этом успел – другой вопрос; мы говорим только о правиле, о начале, на каком разумно можно основаться. Не сомневаюсь, что это лучший из всех порядков, в каком бы можно было представить все народные изречения для обзора, сравнения, оценки и уразумения их и для общего из них вывода.
Сборник Богдановича попался мне гораздо позже этой затеи (как и вообще все сборники были добыты мною, когда уже запасы мои порядочно накопились), и я увидел, что им уже сделана была подобная попытка; но у него всего одна тысяча, и притом своих, пословиц, в стишках; за всем тем, однако, первенство в этом деле, у нас по крайности, остается за ним. Как второй изобретатель, я не могу у него отбить почину.
Итак, я расстриг десятки тысяч, собранных в течение десятков лет, пословиц, поговорок и тому подобных речений и, вынимая их из короба, как они попадались, обозначал на каждой одним словом значение, смысл, предмет, к коему каждая относится. Таким образом, составились сами собою, без всякого предварительного умствования, оглавки разрядов, около ста осьмидесяти, в кои вошло все, что было собрано по крохе. Затем я принялся снова за каждый разряд и старался подобрать в нем пословицы в некоторой последовательности и связи, по тому же их значению.
При таком расположении довольно полного сборника я уже не только тешусь остротою той либо другой пословицы, но вижу в них одну общую и цельную картину, в которой есть более глубокий смысл и значение, чем в одиночных заметках. Это перегон или выморозки ума целых поколений, во образе своего родного быта, с приправою всего, что только касалось этого насущного и умственного быта. Я могу за один раз вникнуть плотским и духовным глазом своим во все, что народ сказал о любом предмете мирского и семейного быта; и если предмет близок этому быту, если входит в насущную его жизнь, то народ – в этом можете быть уверены – разглядел и обсудил его кругом и со всех сторон, составил об этом устные приговоры свои, пустил их в ход и решения своего не изменит, покуда разве не изменятся обстоятельства.
А чего нет в приговорах этих, то и в насущности до народа не доходило, не заботило, не радовало и не печалило его.